А то живем без году двадцать лет, а поколения от нас нет и нет. Некого нам растить-воспитывать. Не на кого порадоваться. А как подойдет старость, кто нас с тобой тогда спокоить будет?
– Ну что ж, – говорит Пелагея, – видно, так нам на роду написано. Сам говоришь: «Судьба наша такая». Немилостивая она к нам – не дает счастья деток понянчить.
Повздыхают, поохают, и опять разговор весь.
Вот принялся лесник на зиму дрова готовить. Привез сухостойнику, перепилил плашки на полешки и стал в поленницу складывать. Складывал аккуратно полено к полену, а которые сучклявые или коряжистые, те в сторону откидывал. «Не нами, – говорит, – сказано: кривое полено всю поленницу портит».
Складывал он, складывал, и попалось ему одно полешко березовое: ствол надвое расходится, будто ноги, а от тех мест, где бы плечам быть, два сучочка отходят, будто руки. Поглядел на него лесник и зовет жену:
– Выдь-ка, Пелагеюшка, посмотри, какое полено диковинное – вроде на человечка похоже.
Вышла жена и тоже признала:
– И вправду похоже на человечка: сучочки-то словно ручки и ножки у дитя малого. Дай-ка я его в избу отнесу.
Подхватила она полено, унесла в избу, в старую шаленку завернула да на печку положила:
– Погрейся, – говорит, – на печке в тепленьком местечке.
И стала лесничиха с этим полешком нянчиться – и все его завертывала да перевертывала. А лесник Матвей того и не видел, он весь день в лесу на обходе, да и ночью нет-нет да и выйдет поглядеть-послушать, не балуется ли где топоришком какой-нибудь порубщик.
Раз вечерком пришел Матвей с обхода, а жена по избе из угла в угол ходит, на руках полено укачивает да припевает:
– А баю, баю, баю,
Баю крошечку мою.
Баю, баю, баю, бай,
Спи, сыночек, засыпай.
Спи, малютка, засыпай,
Крепче глазки закрывай…

Лесник посмеялся:
– Что это ты, Пелагеюшка, никак в куклы принялась играть? Больно уж не по годам игру затеяла, ты ведь не молоденькая.
Поглядел он, а у нее полено разнаряжено: и рубашоночка на нем, и чепчик с лентами, и пеленочка беленькая с кружевами. Все, как и быть должно на настоящем дите. Хотел Матвей жену пожурить, да пожалел: «Скучно ведь ей, – думает он, – все одна да одна в избе, и поговорить ей не с кем. Пусть хоть с куклой позабавится, коли ей это любо».
Лесничиха полешко на кровать уложила и стала мужу ужин собирать.
Вот сидит лесник, ужинает. А жена к нему рядышком подсела и ласковым голосом подговаривается:
– У меня к тебе, Матвеюшка, просьба будет.
– Какая такая просьба?
– Пообещай, что исполнишь, – тогда скажу. Лесник подумал и говорит:
– А разве я когда не исполнял твои просьбы? И не грех ли тебе с такого подхода начинать: «Пообещай, так скажу»? Ведь сама знаешь – все, что тебе надо, я всегда исполняю.
Тут жена и высказала свою просьбу:
– Сделай, Матвеюшка, нашему сыночку зыбочку.
Лесник даже куском поперхнулся:
– Да ты что, – говорит, – сдурела на старости лет? Надо же такое придумать: «Сделай, Матвей, для полена зыбку». Я еще не совсем рехнулся, чтобы в куклы играть.
А жена просит, не отстает:
– А ты, Матвеюшка, не для полена, а потрудись с легким сердцем. Может, усовестится наша с тобой судьба и пошлет нам настоящее дитё. Сделай, Матвеюшка, зыбочку, уважь мою просьбу. Ведь ты уже пообещал.
– Ну ладно, – говорит лесник, – отвяжись! Раз пообещал, то и сделаю.
У лесника, конечно, дело служебное, трудно досужий часок выбрать. Все же принялся он зыбку делать, где утречком пораньше урвет часик или полчасика, где вечером маленько попилит да построгает. Хотел он сделать тяп-ляп, как-нибудь, было бы лишь подобие зыбки. Да нет, не взяла рука понарошному делать, смастерил он зыбочку, не стыдно и настоящего младенца в такой покачать. Отдает он зыбку жене и говорит:
– Получай, Пелагеюшка. Забавляйся. А то и вправду – скучно тебе.
Повесили они зыбку как полагается. Пелагея на нее кисейный положок накинула, положила поленце в зыбку и говорит:
– Погляди-ка, Матвеюшка, как в избе-то хорошо стало! Будто и свет по-другому светит.
А Матвею что-то взгрустнулось. Вздохнул он и говорит:
– Верно! Лучше в избе стало: и светлее, и веселее. Только ведь это все одна видимость. Зыбка зыбкой, а дитя-то нету… Ладно, хоть от людей далеко живем, никто к нам не приходит, некому над нами посмеяться.
Подумал он, подумал да говорит:
– А вот скоро в лесу прочистка начнется, народу будет здесь много; может, и к нам кто в избу заглянет. Так уж ты, того, Пелагеюшка, к тому времени сними зыбку-то да спрячь. А то ведь от людей стыдно будет.
Сильно обиделась Пелагея на эти слова. Говорит:
– А вот не буду зыбку снимать! Пусть люди подумают, что и у нас с тобой дитё есть. Никакого стыда в том нету, что зыбка висит. А для меня и стыд и горе превеликое, что детей у нас нет.
Так Пелагея расстроилась, что Матвей и не рад, что такой разговор завел.
– Ладно, говорит, – ладно! Делай как хочешь, я тебе ничего не говорю. Молчу. Молчу.
Ну и опять все пошло по-хорошему. Однажды ночью услыхал Матвей – встает жена с постели. Он ее спрашивает:
– Ты чего поднялась? А она:
– Ничего. Дитё покачать. Плачет что-то. Рассердился Матвей:
– Вот еще выдумала! Какой от него может быть плач? Ведь это полено! Дерево! У него и голосу нет.
– Это как так «голосу нет»? А не ты ли сам мне сказывал, что в лесу каждое дерево по голосу знаешь?
– Ну и что же? – говорит Матвей. – Я, конечно, разбираю, какое дерево и как листьями шумит, какое и как поскрипывает, какое и как под ветром стонет. Какой же я был бы лесник, если бы я деревья по голосам не знал?
– Так, так! – говорит Пелагея. – Значит, ты от дерева голос слышишь, а я нет? Я, Матвеюшка, тоже не глухая. Я тоже слышу. А ты лучше спи себе и не говори мне ничего.
И принялась она зыбку качать да баюкалку приговаривать:
– Аю, баю, баю, баю,
А я зыбочку качаю.
А я песенку спою:
Баю, баиньки, баю,
Березынька скрип-скрип,
Сереженька спит, спит…
Под эту песенку Матвей и уснул крепким сном.
Как начали в лесу прочистку, стали люди к леснику в избу заходить – кто испить, кто погреться, кто варежки посушить. И, конечно, кто ни войдет, всякий прежде всего зыбку видит. Говорят люди:
– А у вас, оказывается, в семействе прибавление. А мы и не слыхали!
И, конечно, каждый спросит:
– Сынок или дочка?
Пелагея только успевает отвечать:
– Сынок милые, сынок, Сереженькой звать.
А сама положок на зыбке поплотнее запахивает. Люди думают: «Дитя не кажет – видно, сглазу боится». И, конечно, в зыбку заглянуть стесняются.
Один дяденька лесника спрашивает:
– Ты что это, Матвей Иваныч, таишься? У тебя сынок растет, а ты помалкиваешь?
Матвей Иванович растерялся, застеснялся, глаза прячет и говорит сам не зная что:
– Уж какой там сынок! Не сынок, а, прямо сказать, березовый пенек. Сдурела баба на старости, вот и утешается – зыбку качает…
Матвей Иванович сказал так одному, а тот другому, а другой третьему, третий пересказал куму, кум свату, а сват брату. Ну и пошел разговор со двора на двор по всему селу:
– У лесника у Матвея сынок народился.
– А Матвей-то стесняется, говорит: «Сдурела баба на старости».
– А парнишку хвалит, говорит: «Здоровенький да крепенький, как пенек березовый».
Вроде и те же слова, да по-другому повернули. А про то, что в зыбке березовое полено лежит, никому и в голову не пришло.
Ну в селе идет свое, а в лесной сторожке свое.
Однажды ночью проснулся Матвей Иванович и слышит: сильная погода разыгралась. За окошком буран стонет и воет. Лес шумит и гудит. И кажется Матвею Ивановичу, будто в зыбке что-то возится да покрякивает. И не поймет он – то ли правда в зыбке дитя сопит да шевыряется, то ли ветер за окном приплакивает. Стал он жену будить:
– Проснись, мать! Дитё-то вроде плачет. Поднялась Пелагея и к зыбке:
– Ну-ну, миленький, нишкни, нишкни! Вот я тебя покачаю, вот я тебя прибаюкаю.
А дитё не унимается, плачет. Взяла его Пелагея на руки, развернула, перевернула. Опять принялась баюкать. И говорит:
– Это он к погоде так растревожился, к бурану. Ну-ка, отец, поуговаривай еще ты его. Посмотри-ка на сыночка нашего – он уж и глазками глядит и ручонки тянет.
Матвей Иванович прямо-таки диву дался:
– Это как же, – говорит, так? Неужели он и вправду так очеловечился? Как же ты сумела его этак выходить?
А Пелагея на это ему ответила:
– А вот так, Матвеюшка, и выходила. Я ведь все к нему с заботой да с лаской. Это материнская ласка его отогрела. А от ласки от материнской не то что дерево, а и камень оживеть может. Ну как теперь тебе – от людей стыдно не будет?
– Да нет, – говорит Матвей, – теперь что же. Дитё как следует быть! Давай теперь его растить да воспитывать, чтобы вырос у нас сынок и разумный, и честный, и к работе прилежный, чтобы и нам с тобой на утешение и чтобы от людей укора не заслужил.
И стали лесник с лесничихой сынка растить. Ничего для него не жалели, но уж и зря баловаться не позволяли. Нет! Ласка лаской, а строгость строгостью.
А зыбка в их дому оказалась счастливой: только-только Сереженьке маловата стала, родила Пелагеюшка сына. Не прошло двух лет, родила второго. И стало у Матвея с Пелагеей три сына. И все умные и разумные, и смелые и умелые, и на ученье и на всякие дела понятливые. И не только отец с матерью, а и все добрые люди на них любовались да другим ребятам их в пример ставили, особенно большака Сергея.
Конечно, и Матвея с Пелагеей хвалили – сумели они детей и вырастить, и воспитать, и ко всякой работе приохотить.
* * *
То была сказка, а теперь будет к ней маленькая досказка.
Вот совсем недавно – только не подумайте, что в том самом селе, – нет! совсем в другом месте, – шли две женщины из школы с родительского собрания. Одна волнуется и говорит:
– Удивляюсь! Где же отец с матерью были? Неужели не видали, какой у них оболтус растет?
А другая на это сказала:
– Не следили за ним, пока маленький был, вот и вырастили дубину стоеросовую. Родители разные бывают. Иные и из пенька паренька смогут выходить.
Наверно, эта женщина что-нибудь слыхала про Матвея с Пелагеей.
А может быть, так это у ней, к слову пришлось?
Три Аннушки
Не в городе, а в селе, не в улице, а в переулке жили-были два брата – Кондрат и Игнат. И дедушка и отец у них горшечным делом занимались, а по наследству это ремесло и к Кондрату с Игнатом перешло.
Делали Кондрат с Игнатом всякую глиняную посуду и в ближних селах на базарах ее продавали. Старший брат Кондрат, конечно, хозяином считался – вся забота на нем лежала, от него и распоряжение шло. Знал Кондрат, в какое время какая посуда хозяйкам требуется, когда и на что на базарах спрос бывает. Как подходит пора коровам телиться, он побольше молочных горшков на базар вывозит. К полотью и к сенокосу, а тем более к жнитву он кувшинов и жбанов наготовит, ведь людям надо с собой в поле кваску или водицы брать. Ну, а осенью, когда хлеба с полей уберут и всякую овощь с огородов снимут, у хозяек самая стряпня пойдет – и солят, и варят, и парят, и жарят. В эту пору на чашки-плошки, на всякие корчажки большой бор бывает. А уж печной горшок круглый год требуется, потому что щи да кашу, пищу нашу, каждый день варить приходится.
Кондратову посуду на базарах не обегали, знали его за доброго мастера – уж он какую-нибудь кособокую или косоротую посудину на базар не вывезет – себя срамить не станет. И действительно, работал аккуратно. И от младшего брата того же требовал.
А младший брат Игнат не только от старшего брательника не отставал, а еще и почище его сработает – и крепко, и гладко, да еще разными причудами разукрасит. Какие он расчудесные кувшины выделывал, залюбуешься! По горлышку выведет мелкий узорчик – елочки, да зубчики, да волнистые полосы, а по пузу распишет, как говорится, петухами-курами, разными фигурами. Для любителей, по заказу, он даже именные кувшины делал.
С кувшинов Игнат на другое перешел, начал детские игрушки из глины лепить – всяких коней, гусей-лебедей, петушков да курочек. А потом и за куклы принялся.
Кондрат сам причудами не занимался, но младшему брату не запрещал. Однажды, перед ярмаркой, даже сам наказал:
– Давай-ка, – говорит, – брат Игнаша, наделай-ка недостаточней этой разной детской забавы. Ярмарка большая будет, такой товар тоже хорошо разойдется.
А Игнат этому делу и рад. Закончил он горшки, сколько ему полагалось, и принялся игрушки лепить. Много их наделал. А обливу пустил и красную, и зеленую, и желтую с белизной, и красную с желтизной. Обжигал сам, старшего брата и близко к печи не подпускал.
И вот все у Игната готово. Расставил он в избе по полу всю эту детскую забаву-тут тебе и соловья-свистульки, и петушки зубчатые гребешки, и лебеди с лебедятами, и уточки с утятами, и кони – шея дугой, грива волной, хвост трубой. А уж куклы!.. Ну что это за куклы – прямо загляденье! Барыни в шляпах, платья на них до долу, с оборками и разными подборками. Ну мастер был! Ведь эти фасоны и всякие фестоны надо выделать.
А одну куклу Игнат вылепил на особицу – не барыня, а вроде крестьяночка: в сарафане, при фартучке, платочком повязана, по спине коса вьется, на шее бусы. А из-под сарафана лапоточки виднеются.
Нечего говорить, хороши у Игната куклы задались. Уж на что Кондрат на похвалу скуп, и тот прихвалил.
– Очень, – говорит, – такую работу одобряю – барыни форменные. Вот, – говорит, – на базар такая кукла и требуется.
А крестьяночку не одобрил:
– Эту, – говорит, – Оксюту деревенскую зачем лепил, столько времени потратил? На такую никто не позарится. Это для ярмарки вовсе бы и не надо.
Игнат сперва смутился, а потом отшутился.
– Звать, – говорит, – ее не Оксютой, а Анютой. И она, – говорит, – у меня непродажная, не для базару припасена, а для домашности.
И вот стали собираться на ярмарку. С вечера товар в фуру уложили, соломой переложили. А утром, чуть рассветало, отправились. Кондрат лошадь тронул, со двора съезжает, а Игнат в избу воротился – куклу – крестьяночку на полочку поставить, из возу вытащил, не взял ее на ярмарку. Вошел он, а Кондратова жена Марья по избе мечется.
– Ах, ах, не метёно, не прибрано, посуда немыта, вода не принесена… С этой, – говорит, – вашей укладкой не успела в избе прибрать… А вечером корова придет, подоить некому…
Вовсе Марья расстроилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16