Я видел Париж, Лондон, Нью-Йорк... Много! Я был знаком с прекрасными, талантливейшими людьми! Я убежден: войны затевают мужики-шизофреники, которых никто не любит. Любящий и любимый мужчина не способен гнать на убой себе подобных! Вот какие мысли лезут мне в голову! Вот с каким настроением я начинаю новый сценарий "Законы любви и ненависти". Надо все время работать тогда ощущение себя, живого, ярко, приветливо. Есть живые люди, но покойники. Просто умерли они без обряда похорон, бедняги
Он не требовал ответов. Он привык рассуждать вслух. Он голосом пробовал диалоги, проговаривая то за Машу, то за Мишу, то за комбата, то за солдата, то за приспособленца, то за рубаху-парня... Лев Ильич был самозаводной машиной, не способной тихонько посиживать на скамеечке и созерцать. Он работал, работал, работал, изредка принимая гостей - студентов ВГИКа, будущих сценаристов. Его присутствие как-то особо облагораживало Дом ветеранов, придавало ему едва ли не всемирную значимость.
- Наташа! - подвал меня работяга-старик. - Я хотел бы услышать ваше мнение. Как, если мне придет в голову сделать сценарий о жизни обитателей этого нашего райского предбанника? - его рот растянула веселая и одновременно какая-то дьявольская улыбка. - Интересненькое кино может получиться?
- Ой, не знаю, Лев Ильич! Людей-то здесь интересных много.
- С перебором, - согласился он.
Я, было, подумала, что мы с ним имеем в виду одно - страсти-мордасти, происходящие здесь. Но Лев Ильич, задержав на лице дьявольскую улыбку, предупредил мои смутные надежды:
- Эдакую трагикомедийку... Одна "Вообразите!" чего стоит. Чисто феллиниевский персонаж!
Зыбь и хлябь ощущала я под своими ногами, неясные, полные затаенной угрозы слышались мне шорохи и шепоты в листве, колышимой ветром, когда возвращалась домой. Когда ныряла из света в тень, когда думала: "Ну зачем тебе все это было надо! Ну зачем?" А вокруг тьма народу - на остановках, в метро, на переходах через улицу... Но я-то одна... Не кинешься же к первому встречному: "Боюсь! За Веру Николаевну боюсь! Помогите!"
Спохватывалась, приструнивала себя: "Чего дергаешься? Нервы это, нервы! Надо взять себя руки. Никто на тебя не покушается. И с Верой Николаевной ничего не случится. Все утряслось. Никто не посмеет что-то с ней сделать. Во всяком случае сегодня-завтра. Совсем недавно похоронили Обнорскую... Сгорел Анатолий Козинцов... Не до бесконечности же! А Мордвинова!"
Пришло, пришло в голову: "А не позвонить ли мне по тому телефону, что оставил Михаил, записал на солонке? Не пора ли? Хотя что, что скажу? Что распутала? Да ничего! Мелочевка какая-то... А свидетели где?"
Но в голову лезло: вон на юге убили журналиста за то, что хотел отследить путь наркоты...
В ответ: "То же наркота! Там такие головорезы задействованы!"
Но вопрос: "А ты разве знаешь, почему в Доме гибнут и гибнут люди? Здесь разве не крутятся большие деньги?"
В ответ: "На мой, обывательский, взгляд большие".
Вопрос: "Тогда почему молчит следствие? Почему? Никого из жильцов не спрашивали, никаких показаний не брали и со служащих... Сколько ты уже работаешь, через неделю месяц будет, но ни из каких органов никто, тишь да гладь, да Божья благодать. Значит, это кому-нибудь нужно? Что тишина и мертвые с косами?"
И опять на перекрестке, перед мордой иномарки, заждавшейся сигнала к дальнейшей гонке за счастьем и сверхприбылями, надо полагать: "А в Саратове тоже убили журналиста... И в Оренбурге... И ещё где-то..."
Делала вид, что надо поправить босоножку, а сама оглядывалась исподтишка, не идет ли следом, не пристроился ли сбоку. Все положенные замки и засовы в Михаиловой квартире заперла стремительно. И пожалела, что его сосед околачивается где-то в другом месте. Я знала, знала, что совершила непростительную ошибку, рискнуть читать мемуары Веры Николаевны с теми опасными откровениями. Опасными и для неё и для меня.
Уставилась на желтый телефон. Так хотелось, чтобы позвонил Михаил! Но он не звонил больше. видно, залез далеко в горы, окунулся с головой в свои дела-задания... В который раз обвела взглядом стены, увешанные и красотками, и бабочками, и насекомыми, снятыми в цвете и свете. Эффектно, мастерски... Хотела понять здорового мужика, воевавшего в свое время в Афгане, имевшего, небось, десятки женщин и вдруг затащившегося от крылышек, глазок, грудок, ножек стрекоз, богомолов, кузнечиков и прочей мелочевки.
Телефон так и не позвонил. Вернее, Михаил мне не позвонил и не сообщил, как в тот раз, мол, тело просится к телу, тоска заела по сексуальным радостям! Какие-то звонки были, но просили Михаила. Не знали, что уехал. Пустые звонки.
Сильно, сильно я струсила. Тишина и ночная заоконная темень давили. От нечаянных звуков с улицы вздрагивала, сидя в постели, закутавшись в простыню. В половине третьего встала и, уже больше не путаясь в вопросах-ответах, пошла на кухню искать солонку, на которой, как помнила, Михаил написал спасительный номер.
Однако хоть сразу же увидала деревянную солонку в форме скворечника на столе, принадлежащем Михаилу, - никаких цифр на ней не было. Пошарила в навесном шкафчике и обнаружила ещё одну солонку, фарфорового петушка, но и на нем никаких надписей.
Озарило по пути в комнату. Он же фотокор, художник! Он имел в виду фото с солонкой!
Так оно и оказалось - лист желтой бумаги с прошлогодним календарем, висевший на стене, изображал накрытый праздничный стол и там красовалась среди прочих расписных хохломских сосудов, ложек, - солоночка в форме бочонка. На ней-то и обнаружила номер телефона какого-то Николая Федоровича.
Как толкнул в спину голос по телевизору: "Найден труп журналистки и её знакомого, который помогал ей выйти на след похитителей Игоря Калашникова... Журналистку, как нам кажется, подвела излишняя самоуверенность и плохое знание особенностей и законов криминального мира..." Схватила плащ, выскочила в кромешную темень, потому что ближние фонари почему-то не горели, продралась сквозь кусты к телефону-автомату, что висел на стене соседнего дома. Хрустнули под ногами стекла - какой-то лоботряс-варвар успел перебить боковые стенки. В украденном желтеньком свете дальнего фонаря с трудом различила циферблат. На миг засомневалась: "В такой поздний час... Нехорошо же". Но мысль о том, что там, на окраине Москвы, в Доме, где творится черт знает что, лежит в постели одинокая старая Вера Николаевна, блокадница, умная, стойкая женщина, талантливая актриса, верный друг и товарищ умершим близким людям. А с ней могут сотворить, что вздумается, те, кто уже отправил на тот свет подряд нескольких людей, - заставила меня решиться. Я набрала номер и замерла в ожидании. Через некоторое время отозвался женский голос:
- Слушаю.
- Можно... можно Николая Федоровича?
"Сейчас даст мне от ворот поворот", - предрекла с досадой и смущением.
Но, как ни странно, прозвучало тише, на сторону:
- Тебя. Слышишь?
Я замерла. Со всех сторон и в небесной выси шелестела листва, а оказалось - пошел дождь.
- Слушаю.
- Николай Федорович?
- Я.
Николай Федорович, это я, Татьяна Игнатьева, вам Михаил Воронцов... - у меня в горле встал ком. Мне хотелось разрыдаться.
- Мой генерал, мы с вами хорошо знакомы. Белое море... Соловки...
- Николай Федорович! Это вы?!
- Так точно, мой генерал! Где? Когда?
- Сейчас... если можно... У...у... на углу, здесь кинотеатр "Енисей". Я в кустах буду стоять.
- Договорились. Через полчаса буду.
"Мой генерал! Мой генерал!" - повторяла про себя с детским упоением. У меня в запасе было целых полчаса и самое время удивиться в очередной раз причудам судьбы и вещей справедливости пословицы - "Гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится..." Или как там точно-то?
В позапрошлом году, на Белом море, на одном пароходе плыли на Соловки. Он все снимал виды, переходя с борта на борт или утопывая на нос. Типичный пенсионер-удачник, который в наше кривое-косое время, стоящее к основной массе стариков задом, может позволить себе путешествие...
Впрочем, наш тур был из дешевеньких. И сам этот человек в пенсионерстве мог не признаваться, запросто сошел бы за пятидесятилетнего. Ну, за пятидесятипятилетнего. Ну хотя бы тем, что спину не гнул, ходил легко, посмеивался, глядя, как чайки ссорятся бросаясь за кормом, что им кидают путешественники-доброхоты.
В моей легковесной девичьей памяти этот седой человек с его присказкой "мой генерал" застрял ещё и потому, что не только снимал, глядел на чаек, но успевал подмечать мелкие сложности бытия неизвестных ему спутников. И когда я вскрикнула, напоровшись рукой на гвоздь, он сразу понял, что произошло, и сказал:
- Немедленно высасывайте кровь! Сосите, сосите! Грязь чтоб вышла! Теперь подавите. Теперь вот вам йод. Теперь идем попросим горячей воды с мылом, содой...
- Ах, да ерунда все это! Хватит йода!
- Нисколько не ерунда, мой генерал, - был ответ. - Есть такая зараза, по-народному костоеда, а по-ученому стафилококки противные. Если вцепятся палец съедят, не подавятся, до кости, а то и с костью. Это случается с хирургами, мясниками довольно часто. Они сейчас же пораненное место под горячую воду и моют, моют мылом. Если же поленишься, пренебрежешь - вот результат, - и он вытянул руку. От одного пальца, среднего, торчал обрубок. Утешил:
- Красиво, не правда ли? Молодой был, беспечный. Напоролся на ржавый гвоздь, обтер кровь лопухом... Вот и результат...
В нем было что-то от моего отца. Тот тоже, когда рассказывал, как его болото чуть не засосало, как медведица на него стоймя пошла, как со скалы летел вместе с камнепадом, как трепала его желтая лихорадка, - тоже словно бы все это повод для насмешки над собой, над собственной забавной неудачливостью.
- Вы военный? - спросила я его.
- В недавнем прошлом, мой генерал.
- Летчик? - почему-то попросилось на язык.
- В известной степени... Летал, много летал... с места на место.
Мне показалось, что я догадалась, кто он. А он догадался, что я догадалась. И мы немножко посмеялись, глядя друг на друга. И он мне протянул визитку. Я же не имела оной.
- В случае чего... Танечка... Мало ли! - сказал. - Вдруг ещё пригожусь.
- Спасибо, Николай Федорович.
И потеряла визитку. И забыла то, что было. Дела же, проблемы... Мало ли теряем мы всяких случайных знакомцев, когда несемся опрометью к счастью?
И вот вам номер! Вот вам ещё один "урок": "Не плюй, не плюй в колодец!" Михаил, выходит, знает его хорошо... И целиком доверяет. Может, Николай Федорович и есть генерал?
Я его спросила об этом сходу, едва забралась в его машину.
- Да нет, полковник, Танечка. Сойдет... мой генерал? Полковник в отставке, консультирующий некие серьезные службы, призванные бороться с организованной преступностью.
- А Михаила откуда знаете?
- Оттуда же, Танечка. Все не очень плохие люди рано или поздно встречаются, чтобы давать отпор мрази.
Машину он вел, не торопясь, по пустынной улице, так же плавно завернул её в сторону и остановил, приладив к последней "ракушке", белевшей ребристым металлом в конце череды себе подобных.
- Слушаю вас, мой генерал! - он повернул ко мне свое худощавое седобровое лицо. - Прошу учесть, чистосердечное признание значительно облегчит вашу судьбу. - Он смотрел на меня, положив свой подбородок себе на плечо. - Если можно, с самого начала.
- Кто мне по телефону ответил у вас? - ни с того, ни с сего спросила я. Жена?
- Дочь. Жена крепко спит... пять лет уже.
- Какая вежливая у вас дочь... Если бы мне кто посторонний позвонил глухой ночью, я бы...
- Привыкла. Работа у меня такая. Весь внимание.
- Я влезла не в свое дело. Сначала думала, что все будет просто, если прикинусь Наташей из Воркуты, и в Доме ветеранов меня ею и будут считать. Наверное, играла эту Наташу неплохо, ну такую провинциальную, вяловатую на сообразительность девицу. Мне хотелось добрать сведений, узнать, как живет этот Дом, почему в нем вдруг пожар, погибает старая актриса Мордвинова, но никакие правовые органы не раскручивают дело... Следователь вообще сказал: "Свидетелей нет. Если сами найдете..." Ну не дикость ли? Нет, нет, не так... Пойду с самого начала, чтобы вам стало все понятней.
И я принялась ворошить факты месячной давности, быстро, почти взахлеб, пользуясь благожелательным терпением Николая Федоровича, рассказывала ему, как мы сидели с моим хирургом, мечтающим о мировой славе, и выясняли отношения, когда раздался телефонный звонок от Маринки, и Маринка сказала, что получила наследство Мордвиновой. И как мы с нею обрадовались, потому что живет она, если прямо сказать, в нищете. А тут ей и дачу в подарок. И как мы ходили с ней в Госпожнадзор, в прокуратуру, милицию, в РУВД и всюду то нас спешили отделаться. Словно бы гибель старой женщины от кем-то включенного всухую кипятильника - ерунда. И как мы втроем, я в обличии экстравагантной девицы в чудовищной шляпе и таких же очках, Маринка и её муж Павел понесли в антикварный магазин вазу-конфетницу с клеймом Фаберже, потому что других ценных вещей у покойной не оказалось. И как Шахерезада-нотариус намекнула, что эта ваза, возможно, очень дорогая. И как во дворе антикварного магазина "Люпина" Павла убили. Кто? Неизвестно. Следователи даже не звонят Маринке.
И о том рассказала в стремительном темпе человека, наконец-то дорвавшегося до возможности выговориться подчистую, как вслед за Мордвиновой умирает актриса, её давняя знакомая Обнорская, как по фальшивой телеграмме уезжает на своей машине в Петербург актер Козинцов, но где-то в дороге сгорает вместе с машиной...
И о том, о том, что волоокая кондитерша Виктория делает торты "Триумф" к юбилейным датам стариков. И что-то с этими тортами явно не то, потому что когда погибла Мордвинова - у неё на тумбочке продолжал лежать треугольный кусочек этого торта с отщипанным кончиком. И перед смертью Обнорской ей медсестричка Аллочка принесла такой же. Еще радостно так сообщила, когда вышла из комнаты Обнорской в коридор: "Попробовала! Розочку слизала!"
И о том, что самое достоверное, что узнала, что увидела своими глазами, умерших старух тотчас грабят бабы из обслуги: и сестра-хозяйка, и красавица "отдел кадров", похожая на Быстрицкую, и секретарша директора Валентина Алексеевна, и главврач участвует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44