Баулин подошел к немцу, вытащил из кармана гимнастерки свой бумажник, вынул деньги, наши, советские, с Лениным, и спросил у немца:
– Сколько?
– Найн, найн! – попятился немец, увидев деньги.
– Бери, бери, – сказал Баулин.
– Бери, пока дают! – гаркнул я немцу.
Немец дрожащими руками взял деньги, сколько там было, я не знал, Баулин дал, не считая, да мы и не знали, что сколько у них стоит, да еще на советские деньги, немец тоже не пересчитал деньги, сунул в карман и все бормотал что-то, кланяясь.
– Не надо было ему давать деньги, – сказал я Баулину. – Мало у нас они награбили.
– Неудобно, Толя, брать без денег, что я, грабитель какой?.. – ответил он.
Зинаида ждала нас на улице. Баулин и его бывшая жена, прощаясь, какое-то время молча постояли друг против друга, глядя в сторону.
– Спасибо, Сережа! – сказала Зинаида (вот ведь как, я и не знал, что Баулина зовут Сережей, Сергеем). – Сережа, ты не осуждаешь меня?!
– Нет, что ты, – негромко ответил Баулин.
– Ой, Сереженька! – вдруг Зинаида зарыдала. – Ой, если бы знала! Я ведь не надеялась. Ох, как тяжко было одной!.. Он хороший… В плен попал раненый… Я сейчас же ушла бы с тобой, но жалко его… Он поддерживал меня в трудное время… Жалеет меня… Я тоже привыкла к нему… Из Курской области он… В его деревню, наверно, поедем… Сереженька, прости меня Христа ради!.. Дай хоть я тебя обниму…
Они обнялись, чуточку постояли, обнявшись, и отошли друг от друга.
– Ну, и ладно, ну, и хорошо, – сказал Баулин, улыбаясь, вернее, пытаясь улыбнуться. – Ты не убивайся так. Живи, как сердце подсказывает. Ничего не поделаешь – война. Ну, прощай, Зинаида Егоровна, нам надо спешить.
Мы быстро зашагали по улице. Баулин ни разу не оглянулся, а я все же посмотрел назад: Зина удалялась от нас, тоже не оглядываясь. Мы шли молча. Говорить о том, что произошло с Баулиным, было невыносимо да и ни к чему сейчас. Конечно, горе и боль Баулина не были моим горем, моей болью, я только мог догадываться, что происходило в его душе, и я переживал за него по-своему, сочувствовал ему. Он как-то сразу спал с лица, как будто постарел на глазах на несколько лет, да щетина на щеках как будто сделалась гуще. Так молча прошагали мы целый квартал. И тут Баулин взглянул на меня печально, жалко, убито и произнес только три слова:
– Вот так, Толя!
И снова мы шли молча.
Мы вышли на большую улицу, где цивильных все еще было мало; приближаясь к тому магазину, где стоял поляк с винтовкой, мы увидели заместителя командира дивизии по хозчасти майора Дорошенко и с ним какого-то лейтенанта. Рядом ординарец держал их коней. Поравнявшись с ними, мы козырнули.
– Сержант, оставь мне солдата! – как всегда громко приказал Воздух. – Он мне нужен.
Баулин пошел дальше, я же остался с майором.
– Ну, пан-товарищ, спасибо тебе, можешь идти домой. Я поставлю своего часового, – сказал майор поляку.
Поляк козырнул, сказал: «Добже, пан полковник!» и ушел.
Мы вошли в магазин. Он был разграблен. Полки пустовали, если и остался кое-какой товар, то это была мелочь, да все было переворошено, раскидано. На полу лежал большой рулон синего сукна.
– Солдат, вот видишь сукно? Никому! Головой отвечаешь! – показал майор на рулон. – За ним скоро машина придет из штадива. Отпустишь. Ясно?
– Ясно, товарищ майор.
– Вот молодец!
Они вышли из магазина, сели на коней и уехали. Я остался стоять у входа, готовый охранять сукно – шутка ли, приказ самого замкомдива Воздуха – даже ценой жизни. Прошло минут двадцать, машины все еще не было, я стоял, похаживая туда-сюда, и вдруг вижу: приближается к магазину толпа цивильных. Одни бабы. Подошли и заговорили, запричитали, заголосили по-русски:
– Сыночек, родненький, пустил бы ты нас в магазин. Видишь, мы все раздетые, разутые. Смоленские мы, домой собираемся, нам хоть чего-нибудь бы! Товарищ красноармеец, пусти ты нас в магазин, мы много не возьмем.
– Нельзя! – сказал я, напустив на себя строгость.
– Сыночек, все равно ведь хозяин сбежал, все достанется немцам.
– Что, тебе жалко своим, русским? Мы ведь ишачили на этих немцев цельных три года!
Одеты они были и вправду плохо, во все поношенное, все как бы с чужого плеча. И у всех головы были повязаны белыми платками, повязаны так, как повязывают пожилые женщины, старухи, хотя эти женщины не были старыми, среди них были и молодые девушки, но и они выглядели в этих платках старухами. Трудно было отказать женщинам, русским женщинам, когда они просили, молили. «Пусть берут, – вдруг решил я, – пусть хоть остатки наскребут. Жалко, что ли?» И сказал:
– Там рулон синего сукна. Это не трогать! Остальное забирайте все!
Бабы кинулись в магазин, торопливо стали совать в свои сумочки, мешочки какие-то тряпки, обувку, флакончики, гребешки и прочую хурду-мурду. Подобрали все подчистую и, как бы боясь, что у них отнимут, поспешили на улицу.
– Спасибо, сыночек!
– Дай бог тебе здоровья!
– Буду молиться, чтобы ты живым воротился к матери своей!
Минут через десять подъехал грузовик со старшиной и двумя солдатами, погоны в синей окантовке, значит, свои, «копытники».
– Браток, здесь сукно?
– Здесь.
Старшина и солдаты вошли в магазин и взялись за рулон.
– Гля-ко! – удивился один из солдат. – Вроде наше сукно! По-русски написано!
Старшина взглянул на какие-то надписи на сукне и сказал:
– Верно, клеймо наше, краснодарская фабрика.
– Во гады, откуда приволокли!
– Что сукно! Вот, говорят, в Данциге мужик из Смоленска нашел свой самовар!
Рулон выкатили на улицу, бросили в кузов и уехали. Оставив пустой магазин, я зашагал по улице.
Вернувшись в расположение эскадрона, к казармам или баракам, я застал такую картину. Все почти спали вповалку. Одни лежали тут же возле бараков, на земле, на соломе, у ног своих коней, на припеке, другие устроились в тени или в бараках на нарах. Кони, видно, уже напоенные и накормленные, в одиночку или связанные парами, понуро стояли над своими спящими кавалеристами. У некоторых коней после кормления даже торбы не были сняты, у некоторых седла перевернулись под брюхо и повыпали из ножен клинки. Моя Машка дремала рядом с конем Баулина. Баулин не спал. Он сидел на соломе, прислонившись к стене барака, и задумчиво курил. Рядом стоял мой котелок с каким-то варевом и хлебом на крышке.
– Коня твоего напоил, накормил, – сказал он. – Поешь и поспи.
Я набросился на еду. Когда я съел жирный мясной суп, Баулин пододвинул ко мне свой котелок с чаем и подал завернутые в газету куски сахара.
– Толя, никому не говори, ладно? – произнес он негромко. – Я сказал ребятам, что не нашел Зинаиду.
Я все понял.
Попив теплого чаю, я тут же на соломе устроился поспать. Но как всегда мне не везло. Только начал было подремывать, вспоминая пережитое в городе и особенно о том, как ласково глянула на меня девушка Оля, а потом куда-то исчезла, только было задремал, как вдруг команда:
– Эскадрон, подымаясь! По коням!
– Первый взвод, по коням!
Никто не вскочил, кое-кто зашевелился, кое-кто приподнялся, оглядываясь в сонной отупелости. Я встал, надел через плечо ремень брезентовой сумки с пулеметными дисками и взял свой карабин, Баулин же, не спавший, с пулеметом на спине уже подтягивал коню подпругу.
– Все еще лежат, все еще лежат, сукины дети! – кричал комэска Овсянников, багровея лицом. – Что, война, что ли, кончилась?! Подымайсь, вашу мать!
Поднялись кое-как, разобрали коней. Ковальчук искал в соломе выпавший из ножен клинок, а Музафаров пугал парня:
– Все, Ковальчук, крышка тебе, за утерю оружия под трибунал.
– Вытащи у кого-нибудь, пока спят, – советовал Худяков.
Наконец перепуганный насмерть Ковальчук нашел в соломе свой клинок и вложил в ножны.
Не успели подтянуть коням подпруги, тут же команда: «Садись!» – и с места: «Повод». Звеня подковами по брусчатке, на быстром аллюре промчались по улицам, выехали за город и, проехав с километр, спешились. Узнали наконец: какая-то попавшая в окружение эсэсовская часть во главе с генералом, с танками и бронетранспортерами попыталась прорваться через город и уйти на запад. Но их встретили на шоссе наши артиллеристы, головной танк подбили, сабельники другого полка взяли генерала в плен, а остальные – офицеры, рядовые, несколько сотен человек – разбрелись по лесу. На дороге готовно стояло наше орудие, возле пушки на зарядных ящиках сидели артиллеристы, по сторонам дороги, видно, тоже расположились солдаты.
– Опоздали! Мы их без вас тут! – прокричал молоденький, очень гордый тем, что побывал в бою, артиллерист, наверное, из нового пополнения.
Поодаль догорал подбитый танк, за ним тянулись пятнистые бронетранспортеры, некоторые съехали с дороги и, накренившись, замерли в кювете. Под ногами, как везде, где немцы разбитые драпали, шелестела какая-то бумага, на обочине дороги были разбросаны фаустпатроны, желтые трубы с бомбочками.
– Воловик, захвати фаустпатрон, – приказал старший лейтенант Ковригин.
Воловик подобрал фаустпатрон и понес его на плече, как палку. Минуя брошенную технику, мы свернули влево и пошли прочесывать лес. Шли, развернувшись в цепь, не теряя друг друга из виду. Плотно стоял темный сосновый бор, под ногами было мягко от опавшей хвои, пахло нагретой смолой, весной, жизнью. Я, как всегда в бою, шел рядом с Баулиным. Люди негромко переговаривались, мы с Баулиным молчали. Я надеялся, что немцы разбрелись, ушли далеко, что никакого боя не будет, что если мы и наскочим на них, они, как бывало раньше, сдадутся в плен, и мы вернемся к своим коням.
Выбрели к просеке. Просека, как и вся земля в Германии, была чистенькая, ухоженная – без валежин, пней и гниющих штабелей дров. Сквозь прошлогоднюю пожухлую ветошь жизнелюбиво вымахивала травяная молодь. Здесь, в затишке, уже совсем по-летнему припекало высокое солнце.
– Привал! – передали команду.
– Первый взвод, привал.
– Перекур с дремотой.
Остановились на опушке и бросились наземь. Одни сели, другие, подставляя лица солнцу, сразу же растянулись на травке. Курящие задымили цигарками или трофейными сигаретками. Правее нас курили второй, третий и четвертый взводы.
На просеке, в нескольких шагах от опушки, покоился большой округлый камень. Кругом лес, сыроватая низинная земля – и камень. Одинокий, как будто случайный. На Карельском перешейке камни, валуны на каждом шагу, а как сюда попал этот валун, гранит, непонятно. Старший лейтенант Ковригин подошел к камню, потрогал его рукой, вернулся, сел и, удивив меня, вслух произнес то же, о чем я только что подумал:
– Кто знает: откуда среди леса вот этот камень? По всем признакам здесь не должно быть камня.
На жестком лице старшего лейтенанта засветилось что-то непривычное, мягкое и мудрое; наверное, вспомнил, что он учитель все же, и оглядел нас учительским взглядом, с улыбкой ждал ответа.
– С неба упал, – ответил Худяков.
– Из земли вырос, – сказал сержант Андреев.
– Может, Гайнуллин нам ответит? – старший лейтенант улыбнулся мне чуть насмешливо и лукаво.
В моей пустой голове шевельнулся обрывок давно забытого и перезабытого школьного знания о моренах, валунах, и я, как вспомнивший урок школьник, бойко ответил:
– Лед его выкопал. Здесь был ледниковый период.
– Почти правильно! – обрадовался старший лейтенант. – Только не выкопал, а принес. Десятки миллионов лет назад с севера, со скандинавских гор сюда двигался двухкилометровой толщины лед, вот он и принес сюда этот захваченный на своем пути обломок скалы.
Мы еще внимательней поглядели на камень. Надо же, миллионы лет пролежал здесь этот валун, а я прожил на свете всего девятнадцать, мгновение в этих миллионах, которые прошли до меня и пройдут после меня; если даже останусь жив и проживу до старости, все равно это мгновение; прожить бы людям это мгновение в мире, в любви и счастье, а тут войны, войны, так и живет человек от войны до войны…
Урок географии кончился, старший лейтенант встал, стер с лица учительскую улыбку и, как всегда, негромко и жестко приказал:
– Первый взвод, встать! Вперед!
К лесному домику мы вышли внезапно. Шли по малоезженному проселку, шли неготовно, вразброд, наш первый взвод шагал впереди. Вдруг сквозь частокол сосен – дом. Наверное, покинут хозяевами, очень уж было тихо, не слышно ни животных, ни людей. Мы уже подходили к дому, как тут неожиданно протрещала очередь автоматная. Мы врассыпную и залегли под соснами. Так лежали какое-то время, приходя и себя. Позади послышался хриплый голос комэска. Второй, третий и четвертый взводы встали и побежали в обход дома, словом, дом мы окружили. Кто стреляет, сколько там немцев, никто, конечно, не знал.
– Ближе, ближе перебегай! – командовал Ковригин.
Перебегая от сосны к сосне, мы дошли до самой опушки леса и залегли под деревьями. Между нами и домом лежала полянка, зарастающая молодой травкой. От нас до дома было примерно метров сорок или, может, чуть меньше. И снова по нам автоматная очередь, пули чикнули совсем рядом, над головой у меня содрали кору с дерева.
– С чердака стреляет, – сказал сержант Андреев.
Не ожидая команды, Музафаров открыл огонь по чердаку; целясь в чердачное окно, застрочил и Баулин. Рядом с оконцем на стене поднималась кирпичная пыль. Стали стрелять и другие взводы со стороны двора, им оттуда ответил длинной очередью немецкий пулемет, наверное, били из окон. Видно, наши пули не повредили немца – снова очередь с чердака.
– Воловик, дай-ка сюда фаустпатрон, – сказал старший лейтенант.
Взяв фаустпатрон, взводный встал за ствол сосны, прицелился, положив ствол на плечо, и сказал:
– Как только выстрелю, встать и вперед!
Бухнул выстрел, и в ту же секунду грохнуло в чердаке, посыпалась черепица, но мы не успели даже подняться, по нам из окон дома чесанула пулеметная очередь. Как лежали, так и остались лежать за соснами. Слава богу, никого, кажется, не убило, не ранило.
– Вот остолопы, не догадались захватить побольше фаустпатронов, а так хрен их возьмешь! – проговорил Андреев.
– Русский мужик задним умом крепок, – сказал Голубицкий.
– Пушку бы сюда, – проговорил кто-то, кажется, Сало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25