Она расплакалась... Тушь с ресниц потекла... Смешная тетка - старая, а все красится. Ну да в этом Доме все старухи красятся, даже те кому девяносто. И все в бусах, перстнях, ожерельях. Ну разве что кроме кондитерши Виктории, но она и без того красивая.
- По кругу идешь, по кругу... Что поразило, даже ошеломило - о том говори.
- Я и говорю, что ошеломило то, как обирают умерших. Совсем беззастенчиво. Врываются в комнату бандой...
- Ничего не сказала про главврача. Она участвует в этих операциях?
- Не замечала. Она вообще так ходит по Дому, словно её ничего не касается. Руки из кармашков на халате не вынимает... При макияже... Может быть, не хочет ссориться с этим сволочным коллективом? Все-таки, у нее, говорят, двое детей, а мужа нет...
Интеллектуал молчал. Вдруг где-то словно бы у меня над самой головой, раздался воющий звук.
- Не договариваешь! Вертишься! - раздраженно произнес мой "Ежов-Берия". Вокруг да около. Не хочешь быть искренней и спасти свою жизнь. Никак не поймешь - за все в этом мире приходится платить. За излишнюю любознательность втройне. Лев охраняет свою территорию, обезьяны охраняют, даже суслики... И если ступает нога постороннего... Не обессудь. Ты сама выбрала свою судьбу. Токарев недаром смеялся над тобой, поражался размаху твоего инфантилизма! Пошла беседовать с человеком почти совсем неизвестным! И все, как на духу! Токареву жалко тебя отчасти... ну, это, знаешь, издержки возраста... старик, целых шестьдесят пять... И мне, конечно, тебя жаль... Как брату, положим. Но существуют железные законы выживания, вечные законы и один из них - не переходи дорогу сильному, иначе - не порти чужую игру. Плавт сказал: "Ведь Боги обращаются с людьми, как с мячами". Я в данной ситуации даже не четверть Бога. Не в моих силах спасти тебя, хотя ты, прошу прощения, дура и дура... Чего с тобой мудрить? Ты хоть догадалась, кто там самый главный, кто покрывает ворюг? Что ты на этот счет сказала Токареву? Быстро давай!
Взвыла сирена.
- Видишь, нас торопят, - пояснил Интеллектуал. - Если хочешь спасти от мук мать и брата - расколешься до конца. Токарев наш про тебя многое рассказал, но ему полной веры нет. Раз он предал своих и пошел к нам. Аллочка тоже поведала кое о чем... Быстро, быстро! Кто там, по твоим наблюдениям, самый, самый и какими убойными фразами ты собиралась закончить свою статью про несчастных старух, попавших в руки ворюг?
- Не знаю, не знаю, кто главный! Могу только предполагать! - кричала я в ответ. - Только предполагать. Но с такими данными нельзя писать статью! Меня засудят! У меня нет ни одного свидетеля! Только догадки! Только смутные догадки!
- не ори!
- Но это же воет!
- Не нравится? Тогда какую музыку предпочтешь, когда тебя будут... Моцарта или Баха? Или Аллу Пугачеву? Последнюю просьбу положено выполнять...
"Какая же ты сволочь!" - рвалось из меня, но я держала себя в узде, изо всех сил держала. Мои мысли скакали, словно полоумные: "Это конец? Мой конец? А почему нет? Только бы ни мать, ни Митьку! Папа! Где ты? Папа мой! Если бы ты знал! Токарев предал меня? Сейчас будут убивать... Как? Каким способом? Но если он их, если предал, он же знает все, что знаю я... Он же знает, что я почти ничего не знаю... кроме... Висеть не хочу! Висеть это ужасно! Есенин висел... До сих пор не доказано окончательно, сам ли... его ли... Воды! Ручей! Хоть напоследок... Цитирует Плавта и отправляет на смерть..." В комнату почти без стука, как тень предсмертного ужаса, проникла фигура в камуфляже, с пресловутым черным "чулком" на голове.
- Воды! - крикнула я, а на самом деле просипела. Рот пылал огнем... Так мне казалось...
- Обойдешься! - отозвался Интеллектуал. - И заткнешься! Не поняла? Отступаю. Не сумел. Теперь пусть другие.
Мужик в камуфляже взял меня за руку, сдернул с пола и поволок вон из комнаты в какую-то кромешную адову тьму. Он, судя по всему, это все ещё было какое-то рукотворное помещение - изредка я ударялась плечом о стену. Впереди с лязгом отворилась невидимая дверь. В лицо пахнуло погребным прелым холодом. Меня волокли дальше. Я не сопротивлялась. Нет, нет, нет, ни в какие героини, способные смело смотреть в лицо смерти, я не годилась абсолютно. Спасибо страху, ужасу - они сделали мое тело бесчувственным и загасили тоску по справедливости. Поздно, все поздно. Невероятное и грозное становилось все ближе, все неотвратимей, упрямо топая подкованными ботинками неизвестного мужика, которому почему-то дано право распоряжаться мной, моей жизнью... моей единственной жизнью...
Нет, нет, я не годилась в героини. Сквозь сонную одурь, сквозь туман отупения, вдруг прорвалась череда отчаянных, торопливых маленьких вопросов: "Таня! Татьяна! Танечка! Это тебя-то... такую всю живую... крепкую... молодую... с дипломом МГУ... с голубыми глазами... как "майское небо", говорил Алексей... тот... с планеты... планеты Альфа-Кентавра... тот... из какой-то Швейцарии... Но бывает, ведь бывает - раз и какой-то взрыв, и стены рухнут, и свобода вас примет радостно у входа"... и все обойдется, и все удивятся... потому что это был сон... я спала... сплю..."
Мужик дернул меня сильнее. Видимо, мое тело ему совсем не нравилось - оно еле-еле передвигало ногами, оно не хотело идти туда, куда его тянули...
- Послушайте... послушайте... - сипело мое горло.
В ответ - ни звука. Резкий поворот. Мое плечо в очередной раз ударяется о твердый, возможно, каменный выступ, и мы попадаем в узкое помещеньице с одинокой голой лампешкой, свисшей со шнура почти на голову ещё одному здоровиле в камуфляже и "чулке". В его руках зловеще поблескивает черный пластиковый мешок... родной брат того, который стал последним домком той девушке, которую раскатали в лепешку...
Наверное, мне надо было сейчас же заголосить от ужаса, завопить благим матом? Броситься, наконец, в ноги этим своим безмолвным палачам-машинам? Надавить на их психику? Хоть так, хоть эдак? Или же упасть на дощатый грязный пол, визжа и стеная? Выкрикнуть слова лютой ненависти и угрозы в лицо этим беспредельщикам?
Куда там! Я ощутила такую слабость в коленях, как когда-то, отравившись ядовитыми консервами... И меня точно так же замутило и вытошнило.
Но это даже не притормозило деловитости двух молчаливых идолов, словно бы прибывших из какого-то потустороннего мира, где нет места ни звукам человеческого голоса, ни снисхождению, ни сомнению... Один из них легко поднял меня с пола, а другой накинул мне на голову черные мешок. Я решила, что сейчас же и задохнусь. Но края мешка доходили только до пояса и какой-то воздух пробивался... Мое тело взлетело в воздух... и закачалось, закачалось там, словно большой поплавок... мой разум окончательно потерялся во времени и пространстве и помутился.
Только потом я поняла, что меня везут, что я в машине и даже словно бы одобрила: "Все правильно. Зачем убивать в доме... или около... вокруг Москвы столько живописных мест, лесов, рек, озер... и пахнет травами, свежей осокой..."
Качка стихла, машина остановилась. Я стала слышать собственное дыхание с подвсхлипом. Мое лицо упиралось в повлажневший пластик...
Вот говорят и пишут, будто в последние минуты перед смертью перед человеком проходят... пролетают... высвечиваются самые яркие эпизоды его жизни, особенно те, что связаны с детством. Моя же память рушила все предкончинные каноны. Меня уже вели по каким-то буграм, осыпям, кочкам, пластиковый пакет гремел на мне погребально, а я все не видела и не видела ни картин, ни даже миниатюр из своего детства. Я только чувствовала тошнотворный запах, пробивавшийся мне под пакет, очень похожий на тот, которым славятся большие, неухоженные свинарники уже на подступах к ним. Господи! Что мне вспомнилось-то вдруг! Розовые ребятки-поросятки на зеленом лужку! Как они, радостно похрюкивая, побежали навстречу мне, я присела, и эти озорники полезли на руки, выбив из рук мой корреспондентский блокнот... А рядом стояла веснушчатая девчушка, помощница матери-свинарки, и лила горючие слезы вытирая их жгутом косы:
- Да-а... вы не знаете... вон они какие умненькие, ручные мои... а их все равно в столовку отдадут... зарежут...
Я продолжала стоять на том зеленом лужке, под ярким солнцем, когда услыхала негромкое слово:
- Забыла!
Оно было сказано таким жестким тоном, какой уместен, если надо приказать:
- Лицом к стене!
Или как в ужастиках:
- Получай, что заслужил!
Но это сейчас я пошучиваю... В тот же безумный миг у меня зуб на зуб не попадал... И мне, признаюсь, уже стало невтерпеж, уже хотелось, чтобы все поскорее определилось и закончилось, чтобы только не ждать, повиснув над бездной, словно бы на одном тонко звенящем звуке...
Забыла все, что связано с Домом ветеранов! Дошло? - мужской густой голос звучал пренебрежительно и грубо.
- Я... не совсем, - отозвалась из-под пакета. - Я не очень...
- Мать твою перемать! Забыла все свои наблюдения! Насмерть! Про Дом ветеранов. В газете - ни строчки. Ни с кем ни слова. Если дорожишь матерью и братом. Дошло?
- Да.
- Теперь считай до сотни. Без пропусков. Досчитаешь - снимай мешок.
- Просто... снять?
- Если хочешь - делай это по-сложному.
Я все равно ничего не поняла. Даже тогда не поняла до конца, что случилось, когда услыхала удаляющиеся шаги. Они давили что-то хрустящее, скрипящее... все тише, тише, все дальше, дальше... Механически, безо всяких живых чувств, считалось: "Один, два, три, четыре... десять... сорок два..." Пока в голову каким-то обходным путем не прокралась сказочная мысль: "Меня не будут убивать..." И тотчас мое тело обмякло и рухнуло, словно сраженное пулей.
Сколько пролежала я в обмороке? Десять минут? час? Два? Но и очнувшись, на всякий случай, продолжала счет: "Пятьдесят три... шестьдесят... семьдесят восемь..." ну и так далее... А ещё думала, о чем, может, вовсе и не стоило: "Мужики... здоровые мужики... Интеллектуал-криминал... ради денег, ради денег готовы на всё... А в жизни, может, никто и не догадывается, чем они занимаются... Они могут нежно целовать своим девушкам-женам губки-ручки, снимать языком слезинки с ресниц собственного любимого-разлюбимого малыша..." Такие вот бестолковые соображения ползли в мою голову.
"Надо вставать, можно..." - думала я, но выполнять это предписание не торопилась. Боялась, что как-то все-таки не так истолковывала последние слова камуфляжника. Боялась, что только выпрямлюсь - убьют?
Сначала села. На какие-то бугры. Пальцы уперлись во что-то ребристое, но вполне сминаемое. Ох, как, оказывается, не просто возвращаться из предсмертного ужаса в жизнь! Как не просто поверить в счастье! Я все ещё вела счет: "Сто десять... сто сорок... сто пятьдесят..." Я все ещё не свыклась с возможностью принадлежать самой себе. Я почему-то как бы подмигивала вслед исчезнувшим несостоявшимся своим палачам, как бы высоко оценивая их проницательность: "Правильно поступили! Очень правильно! Против лома нет приема! Мать и брата я под бульдозер не кину! Куда мне!"
Досчитала до ста семидесяти. На всякий случай. Мокрый от моего дыхания черный пластиковый мешок словно бы прижился на мне. Я его стаскивала с себя, а он ломко шуршал, трещал, сопротивлялся...
Где же? Что же вокруг? Ночь. Пространство. Пустота. Ощущение необитаемости на многие-многие километры вокруг. Ни звезд, ни луны. По небу летят темные, низкие облака. Нет, я положительно рехнулась. В голову лезет несусветное, из когда-то прочитанного наспех: "Жизнь знаменитой Элизабет Тейлор, словно сценарий классической мелодрамы. Там и трагедия и комедия, страдания и радости, любовь и смерть, отчаяние и новая попытка выжить, найти свое счастье..." И туда же: "Если вы решили разойтись со своим мужем - непременно разменяйте квартиру. Иначе вас замучают проблемы. Рвать надо сразу и резко..." А еще: "В нынешнем сезоне весьма актуальны абсолютно прозрачные платья. Не надо робеть, проявите смелость - наденьте на себя прелестное длинное шифоновое платье, соблазн для мужчин..."
Звезды, все-таки, есть... впромельк, среди туч. А внизу, под моими ногами - свалка. Слабая, туманная подсветка вдали, на горизонте... Тишина. Зловещая тишина мертвой, загадочной, смердящей зоны, где могут обитать в этот час только призраки и тени. В том числе убиенных... О, я, конечно, знала, что на свалках обитают бомжи, читала о том... Знала и то, что там дурно пахнет. Но я и вообразить себе не могла, насколько это отхожее место большого города способно потрясти. Даже после всего того, что пришлось пережить... Подлецы, значит, хорошо, отчетливо представляли, как отбить у живого человека последнюю тягу к борьбе за правду-истину и жажду сопротивления мрази... Эти необозримые горы и предгорья мусора воняли столь нестерпимо, словно смрад завис надо всей этой территорией густым, желеобразным слоем и попробуй, проплыви сквозь него к чистому воздуху - он забьет гортань, от него слипнутся легкие...
А если учесть то, что я находилась как бы в эпицентре гигантской помойки, которая тянулась и дыбилась вправо, влево, на север, на юг, не выдавая тайны, куда тебе двигаться лучше, где не переломаешь ног и не утонешь в жиже-слизи, то станет понятным до конца, сколь изобретательны хитроумцы, которые решили меня доконать.
Но недаром, недаром говорится, что Скорпионы жутко живучи, почти до омерзения безудержны в своем стремлении собственной энергетикой подавить другую, вставшую поперек... Скорпионам свойственно - как о том уже широко известно, благодаря толкованиям толкователей, - выискивать услады в сущих мелочах, цепляться за пустячки, чтобы, все-таки, держаться на плаву вопреки и несмотря на...
Так ведь точно-то как! Я вдруг разглядела поблизости чудесную вещь обломок унитаза, и ещё стул с двумя ножками, торчащими вверх, а ещё три бетонные ступени лестницы, возможно, ведущей в небо. Это и заставило меня поверить в присутствие цивилизации где-то поблизости. А светлая кастрюля, оказавшаяся детским пластмассовым горшком, и вовсе вызвала умиление и как бы сдула с меня слой первобытного ужаса. Боже мой! Чего я тут испугалась-то! Здесь просто навал отслуживших свое, выброшенных за ненадобностью и, возможно, тоскующих по былому вещей! И ничего кроме! По большому счету - это жалкое, безотрадное зрелище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44