https://wodolei.ru/catalog/kuhonnie_moyki/Blanco/
Я только разглядывал картинки, в книгах много было интересных картинок…
Вдруг на улице началась пальба. Из карабинов и автоматов. Не зная что и подумать, я кинулся вниз, выскочил из двери и услышал, как люди кричат «ура» и стреляют. Побежал в парк. Стреляли в воздух, некоторые подбрасывали вверх пилотки. Я догадался: война кончилась! И действительно, когда я подошел к ребятам, мне сказали, что только что передали из штаба полка: война кончилась!
Никакой бурной радости, от которой стреляют в воздух, кидают вверх пилотки и кричат «ура», я не испытывал. Может, еще не дошло до меня, до моих чувств? Или моя душа, после гибели Баулина, не была готова к радости. То, что я почувствовал, не было ни радостью, ни ликованием, ни безразличием. Я стоял оглушенный, ошеломленный от непривычной мысли, что ни сегодня, ни завтра, никогда больше не буду подниматься в атаку и ходить на пулеметы… Было тревожно от огромности и, может, непосильности подаренной мне судьбой жизни.
Победу надо было отпраздновать. Старшина Дударев раздобыл муку и немного спирта. Двух молодых немок, живущих по соседству с замком, пригласили помогать стряпать Андрюше. Только немки сказали, что у повара грязь под ногтями, у повара руки должны быть чистые, так что Андрей-Марусе пришлось стричь ногти. Из замка вынесли столы и поставили под старым, развесистым дубом, а разной посуды, тарелок, рюмок, ложек, вилок – этого добра было навалом в замке. Андрей-Маруся и немки напекли блинов на весь эскадрон. Правда, блины получились не тонкие, как, к примеру, блины моей бабушки, это скорее были оладьи. Расселись за столами, комэска Овсянников, чисто выбритый, при всех своих орденах, сел на почетное место, в конце составленного из нескольких столов длинного праздничного стола. Разлили по рюмкам спирт. Комэска встал с рюмкой, встали и мы, эскадрон.
– Ну вот, дорогие мои, – начал капитан Овсянников со своей хрипотцой. – Кончилась она, проклятая! Дожили мы до победы! Сломали мы шею фашистской гадине! Давайте же, дорогие мои, прежде чем выпить за победу, помянем тех, кто отдал свои жизни за эту победу и не дожил до этого радостного часа!
Мы молча постояли, держа рюмки, затем выпили, сели и принялись за блины. Я быстро опьянел. Я думал о Баулине. Сидел бы он сейчас вместе с нами, рядом со мной, выпивал бы, блинами закусывал бы. А он лежит там, в земле, на опушке леса возле домика, где мы тогда похоронили его, завернув в плащ-палатку. Вдруг что-то горячее, сладостно-жгучее, невыносимое колыхнулось у меня в груди, хлынуло к горлу, к лицу, к глазам – и я заплакал. Впервые за всю войну я плакал, вернее, плакал я после войны.
– Ты чего, Толя, – сержант Андреев хлопнул меня по спине. – Война кончилась, надо радоваться, а ты плачешь.
– Баулина жалко!.. – проговорил я сквозь всхлипы…
Потом через несколько дней я слышал, что всех ребят, погибших в последних боях на подступах к Эльбе, перехоронили в городе Виттенберге, в братской могиле. В самом центре Европы, в чужом песке, навечно успокоились наш запевала Володька Куренной и брянский мужик Сергей Петрович Баулин.
Нам пошили кубанки. Черные каракулевые кубанки с синим верхом. Для всего полка. И выдали новое обмундирование – старые наши гимнастерки и брюки выгорели на солнце, поблекли от стирок, истлели от пота, были в дырах и с заплатками. Нас переодели во все новенькое, кое-кому и кирзачи заменили. Потом вручили награды, перед строем сам комполка полковник Шовкуненко вручил. И вот, прицепив на грудь ордена и медали, надев набекрень черные кубанки, взвихрив из-под кубанок отросшие кавалерийские чуприны, мы стали выглядеть героями, настоящими казаками. Даже долговязый, носатый, с печальными несолдатскими глазами Голубицкий и малорослый, расхлябанный Ковалъчук казались в этих кубанках лихими рубаками. Мы узнали, что обнову и кубанки нам выдали для встречи с союзниками, англичанами.
Сначала было взводное построение, потом эскадронное, сначала старший сержант Морозов, затем старшина Дударев осмотрели, ощупали и, можно сказать, обнюхали наше обмундирование, амуницию, проверяя каждую пуговку, каждую складку на гимнастерках, как будто мы женихаться собирались. И полдня репетировали встречу. «Садись!», «Смирно!», «Шашки наголо!», «Эскад-ро-о-н, звеньями, повод направо марш, маарш!». На другой день после завтрака, почистив сапоги до блеска, надраив шпоры, побритые, кто брился, в свежих подворотничках, на вычищенных и подкованных конях полк поехал на встречу с союзниками.
На широкой лесной поляне была наспех сколочена высокая дощатая трибуна, обитая спереди красным кумачом. Полк выстроился перед трибуной. Полк, конечно, не был в полном составе, потому что в каждом взводе осталось всего по десять, по пятнадцать человек, и вместе с пулеметными взводами и хозвзводом эскадрон насчитывал, наверное, чуть более ста сабельников. Спешились. Командир полка полковник Шовкуненко, в новом кителе, полна грудь орденов, прошел перед строем, придирчиво оглядывая людей и коней. Потом на машине приехали командир корпуса генерал-лейтенант Осликовский и командир дивизии генерал-майор Чурилин – в фуражках, при всех орденах. С ними были еще какие-то полковники. Командир корпуса и командир дивизии, выслушав доклад командира полка, поднялись на трибуну. Приземистый, чуть кривоногий, краснолицый, носатый генерал Осликовский, Герой Советского Союза, старый рубака, крикун и ругатель, был любимцем кавалеристов. Мы, молодежь, видели его впервые, но наслышаны были о нем немало.
Командир полка сел верхом, проехал перед строем, встал и скомандовал зычным голосом:
– По-о-о-лк, слушай мою команду! Сади-и-ись! Мы сели на коней, но тут же команда:
– Отставить!
Спешились. Оказывается, у какого-то горе-кавалериста, вернее, у его коня, ослабла подпруга и перевернулось седло. И это на глазах у командира корпуса, старого кавалериста.
– Какого хрена тебя в кавалерию взяли?! – кричал генерал с трибуны.
И снова команда:
– Сади-и-сь! Смирна-а-а! Шашки наголо! Шашки в ножны! Молодцы! Вольно. Слезай.
Генералы сошли с трибуны и, как бы забыв о нас, стояли, разговаривая с окружающими их офицерами.
Через какое-то время, тоже на машинах, подъехали командующий 2-м Белорусским фронтом маршал Рокоссовский и еще какие-то генералы. После доклада Осликовского маршал поздоровался с нами:
– Здравствуйте, гвардейцы-кавалеристы!
– Здравжлам!.. – гаркнули мы.
Маршал медленно прошел вдоль строя. Он был высок и прям. В фуражке, в ладном кителе с орденскими колодками и звездой Героя. Он внимательно, с улыбкой всматривался в наши лица и удивительно был похож на Баулина. Такое же лицо, такие же улыбчивые уголки мягких губ, только ростом гораздо выше. Маршал был похож на солдата.
И, наконец, на своих желто-зеленых пятнистых машинах подкатили англичане. Рокоссовский пошел им навстречу, козырнул и за руку поздоровался с невысоким человеком в синем мешковатом мундире и берете с какими-то значками.
– Фельдмаршал Монтгомери, – негромко объяснил старший лейтенант Ковригин.
Остальные англичане были одеты в желтовато-зеленые узкие мундирчики, и желто-зеленые фуражки с широким матерчатым козырьком или береты такого же цвета. Все они были в длинных прямых брюках, заправленных в коротенькие белые голенища ботинок. Их нерусские, чужеродные лица казались равнодушными и надменными.
Фельдмаршал Монтгомери мне сразу не понравился. У него было лицо худой востроносой старухи. Да еще этот старушечий берет на голове. Разве сравнишь с нашими генералами. Они, наши генералы, стояли солидные, широкотелые, в широченных брюках с ярко-красными лампасами, в сапогах – загляденье!
Три англичанина подошли к строю поближе и, приседая, прыгая с места на место, стали фотографировать нас. Желто-зеленые, длинноногие, они напоминали мне больших кузнечиков.
– Глядите, ребята: это история, мы участвуем в истории! – проговорил Ковригин.
Фельдмаршал, поглядывая на нас, улыбался старушечьей улыбкой и через переводчика что-то говорил улыбающемуся Рокоссовскому. Наверное, мы фельдмаршалу и остальным англичанам виделись лихими казаками, рубаками, головорезами, такими, наверное, мы запечатлелись в их фотоаппаратах, такими, может, напечатают нас в их газетах.
Но никакими мы не были казаками, лихими рубаками, мы-то сами знали, кто мы такие. Мы, наш взвод, старший лейтенант Ковригин, бывший учитель, с лицом, рассеченным шрамом, сухим, жестким и как бы обгоревшим; старший сержант Морозов с характером невоенного человека; старики Решетилов и Федосеев, колхозники; одессит, директор универмага Голубицкий, так и не научившийся облегчаться в седле; паренек из рабочего поселка Андреев; Худяков, наголодавшийся за войну так, что никакие мог избавиться от страха, голода; Евстигнеев уральский пимокат; Музафаров, колхозный конюх; деревенский хлопец Сало и побывавшим в немецком рабстве Воловик; Ковальчук, молчаливый, необщительный хлопчик из Западной Украины, захвативший только конец войны и еще не успевший стать настоящим солдатом; переживший ад плена, тихий, как бы пришибленный Сомов; и я, паренек из Башкирии, мечтавший стать художником, – все мы были людьми самыми обыкновенными, очень разными и родились на свет, наверное, вовсе не для войны и смерти от пули. Мы не были ни рубаками, ни героями, мы просто были солдатами. На нас, на нашу страну, напали фашисты, на наш дом напали бандиты, убийцы, грабители, а дома у нас были наши матери, сестры, жены, дети, старики; что оставалось нам, молодым мужикам, парням и мальчишкам? Защищаться, защищать Россию, дом свой, матерей, сестер, жен, детей, стариков. И драться. И мы дрались. Насмерть. Мы выгнали бандитов из нашего дома, погнались за ними и добили убийц и грабителей в их собственном же гнезде. И вот мы, уставшие от этой долгой войны, чудом оставшиеся в живых, прожившие несколько лет нашей жизни в невзгодах, на трудных фронтовых дорогах и в боях, мы в лихо надетых кубанках, гордые, суровые, как подобает победителям, мы казались, наверное, этим англичанам казаками, рубаками, головорезами.
Фельдмаршал, еще несколько англичан, маршал Рокоссовский, генерал Осликовский и другие генералы поднялись на трибуну. Была команда «Садись!». Теперь англичане снимали нас верхом. И вот команда:
– По-о-лк! Сми-и-рно! Звеньями повод направо марш, маарш!
Впереди командир полка полковник Шовкуненко, за ним знаменосец с развернутым полковым знаменем, за ними офицеры и эскадроны.
– Шашки наголо!
Фельдмаршал поднес ладонь к берету, наш маршал и генералы взяли под козырек.
– Повод!
Мы, огибая поляну, на рысях проехали мимо трибуны. Подняв клинки, мы кричали «ура!».
Проехав немного, вложив клинок в ножны, я оглянулся: там, позади нас, у трибуны, в желтой пыли все еще колыхались кони, всадники, сверкали клинки и раскатывалось «ура».
Потом я заметил, что едем на восток. Впервые за войну мы ехали на восток. А там, на востоке, за туманным горбом горизонта, за полями, за лесами, за реками, на многострадальной Родине нашей нас ждала жизнь. Мирная. Бесконечная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Вдруг на улице началась пальба. Из карабинов и автоматов. Не зная что и подумать, я кинулся вниз, выскочил из двери и услышал, как люди кричат «ура» и стреляют. Побежал в парк. Стреляли в воздух, некоторые подбрасывали вверх пилотки. Я догадался: война кончилась! И действительно, когда я подошел к ребятам, мне сказали, что только что передали из штаба полка: война кончилась!
Никакой бурной радости, от которой стреляют в воздух, кидают вверх пилотки и кричат «ура», я не испытывал. Может, еще не дошло до меня, до моих чувств? Или моя душа, после гибели Баулина, не была готова к радости. То, что я почувствовал, не было ни радостью, ни ликованием, ни безразличием. Я стоял оглушенный, ошеломленный от непривычной мысли, что ни сегодня, ни завтра, никогда больше не буду подниматься в атаку и ходить на пулеметы… Было тревожно от огромности и, может, непосильности подаренной мне судьбой жизни.
Победу надо было отпраздновать. Старшина Дударев раздобыл муку и немного спирта. Двух молодых немок, живущих по соседству с замком, пригласили помогать стряпать Андрюше. Только немки сказали, что у повара грязь под ногтями, у повара руки должны быть чистые, так что Андрей-Марусе пришлось стричь ногти. Из замка вынесли столы и поставили под старым, развесистым дубом, а разной посуды, тарелок, рюмок, ложек, вилок – этого добра было навалом в замке. Андрей-Маруся и немки напекли блинов на весь эскадрон. Правда, блины получились не тонкие, как, к примеру, блины моей бабушки, это скорее были оладьи. Расселись за столами, комэска Овсянников, чисто выбритый, при всех своих орденах, сел на почетное место, в конце составленного из нескольких столов длинного праздничного стола. Разлили по рюмкам спирт. Комэска встал с рюмкой, встали и мы, эскадрон.
– Ну вот, дорогие мои, – начал капитан Овсянников со своей хрипотцой. – Кончилась она, проклятая! Дожили мы до победы! Сломали мы шею фашистской гадине! Давайте же, дорогие мои, прежде чем выпить за победу, помянем тех, кто отдал свои жизни за эту победу и не дожил до этого радостного часа!
Мы молча постояли, держа рюмки, затем выпили, сели и принялись за блины. Я быстро опьянел. Я думал о Баулине. Сидел бы он сейчас вместе с нами, рядом со мной, выпивал бы, блинами закусывал бы. А он лежит там, в земле, на опушке леса возле домика, где мы тогда похоронили его, завернув в плащ-палатку. Вдруг что-то горячее, сладостно-жгучее, невыносимое колыхнулось у меня в груди, хлынуло к горлу, к лицу, к глазам – и я заплакал. Впервые за всю войну я плакал, вернее, плакал я после войны.
– Ты чего, Толя, – сержант Андреев хлопнул меня по спине. – Война кончилась, надо радоваться, а ты плачешь.
– Баулина жалко!.. – проговорил я сквозь всхлипы…
Потом через несколько дней я слышал, что всех ребят, погибших в последних боях на подступах к Эльбе, перехоронили в городе Виттенберге, в братской могиле. В самом центре Европы, в чужом песке, навечно успокоились наш запевала Володька Куренной и брянский мужик Сергей Петрович Баулин.
Нам пошили кубанки. Черные каракулевые кубанки с синим верхом. Для всего полка. И выдали новое обмундирование – старые наши гимнастерки и брюки выгорели на солнце, поблекли от стирок, истлели от пота, были в дырах и с заплатками. Нас переодели во все новенькое, кое-кому и кирзачи заменили. Потом вручили награды, перед строем сам комполка полковник Шовкуненко вручил. И вот, прицепив на грудь ордена и медали, надев набекрень черные кубанки, взвихрив из-под кубанок отросшие кавалерийские чуприны, мы стали выглядеть героями, настоящими казаками. Даже долговязый, носатый, с печальными несолдатскими глазами Голубицкий и малорослый, расхлябанный Ковалъчук казались в этих кубанках лихими рубаками. Мы узнали, что обнову и кубанки нам выдали для встречи с союзниками, англичанами.
Сначала было взводное построение, потом эскадронное, сначала старший сержант Морозов, затем старшина Дударев осмотрели, ощупали и, можно сказать, обнюхали наше обмундирование, амуницию, проверяя каждую пуговку, каждую складку на гимнастерках, как будто мы женихаться собирались. И полдня репетировали встречу. «Садись!», «Смирно!», «Шашки наголо!», «Эскад-ро-о-н, звеньями, повод направо марш, маарш!». На другой день после завтрака, почистив сапоги до блеска, надраив шпоры, побритые, кто брился, в свежих подворотничках, на вычищенных и подкованных конях полк поехал на встречу с союзниками.
На широкой лесной поляне была наспех сколочена высокая дощатая трибуна, обитая спереди красным кумачом. Полк выстроился перед трибуной. Полк, конечно, не был в полном составе, потому что в каждом взводе осталось всего по десять, по пятнадцать человек, и вместе с пулеметными взводами и хозвзводом эскадрон насчитывал, наверное, чуть более ста сабельников. Спешились. Командир полка полковник Шовкуненко, в новом кителе, полна грудь орденов, прошел перед строем, придирчиво оглядывая людей и коней. Потом на машине приехали командир корпуса генерал-лейтенант Осликовский и командир дивизии генерал-майор Чурилин – в фуражках, при всех орденах. С ними были еще какие-то полковники. Командир корпуса и командир дивизии, выслушав доклад командира полка, поднялись на трибуну. Приземистый, чуть кривоногий, краснолицый, носатый генерал Осликовский, Герой Советского Союза, старый рубака, крикун и ругатель, был любимцем кавалеристов. Мы, молодежь, видели его впервые, но наслышаны были о нем немало.
Командир полка сел верхом, проехал перед строем, встал и скомандовал зычным голосом:
– По-о-о-лк, слушай мою команду! Сади-и-ись! Мы сели на коней, но тут же команда:
– Отставить!
Спешились. Оказывается, у какого-то горе-кавалериста, вернее, у его коня, ослабла подпруга и перевернулось седло. И это на глазах у командира корпуса, старого кавалериста.
– Какого хрена тебя в кавалерию взяли?! – кричал генерал с трибуны.
И снова команда:
– Сади-и-сь! Смирна-а-а! Шашки наголо! Шашки в ножны! Молодцы! Вольно. Слезай.
Генералы сошли с трибуны и, как бы забыв о нас, стояли, разговаривая с окружающими их офицерами.
Через какое-то время, тоже на машинах, подъехали командующий 2-м Белорусским фронтом маршал Рокоссовский и еще какие-то генералы. После доклада Осликовского маршал поздоровался с нами:
– Здравствуйте, гвардейцы-кавалеристы!
– Здравжлам!.. – гаркнули мы.
Маршал медленно прошел вдоль строя. Он был высок и прям. В фуражке, в ладном кителе с орденскими колодками и звездой Героя. Он внимательно, с улыбкой всматривался в наши лица и удивительно был похож на Баулина. Такое же лицо, такие же улыбчивые уголки мягких губ, только ростом гораздо выше. Маршал был похож на солдата.
И, наконец, на своих желто-зеленых пятнистых машинах подкатили англичане. Рокоссовский пошел им навстречу, козырнул и за руку поздоровался с невысоким человеком в синем мешковатом мундире и берете с какими-то значками.
– Фельдмаршал Монтгомери, – негромко объяснил старший лейтенант Ковригин.
Остальные англичане были одеты в желтовато-зеленые узкие мундирчики, и желто-зеленые фуражки с широким матерчатым козырьком или береты такого же цвета. Все они были в длинных прямых брюках, заправленных в коротенькие белые голенища ботинок. Их нерусские, чужеродные лица казались равнодушными и надменными.
Фельдмаршал Монтгомери мне сразу не понравился. У него было лицо худой востроносой старухи. Да еще этот старушечий берет на голове. Разве сравнишь с нашими генералами. Они, наши генералы, стояли солидные, широкотелые, в широченных брюках с ярко-красными лампасами, в сапогах – загляденье!
Три англичанина подошли к строю поближе и, приседая, прыгая с места на место, стали фотографировать нас. Желто-зеленые, длинноногие, они напоминали мне больших кузнечиков.
– Глядите, ребята: это история, мы участвуем в истории! – проговорил Ковригин.
Фельдмаршал, поглядывая на нас, улыбался старушечьей улыбкой и через переводчика что-то говорил улыбающемуся Рокоссовскому. Наверное, мы фельдмаршалу и остальным англичанам виделись лихими казаками, рубаками, головорезами, такими, наверное, мы запечатлелись в их фотоаппаратах, такими, может, напечатают нас в их газетах.
Но никакими мы не были казаками, лихими рубаками, мы-то сами знали, кто мы такие. Мы, наш взвод, старший лейтенант Ковригин, бывший учитель, с лицом, рассеченным шрамом, сухим, жестким и как бы обгоревшим; старший сержант Морозов с характером невоенного человека; старики Решетилов и Федосеев, колхозники; одессит, директор универмага Голубицкий, так и не научившийся облегчаться в седле; паренек из рабочего поселка Андреев; Худяков, наголодавшийся за войну так, что никакие мог избавиться от страха, голода; Евстигнеев уральский пимокат; Музафаров, колхозный конюх; деревенский хлопец Сало и побывавшим в немецком рабстве Воловик; Ковальчук, молчаливый, необщительный хлопчик из Западной Украины, захвативший только конец войны и еще не успевший стать настоящим солдатом; переживший ад плена, тихий, как бы пришибленный Сомов; и я, паренек из Башкирии, мечтавший стать художником, – все мы были людьми самыми обыкновенными, очень разными и родились на свет, наверное, вовсе не для войны и смерти от пули. Мы не были ни рубаками, ни героями, мы просто были солдатами. На нас, на нашу страну, напали фашисты, на наш дом напали бандиты, убийцы, грабители, а дома у нас были наши матери, сестры, жены, дети, старики; что оставалось нам, молодым мужикам, парням и мальчишкам? Защищаться, защищать Россию, дом свой, матерей, сестер, жен, детей, стариков. И драться. И мы дрались. Насмерть. Мы выгнали бандитов из нашего дома, погнались за ними и добили убийц и грабителей в их собственном же гнезде. И вот мы, уставшие от этой долгой войны, чудом оставшиеся в живых, прожившие несколько лет нашей жизни в невзгодах, на трудных фронтовых дорогах и в боях, мы в лихо надетых кубанках, гордые, суровые, как подобает победителям, мы казались, наверное, этим англичанам казаками, рубаками, головорезами.
Фельдмаршал, еще несколько англичан, маршал Рокоссовский, генерал Осликовский и другие генералы поднялись на трибуну. Была команда «Садись!». Теперь англичане снимали нас верхом. И вот команда:
– По-о-лк! Сми-и-рно! Звеньями повод направо марш, маарш!
Впереди командир полка полковник Шовкуненко, за ним знаменосец с развернутым полковым знаменем, за ними офицеры и эскадроны.
– Шашки наголо!
Фельдмаршал поднес ладонь к берету, наш маршал и генералы взяли под козырек.
– Повод!
Мы, огибая поляну, на рысях проехали мимо трибуны. Подняв клинки, мы кричали «ура!».
Проехав немного, вложив клинок в ножны, я оглянулся: там, позади нас, у трибуны, в желтой пыли все еще колыхались кони, всадники, сверкали клинки и раскатывалось «ура».
Потом я заметил, что едем на восток. Впервые за войну мы ехали на восток. А там, на востоке, за туманным горбом горизонта, за полями, за лесами, за реками, на многострадальной Родине нашей нас ждала жизнь. Мирная. Бесконечная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25