Время было теплое, приятное.
Идти пришлось краем речки – по лугам, по болотам. А болото оно болото и есть – кое-где не то что по сырому, а и через воду пробираться приходилось. Барину что – он в охотничьих сапогах, они высокие, в них вода не заливает. А мужик – в лаптях. Перейдет он через воду, шагает по сухому, а из лаптей у него вода выжимается, только брызги во все стороны летят.
Барин глядел, глядел на него и говорит:
– Как это ты можешь в лаптях ходить? Ведь у тебя ноги все время мокрые. Наверно, неприятно?
А мужик смеется:
– Э-э, барин! Не знаешь ты, какая это обувоч-ка добрая. Ведь лапти то с дырками, как только я ногу, из воды вытащу, так вся вода тут из лаптя и вытечет. А на ходу все обсохнет, потому что изнутри нога греет, а сверху ветерком обдувает. Вот и опять мне не мокро.
Вечером походили они, постреляли. Набили дичи – барин три штуки, а мужик семь.
То ли барин охотой раззадорился, то ли неудобно ему с малой добычей домой воротиться, говорит он:
– Пострелять бы еще утром на зорьке. Давай дойдем на Дальнее болото.
– Ну так что же, – говорит мужик, – можно и к Дальнему болоту сходить. Знаю я там маленький шалашик, в нем и переночуем в лучшем виде.
А идти им было полем, через бугор. Шли они, шли. Мужик говорит:
– Что это ты, барин, как шагаешь не скоро? Надо бы поторапливаться. Время-то, гляди, к ночи.
– Не могу, – говорит барин, – наступать больно. Левый сапог сильно ногу натирает.
Мужик только посмеивается:
– А я ничего – иду и хоть бы что! Лапти, они знаешь какие – мягкие, легкие. Хорошо в них ногам.
Прошли еще сколько-то. Барин совсем расхромался. На землю сел и говорит:
– Не могу больше! Прямо шагу ступить нельзя. Давай обувью сменяемся.
Мужик согласился:
– Ну что же, давай сменяемся. Раз такое дело, приходится тебя выручать.
Переобулись они – барин разорвал полотенце, навернул вместо онучек и подобул лапти. А мужик сапоги надел, ногами потопал и говорят:
– Эх, хороши сапожки! Такие только в праздник носить. А тебе барин как? Ногу не больно?
– Да ничего, – говорит барин, – теперь не трет, наступать можно.
И пошли они дальше.
Вскоре добрались к Дальнему болоту, разыскали там в кустах старый шалаш. Мужик сухого хворосту натаскал, костер разжег, вколотил в землю две палочки с рогульками, на них перекладинку положил, а на нее котелок с водой повесил:
– Пускай скипит, горяченьким побалуемся.
И сели закусить. Вынимает барин свой припас– пирожки у него, белый хлеб с ветчинкой. А у мужика – черного хлеба краюшка да луковка. Сидят едят всяк свое, разговаривают про то и про се. Мужик думает: «Неужели хорошим куском не поделится? А вот если бы у него ничего не было с собой? Ведь я бы ему половину краюхи отдал».
Не поделился барин. Съел все подчистую и крошки на землю смахнул. «Ну и шут с тобой, – думает мужик. – Ты со мной так, ну и я тебе больно-то уважать не стану». И говорит:
– Теперь иди-ка, барин, в шалаш, ложись и отдыхай. А я на минутку до лесочка добегу, мне там кое-что обглядеть надо.
– Беги, – говорит барин. Лег он и тут же уснул.
А мужик в лес пошел. Подыскал он там подходящую липку, надрал с нее лыка, сел поблизости на пенек и стук-стук, стук-постук – сплел на скорую руку лапти. Подобулся он в новые лапотки, а бариновы сапоги в свою сумку затискал.
Пришел он в шалаш, полежал немного и стал барина будить:
– Вставай, барин! Заря занимается, тут нам и самая охота будет.
Поднялся барин, глядит на мужика:
– Да ты в новой обуви! Где же это ты купил?
Вздохнул мужик и говорит:
– Эх, барин, это я не купил, а пришлось выменять. Ведь какое дело-то получилось: иду я это лесом, а навстречу мне знакомый медведь. Он мне, как водится: «Здорово, Степан Степаныч?» А я ему: «Здорово, Михаила Иваныч!» – «Какие, говорит, на тебе сапожки нарядные. Вот бы мне такие!» Мне бы промолчать, а я ему: «Нарядные, да больно неудобные – все ноги я в них отбил». Он и обрадовался: «Ну, говорит, коли они тебе неудобные, так давай сменяемся». И подает мне вот эти самые лапти. Ну мне куда же деваться? Хоть и хороший знакомый, а все ж таки медведь. «Как бы, думаю, какого греха не вышло?» Ну и сменял. Да и шут с ними, с этими сапогами! Мне ведь и вправду с непривычки-то в них жестковато показалось – набил ноги.
Барин был не дурак. Он эту мужикову рассказку так понял: «Значит, хочет мои сапоги у себя оставить. Ну ладно, пусть пользуется. Все равно они мне маловаты». И говорит он мужику:
– Что же ты с медведя-то придачи не спросил? Мена получилась не ровная – что лапти, а что сапоги – ведь всё же разница.
А мужик ему:
– Придача, барин, была! Хорошая! Он меня медком угостил: «Ешь, говорит, Степан Степаныч, сколько душа хочет». А я и рад – поел сладенького досыта. Мне это в охотку. А то, ты ведь сам видал, у меня только и было с собой – хлебушка кусок. Хотел я, барин, и тебе медку принести, да кружку с собой не захватил. И у него, как на грех, подходящей посудки не случилось.
Понял барин и эту мужикову басню. Ну да что прошло, того не воротишь – ветчинка-то уже съедена…
На Дальнем болоте хорошо они поохотились: барин еще трех уток взял, а мужик еще семь. С тем они и домой отправились.
Шли-шли, дошли до росстани, – барину дорога вправо – в усадьбу, а мужику влево – на село. Мужик остановился и говорит:
– Мне перед тобой, барин, неудобно: когда мы обувкой менялись, я тебе придачи-то не дал. Возьми у меня четыре уточки и – в расчете будем.
Барин уток взял, даже «спасибо» сказал. Сапоги ему что – у него другие есть, да еще и не одни. А вот охотничья добыча – другое дело. Шутка сказать – десять уток домой принесет! Будет чем похвалиться.
Прошло времени много ли, мало ли.
Однажды в праздник поехал барин в гости к своим знакомым. Едет он селом, а мужик ему навстречу идет. В сапогах!
Остановил барин лошадь, говорит:
– Здравствуй, Степан Степаныч! Как же это так – ведь ты сапоги-то медведю променял?
Мужик вздохнул и головой покрутил:
– Кабы ты знал, барин, сколько мне с ними канители было! Не прошло с того дня и недели, слышу однажды ночью – кто-то по стеклу царапает. «Что, думаю, такое?» И – к окошку. Глядь, а там этот мой знакомый медведь стоит. Я ему: «Мишенька! Что ты делаешь – зачем в село пришел? Ну-ка люди услышат? Ведь убить тебя могут». А он мне: «Ошибся я тогда с этими сапогами – обувка мне совсем неподходящая, до невозможности ноги жмет. Давай, говорит, разменяемся». Что тут станешь делать? Я ему скорей лапти в окошко сунул, сапоги взял. Говорю: «Беги, Миша, что есть мочи, пока собаки не забрехали да людей не подняли» Он и залился-затопал, аж на все село слышно! Собаки, конечно, лай подняли, да уж поздно – унес он свою шкуру.
Посмеялся барин и говорит:
– Ну ты в карман за словом не лазишь! Ловко всё поворачиваешь.
А мужик на это:
– Да ведь знаешь, барин, с ними, с медведями-то, иначе и нельзя. Необразованные! Ему не намекни, он сам-то и не догадается.
Как нужда от старика отказалась
Старик со старухой жили, как все равно таракан с мухой – старик день и ночь на печке в теплом местечке лежит да лежит, а старуха, как муха, все жужжит да жужжит.
Жили они поживали, не столько наживали, сколько проживали. В былое-то время старика знали за доброго пахаря. А старуха жала – говорили: «Таких мало!» Молоды были – работящими слыли. А как состарились, так и открестьянились – силен-ки-то не стало. Была у них лошадь Карюха, свели на базар, продали, а деньги прожили. Была корова. Рыжонкой звали, и эту продали, а деньжонки туда-сюда размотали.
И дожили старик со старухой до такого времечка, что есть им пришлось помаленечку, а потом и вовсе с утра до вечера куснуть нечего.
А старик все лежит. А старуха все жужжит:
– Ступай, старик, в люди, мучицы займи. Хоть блины испечем.
А старик:
– Не дадут нипочем. Знают, что мы долг отдать не в состоянии.
Все же доняла его старуха. Вот он с печки слез, подтянул пустой живот пояском потуже и пошел муки занимать.
Приходит он к богатому мужику, просит мучицы взаймы или хоть хлебца кусок. А богатый говорит:
– Не то что кусок, дал бы целый пирог, да больно у тебя лоб широк. Поди-ка, поработай.
А старику какая работа, он обессилел, ему бы только поесть да на печку залезть.
Пошел он к бедному мужику. Объясняет – так и так, есть вовсе нечего:
– Дай хоть хлебца на ужин.
Бедный мужик полкаравая дал, головой покачал и спрашивает:
– Да ведь вы все вроде ничего жили? Как же это ты до такого положения дошел?
Вздохнул старик и говорит:
– Да ведь как, милый, дошел – нужда довела. А Нужда-то как раз в этом доме жила, у самого этого бедного мужика. Семья у него была большая, ребятишки малые, ну и, конечно, сколько он ни работает, сколько он ни заработает, всё у него нехватки да недостатки. Как говорится: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». А для Нужды такое положение самое подходящее дело, тут она и прижилась, никак мужик от нее не отобьется.
Вот услыхала Нужда, что старик на нее жалуется, как она вскочила, встала посреди избы да начала руками махать, старика пробирать да конфузить. Уж так-то она его бранила, так-то корила:
– Как тебе, старый, не стыдно, да и как тебе не совестно! На старости лет врать учишься! Да разве ты через меня без хлеба мучишься? Да я тебя еще в глаза не видала и, какой ты есть житель, слыхом не слыхала. Я к тебе не ходила и ни до чего тебя не доводила. Ты, старый греховодник, по людям-то не ходи да на Нужду напраслину не наводи. Не знаю я тебя, и знать не хочу!
Ну старик скорей за порог да от Нужды наутек… И стало это всему селу известно, как Нужда от старика отказалась. Куда он ни придет взаймы хлеба просить, все ему отказывают, говорят: – Ты еще Нужды не видал.
Ну что тут будешь делать? Походил-походил старик, никто ему хлеба не дает. И говорит старик старухе:
– Ничего, старуха, не выходит. Никто про нас хлеба не припас, велят держать свой запас. Надо за работу приниматься да своим куском разживаться, а ведь у меня силы-то нету… Ах ты горе-то какое! Правду говорят: «Старость – не радость».
А пока они свое горе горевали, во всех селах и деревнях колхозы организовались, заработали люди сообща. Как взялись за дела дружно да ладно, так и жизнь у них пошла хорошо да складно.
А старик все лежит… А старуха все жужжит:
– Ступай, старик, пишись в колхоз. Погляди-ка – там люди-то шумом-шумят, работают. Без нужды живут. У кого в руках дело есть, у того будет и что поесть. А мы тут, дома-то сидя, вовсе с голоду пропадем. Ступай, пишись, проси дела и себе и мне.
Говорит старик старухе:
– Да какая у нас с тобой сила?
Старуха и на это слов не долго искала. Говорит:
– Было бы дело мило, придет и сила. Ступай, пишись!
– Боюсь, старуха, не примут…
Ну все же пошел старик. Приняли! Записались они оба со старухой.
Дали им в колхозе работу по силе: старика в конюха поставили, а старуху цыплят караулить приставили. Трудодней у них каждый год много бывает, так что хлеба им вполне хватает. И корову они теперь заимели, отелится через две недели.
Раз приехал в этот колхоз уполномоченный из области, стал колхозников про их работу и про колхозное житье-бытье расспрашивать. Между прочим, и этому старику задает такой вопрос:
– Ну как, дедушка, хороший ваш колхоз? Вот ты лично как живешь? Нужды не видишь?
Тут старик вспомнил, какая у него неприятная история с Нуждой произошла, и говорит уполномоченному:
– Не знаю я Нужду. И она меня тоже. Да и ну ее к лешему в болото эту самую Нужду! Глядеть я на нее не хочу и тебе не советую. С ней свяжешься, рад не будешь.
Клад
В годы не столь древние в одной большой деревне стояла против красного солнца избеночка в два оконца. Жил в ней дед с маленькой внучкой. Был у деда сын, да в четырнадцатом году на австрийском фронте пропал без вести. Была у деда сноха, да от какой-то болезни рано в могилу сошла, покинула дочку по третьему годочку. Вот и стал дед Наум растить свою внучку Маринку.
Трудно с малым дитём деду Науму, а все же и отрадно, что не одиноко живет на белом свете, а семьей. Невелика, конечно, семья – два человека, а все ж таки семья.
Как установилась в селе советская власть, дали деду Науму земли на двоих – и на него и на Маринку. Дали ему и лошадку с упряжкой – с телегой, с хомутом и со всем что полагается. А уж соху и борону дед Наум сам сладил.
Вот собрался дед Наум в поле-землю пахать. А куда ж ему Маринку девать? Думай не думай, а приходится малое дитё с собой в поле брать.
И вот приехали они в поле. Дед пашет и боронует, а внучка либо под телегой в холодочке сидит, на все стороны поглядывает, либо по меже ходит, цветочки-листочки собирает да в пучок вяжет.
Видала Маринка, как дед просо посеял, как забороновал. А когда пришло время, отправилась и она с дедушкой просо полоть. Пропололи они загон чисто-начисто. Мало раз, – и два пропололи.
А когда просо кисти выметало, налило да созрело, дедушка с Маринкой жать ходили. Привезли с поля просо домой, обмолотили. Дед Наум стоит над ворошком да приговаривает:
– Вот ведь оно, какое дело-то – будто и всходы хороши были, а вышло просцо не ахти умолотно. Ждал я урожая настоящего, а собрал так себе – середка на половине…
Маринка дедушку спрашивает:
– Что же ты, деда, не рад? Ведь тут много проса.
– Много-то много, – говорит дед, – да зима-то, внученька, ох какая долгая!
– Отчего же, деда, у нас мало проса?
– Оттого и мало, что земля плохо родит. Скупая тут земля, черствая…
Осенью дед Наум с Маринкой рожь посеяли. А на лето жать пошли. Дед Наум жнет и жнет, старую спину гнет. А Маринка хоть и мала, а тоже приучается.
В обед сели отдохнуть, Маринка дедушку спрашивает:
– Деда, ведь ты только рожь посеял, а отчего же у нас на загоне и полынь выросла?
Поглядел дед Наум на широкое поле, подвигал седыми бровями и отвечает:
– И люди-то, милушка, тоже только рожь сеяли, а вон, погляди-ка, и у других на загонах она тоже чуть не пополам с полынью. Она, полынь-то, сыстари тут завелась, еще при барщине. Соленым потом крестьянским да горькими слезами это поле улито. Где слезы на землю упали, там она и зародилась, эта самая полынь разгорькая.
Маринка опять спрашивает:
– Деда, а отчего тогда люди в поле плакали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16