Выбор супер, рекомендую 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

.
Однако она неожиданно развеселилась:
- Всюду жизнь! Сцены на почве любви и ревности! Ах, какая, однако, красоточка эта молодая темноволосая женщина! Ну подлинна "Шоколадница" Лиотара! Был такой французский художник в восемнадцатом веке! Мила, очень мила... Розовые щечки, темные глазки! Чудо какое! Паренек тоже неплох. Но она, она... Я долго стояла в Дрезденской галерее, смотрела на эту прелестницу... Но ты, голубушка, вряд ли знаешь, чем она кончила? И какой была на самом деле? Ее звали Надль. Она была камеристкой у эрцгерцогини... не помню фамилии... Робкая, стыдливая на полотне у Лиотара, она оказалась в жизни весьма пройдошливой. Много-много лет была любовницей в гареме любвеобильного герцога и сумела его забрать себе целиком. Жениться заставила! И превратилась в принцессу! Я совсем тебя заговорила? Но ты, голубушка, облегчила мое весьма непростое переселение в этот... колумбарный рай, и Бог тебе за это воздаст...
Я ушла, унося в глазах блеск дорогих сережек некогда прославленной балерины, страшно обольстительный для тех, кто, вероятно, сходу определяет, что почем...
Как потом оказалось - Дом решительно разделился на тех, кто признает за любовью право на ревность, и тех, кто считает последнюю проявлением элементарного эгоизма. Судачила как обслуга, так и заслуженные и не очень работники искусств.
... Еще в одной квартирке меня встретила сухонькая, невысокая старушечка с белейшими волосами, собранными сзади в пучок величиной с грецкий орех, и удивительно темной, почти как у индианки кожей, хотя глаза имела светлые. Она была в оранжевом халате с черным драконом на спине, в теплых на меху, тапочках. Оказалось - актриса давних лет, знакомая мне по приключенческо-героическим фильмам, жена известного кинорежиссера. С живой радостью заложницы, только что дорвавшейся до свободы, она набросилась на свежего человека, предложив для начала съесть апельсин. Но я уже поняла, что если буду чересчур долго торчком слушать исповеди - не успею убрать всю положенную территорию. Поэтому убирала и слушала разом. Из этого разговора уяснила следующее: знаменитый муж Веры Николаевны любил её пылко, истово, преданно. О такой любви тысячи женщин могли бы только мечтать. Но когда дело доходило до самого-самого... он становился суров и почти безжалостен.
Слушая, делая свое дело, я попутно отмечала наличие в квартирке Веры Николаевны серванта с зеркалом, плотно заставленного кофейными и чайными сервизами, а также сувенирными куклами в костюмах самых разных национальностей. Большая прекрасная картина на стене, изображавшая море на закате, была подписана Айвазовским... Вторая, тоже большая, сверкала ярчайшими красками пурпурных, белых, розовых гладиолусов, брошенных на мокрый после дождя деревянный столик...
- Буду честна черед фактами, - теснее, обеими руками затягиваясь у горла в халат, решала Вера Николаевна. - Он превращался в садиста! Но с лучшими побуждениями! Он заставил меня в картине "Праздник в ноябре" лезть в ледяную воду, в буквальном смысле ледяную! По сценарию, героиня тонет в полынье как раз посреди реки. Я не смела противоречить. Мы ведь с ним равно высоко ценили правду жизни. Результат? Двустороннее воспаление легких у меня! А фильм - в Золотой фонд советского киноискусства! - торжествующе произнесла старушка, улыбаясь и показывая крупные, сплошь стоматологические зубы.
Мне же так не хотелось признать в ней, с этой её дрябло обвисшей темной кожей под подбородком - некогда весьма симпатичную круглолицую красотку с соболиными бровями. Не хотелось и все... Скорее всего, из сугубо эгоистических соображений. Жуть как не хочется думать, что и ты когда-нибудь, согласно непреложным законам развития, превратишься в нечто заношенное, облезлое.
Еще я узнала, чистя унитаз, пылесося сукно на полу, обтирая влажной тряпкой, полки с книгами, тумбочку и прочее, что самое ужасное в её жизни и самое необыкновенное - было сидение в черном горячем источнике. Поначалу ей это очень понравилось, потому что в воздухе пахло ледяным дыханием зимы, а в воде - чудо и чудо! Однако и первый, и второй, и третий дубль не получился, как хотелось мужу. А вышло все лишь с десятого раза. Потом выяснится, что нельзя было так долго держать тело в этом источнике, сдали надпочечники, пришлось лечиться и лечиться. Но винить мужа она не могла - он жил не на земле, а где-то над! Такой, знаете ли, небожитель, с утра до ночи пребывающий в отчаянии оттого, что как хотел, как задумал - опять не вышло, а получилось лишь нечто приблизительное.
- Нет, нет, я на него не могла, не смела сердиться! Он был бог в своем деле! - восклицала Вера Николаевна и подбородок её дрожал от еле сдерживаемых рыданий. - Он жаждал совершенства!
И тут я услыхала то, что заставило меня насторожиться:
- В конце концов я перестала доверять врачам. Я стала доверять исключительно себе и травам. Я научилась делать фантастические настойки из трав. Благодаря им я выжила и живу. И если бы мой муж слушался меня, уверена сидел бы со мной рядом, а не лежал под глыбой гранита... Но курил, немыслимо много курил... Никаких отваров из трав не признавал. Хотя нет ничего целебнее той же самой трехцветной фиалки, морской капусты, зверобоя... В мою аптеку поверила Томочка Мордвинова-Табидзе и, несмотря на свое тяжелейшее заболевание...
- А какое?
- Видите ли, у неё заболевание связано с кальцием. Совсем не задерживался кальций в организме. Невероятная хрупкость костей.
- Да-а?! - поразилась "Наташа из Воркуты". - Такое бывает?
- Бывает, деточка. Неизлечимое по сути заболевание. Человеку нельзя двигаться как-то неосторожно. Тамарочка очень-очень любила своего покойного мужа. Она водрузила ему огромный памятник. Но в последние пять лет не имела возможности ездить на кладбище. Даже в мягком, даже в такси - в любую минуту её позвоночник мог не выдержать... Спасалась травами. Учтите на будущее трехцветная фиалка - панацея из панацей... У Тамарочки был характер. Она престрого соблюдала диету. И, все-таки, сломала ногу...
- Но, говорят, она все-таки могла ходить... могла включить кипятильник, осторожно вставила я.
- Кто вам мог сказать эту глупость?! - от возмущения старушка так резко дернулась в кресле, что зазвенели её серьги с длинными подвесками. - Она никуда уже пять лет не выходила из комнаты! Гуляла только по лоджии! Берегла себя. Но не уберегла. С месяц назад встала с постели как-то резко, что ли... сама не помнила, как упала - перелом шейки бедра.
- Она вам сама об этом сказала?
- Нет, но Фимочка... Серафима Андреевна...
В комнату без стука вошла куколка Аллочка.
Старушка поджала губы, бросив на меня выразительный взгляд заговорщицы.
- Хрустнуло... у меня, в позвоночнике, - произнесла отчужденно.
- Хорошо, что травы вам помогают, - отозвалась я. - Хорошо, что здесь у вас вон как хорошо кругом, зелень, тихо... Можно жить...
- Жить? - Вера Николаевна усмехнулась, крепче затягивая халат у горла. Жизнь, дорогая, осталась там, далеко-предалеко. Нынешнее мое положение называется иначе - доживание. При всех удобствах... Только что виделась с человеком, говорила, а его уже нет, унесли, увезли. Месяца не проходит, чтобы не возникла у подъезда "скорая помощь" или "перевозка". Наши активисты... представьте себе, у нас есть активисты в возрасте восьмидесяти и более лет... сейчас же вывешивают портрет в комнате отдыха, с траурной ленточкой, в цветах... Конечно, можно утешаться тем, что нас здесь около ста человек. И все мы не девочки-мальчики. Но все равно, все равно... Жить - совсем другое.
- Ах, не гневите судьбу, Вера Николаевна! - сказала Аллочка. - Это же счастье - жить, жить! Сколько умирает в двадцать лет! Особенно парней! Особенно сейчас, когда кругом стреляют, убивают, в заложники берут!
- Голубушка, вы правы, конечно, - согласилась Вера Николаевна. - В нынешнее время, когда столько стариков вынуждены побираться... Мы же в комфорте... Но зажились, сколько ж можно...
- У вас сегодня слишком плохое настроение, - укорила Аллочка. - Вы бы на воздух вышли... тепло, солнце, черемуха доцветает, но ещё пахнет хорошо-хорошо...
Мы вышли с Аллочкой в коридор. Она свойски шепнула мне:
- Из нее, из этой старушонки, уже пыль сыплется, а ядовитенькая... Смотри, не очень-то доверяй тому, что они плетут! Актрисы! Интриганки! Склочницы! Не все, конечно, но много их, таких... Им скучно, вот и сочиняют всякую ерунду...
- А я и не слушаю. Нет, слушаю, но как радио - говорят и пусть говорят... Мне-то какое дело!
- Ну и правильно! - похвалила медсестричка и только тогда отвела от меня придирчивый, цепкий взгляд круглых глаз. Или он мне показался таким? Потому что я же пришла сюда затем, чтобы не доверять, а дознаваться, проверять-перепроверять...
- Все старики такие... болтливые, - заверила я Аллочку, эту девочку-девушку с кукольным личиком святой невинности, которую мне тоже предстояло раскусить. - У меня вон тоже дед был... С ума сойдешь, пока слушаешь, что он городит. И все о прошлом, как было, как жили, что ели...
- Терпи! - с веселым облегчением посоветовала медсестричка. - Иди теперь к Парамонову. Он не такой трепливый, отдохнешь.
Квартирка Парамонова в отличие от тех, что видела прежде, отличалась аскетизмом. В ней стояла явно казенная деревянная кровать, двухтумбовый стол с задвинутым под него стулом. За стеклом книжного шкафа поблескивали корешки солидных томов энциклопедий сочинений Маркса-Энгельса, Ленина и Сталина. На стене распахнули крылья почетные грамоты за трудовые достижения и общественную деятельность, датированные пятидесятыми-шестидесятыми годами. На столе, вставленный в горлышко флакона из-под какого-то лекарства, торчал красный флажок.
Еще я успела заметить в прихожей справа, за полуотодвинутой "ходячей" дверцей шкафа - аккуратно распяленный на плечиках темный пиджак в блеске орденов, медалей и значков, свидетельствующих о том, что хозяин - заслуженный человек, ветеран Великой Отечественной войны.
Убрать такую полупустую комнату с дешевеньким будильником на тумбочке не составляло труда. Изредка я ловила краем глаза, как мерно прохаживающийся по лоджии лысый округлый старик приостанавливался у открытой двери и смотрел на мою суету. И только тогда, когда я, захватив все свои причиндалы, собралась уходить - он появился вдруг, словно выкатился, до того внушителен был его живот, и ноги под ним скорее угадывались, чем виделись.
- Новенькая? - прихмурил черные, широкие, истинно брежневские брови.
- Ага...
- На трудовую вахту, значит?
- Ага...
- Замужем?
- Была.
- Что ж за причина, что одна?
- Пил.
- Беда с мужиками, беда! Сама-то московская?
- Нет, из Воркуты...
- Опять, значит, Виктор Петрович ослаб сердцем и пригрел... Мы, актив, поддерживаем такую его инициативу.
Я отворила дверь, чтобы выйти. Но старик, как комиссар Коломбо, поднял вверх ладонь, позвал:
- Погодите! Почему не учитесь? Уборщицей быть - последнее дело в молодые-то годы.
- Осмотрюсь когда... потом... надо сначала к Москве хоть краешком прилепиться... А вы москвич? - дернуло меня поинтересоваться.
- Нет. А что? - толстячок вскинул голову с неким горделивым вызовом. - Мне сделано исключение. Я проработал сорок лет на руководящей работе в провинции!
- Тоже на северах? - спросила по-овечьи кротко.
- Нет, на Дальнем Востоке. Радиокомитет... студия документальных фильмов... телевидение... Куда направляла партия, туда и шел. Где требовалось преодолевать трудности, там и годился. Не роптал. Наше поколение не умело роптать. Это теперь нас принято выставлять в самом черном или смешном свете. Но мы родину не предавали, как эти... нынешние... Прямо говорю, по-солдатски! Помню, надо было брать сопку на Сахалине, а японцы...
Он мог говорить только о себе. Он хотел целиком находиться в прошлом и не позволял себе из него выпасть. Он как носитель информации был для меня бесполезен. Так я решила, убираясь прочь из его квартирки, где пахло кабинетом, а не жильем, а в пепельнице-ракушке скрючилась докуренная до основания "беломорина".
- Позволяю себе две папиросы в день, утром и вечером, - ввел меня в курс Парамонов. - Но больше - ни-ни. Надо поберечь здоровьишко - сел за мемуары. Ест что сказать, есть... будущим поколениям!
Я успела в срок убрать все пятнадцать комнат. Мне встретились в них и такие старушки-старички, что вовсе не были расположены к разговорам. Они, видимо, совсем смирились с собственным одиночеством и приноровились отмахиваться от мыслей о нем кто книгой кто газетой или журналом. Сидели, шуршали сухими листочками. От них мне никакого проку не было.
Но вот что я обнаружила и засекла в памяти, побывав у пятнадцати жильцов: все они, кроме Парамонова, и актеры, и актрисы, и режиссеры, певцы и певицы, пришли в Дом из хорошо, достойно обеспеченного прошлого. Оттуда они привезли-принесли старинную, антикварную мебель, статуэтки, настольние, надкаминные часы, лаковые шкатулки, картины прославленных художников и т.д. и т.п.
Даже мне, профану в области антиквариата и ювелирных изделий, было очевидно, что актер-разговорник Осип Гадай, умерший для общественности давным-давно, скрепляет галстук золотой пластинкой, что дамочки-старушки надевают поутру не дешевые побрякушки, а изысканные, драгоценные перстни-кольца, бусы-ожерелья, сережки-подвески. Вероятно, с помощью этих примет былого своего величия они длят ощущение своей причастности к миру, своей необходимости ему и неповторимости. Поэтому-то многие из них не пожелали снизойти до беседы с новой девицей-уборщицей, отделавшись от меня коротким, небрежным: "Здравствуйте. Как вас зовут? Очень приятно!"
Лишь одна из старух, последняя, Одетта Робертовна, ради которой я возила хоботом пылесоса по серому сукну, вдруг повторила словоохотливость Веры Николаевны. Это была грузная дама, похожая на отставницу из цыганского хора. Тот же горбатый нос, черные глаза и крупные янтарные бусы в три ряда по серо-коричневому пергаменту кожи чуть ниже тройного подбородка. Она сидела за круглым столом, закрытым до пола желтой плюшевой скатертью, и писала, когда я вошла. В мою сторону сверкнули, как фары, круглые, большие очки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44


А-П

П-Я