Каждый шаг словно по осколкам льда.Когда он наконец отыскал красный крест над аркой Большого лазарета, солнце стояло высоко над крышами. Над горами на юге громоздились башни грозовых туч. В Мооре сейчас, поди, ненастье; иные собаки при первом же рыке грома прятались в темных коридорах виллы «Флора».Неоновый крест потух, и вчерашний сержант, который так доверительно беседовал с Лили, исчез. О Лили — ни слуху ни духу. Только ляйсский горняк еще сидел в проходной за раздвижным окошком. Приветственно поднял руку, с ухмылкой отсалютовал:— Ну, как праздник?Беринг на приветствие не ответил и о минувшей ночи ни слова не проронил, только спросил о Лили. А потом о Моррисоне.— Эта, из Моора? Кто ее знает, — сказал вахтер. — А Моррисон нынче еще не появлялся. Тоже небось заплутал этой ночью. Диво ли... Они же все...— Когда он придет? — перебил Беринг.— Хочешь — подожди вон там. — Вахтер показал на побеленное одноэтажное строение, утопавшее в цветущем дроке. — В бараке для слепых. Там уже другие ждут.Незадолго до полудня пошел дождь. Теплый, шумный летний дождь, который смывал цветы с кустов дрока и первые желтые листья с клена, затенявшего арку Большого лазарета. Беринг сидел на складном деревянном стуле среди пациентов с повязками на голове, на глазах или в темных очках и сквозь зарешеченные окна барака для слепых смотрел на дорогу, по которой вчера вечером провожал отца в четвертый блок. Город в городе; Большой лазарет — это город в городе, так сказал вахтер, больные и раненые из трех разных зон, вдобавок еще переселенцы, столько горя, столько нищеты...Он что, единственный гражданский в этом бараке? Иные из ожидающих тихонько переговаривались между собой на языке Армии, иные — на диалекте равнины. Все они были в одинаковых халатах, в одинаковых рубахах — больничная одежда. К нему никто не обращался. Похоже, он единственный не имел видимых повреждений глаз.Зря он не остался ждать Моррисона в проходной с ляйсским говоруном, все лучше, чем среди этих людей с больными — или поврежденными? — глазами. Но дождь, завеса которого скрыла даже близкую проходную, и цепенящая сонливость не давали ему встать и выйти наружу. Да и куда идти? Куда — без Лили? Разве он лучше ориентируется в одиночку на горных тропах Каменного Моря, чем в одиночку же на улицах Бранда? Сколько времени ему потребуется, чтобы в одиночку, пешком добраться до Моора? Моор был в другом времени. Моор был над облаками.— Значит, это ты из Моора.Беринг закемарил. И не видел, что дверь отворилась, не слышал, как внезапно усилился шум дождя, не слышал приветственных возгласов, которыми ожидающие встретили вымокшего до нитки пришельца. Беринг был высоко-высоко, один-одинешенек в Каменном Море.А сейчас перед ним стоял приземистый кругленький человек в наброшенном на плечи плаще, под которым виднелась форменная тужурка.— Моррисон? — Беринг встал.— Кто ж еще? — отозвался человек. Он еле-еле доставал Берингу до подбородка.— Доктор Моррисон?— Санитар Моррисон. Только эти вот слепцы и величают меня доком . Впрочем, они справедливо смекнули, что Моррисон выполняет работу доктора... Эй, Карти, — окликнул он через плечо, не сводя глаз с Беринга, — скажи-ка господину из Моора, кто лечит твои паршивые глаза и кто тебе гарантирует, что ты лучше прежнего разглядишь свою мисс Америку?— Сэр, док Моррисон, сэр! — засмеялся человек с широкой повязкой на глазах.— Моорская женщина нет-нет да и привезет с гор какой-нибудь сюрпризец, — сказал Моррисон, неотрывно глядя Берингу в глаза; тот не выдержал и даже потупился. — Ты прикинь, Карти, на сей раз она привезла к нам моорского парня, который якобы слепнет. Моорская женщина говорит, он, мол, решил, что слепнет.Тот, кого Моррисон называл Карти, молчал. Среди пациентов послышались смешки.Ошеломленный Беринг стоял как истукан перед человечком в форме и оказался не способен пошевелиться, даже когда санитар внезапно подошел к нему вплотную и быстрым, уверенным движением пальцев широко раскрыл ему глаза, словно проверял зрачки у потерявшего сознание или у мертвеца.Дуновение воздуха, холодок высыхающих слез — Берингу стало почти больно, но не успел он собраться с духом и, защищаясь, вскинуть руку или хотя бы отвернуться, как Моррисон уже оставил его в покое.— Моорская женщина правильно говорила? Ты решил ослепнуть?.. Тогда пошли со мной.Естественность, с какой этот приземистый, кругленький солдат ощупывал его и притом во всеуслышанье толковал о сокровеннейших вещах, вогнала Беринга в краску. Он безмолвно стоял среди пациентов, а они смотрели на него всеми глазами, которые не прятались под бинтами и не заплыли. И все-таки даже в эти минуты крайнего замешательства он испытывал и странное облегчение: как будто от одного лишь присутствия этого маленького человечка не только его потаеннейшие страхи, но вообще любые тайны стали мелкими и безобидными; он бы не удивился и спроси его Моррисон о погребенном в скалах похитителе кур или о снах, мучивших его, когда он лежал в салонах виллы «Флора» между спящими собаками.Этот санитар знал страх слепоты. Знал и моорские обстоятельства и о Лили говорил как о давней приятельнице... Но единственное, чем он интересовался со всей страстью — в этом Беринг убедился нынче утром в Большом лазарете, — был человеческий глаз.— Чего ждешь? Пошли, — нетерпеливо сказал Моррисон и, взяв своего пациента за плечо, вышел вместе с ним в узкий коридорчик, где поблескивали мокрые следы.Беринг не стряхнул руку санитара; точно растерянный ребенок, он позволил отвести себя по коридору в комнату, больше похожую на кладовку: среди множества стеклянных шкафчиков, демонстрационных таблиц, стеклянных, всевозможного размера, моделей глаз, среди книжных стеллажей и загадочных инструментов в ней едва нашлось место для стола и двух стульев.— Садись.На столе — это была лежащая на ящиках с книгами тяжелая стеклянная пластина — громоздились стопки журналов и пачки бумаг. Дождь громко стучал в единственное окно. Между горами бумаг виднелась разноцветная стеклянная модель человеческой головы; шары глазных яблок безмятежно покоились в стеклянных глазницах.— Не мешало бы, — сказал Моррисон, щелкнув стеклянную голову по лбу, — чтоб все было прозрачным. Глаза-то иначе на что. Глаза! Понимаешь, это единственное в нашем организме, что позволяет сделать вывод о такой штуке, как сознание. Закрой глаза — и ты уже выглядишь трупом, и твой вид наводит лишь на мысли о мясе, бойне, развесном товаре... Сиди, сиди, мой мальчик. Посмотри-ка сюда, нет, не на карту, на таблицу, сюда ... что ты видишь? Говори вслух, что видишь.Если в приемном покое и в коридоре Моррисон задавал вопросы и, не дожидаясь ответа, продолжал говорить, то теперь, среди этого беспорядочного скопища медицинских приборов, муляжей и книг, он стал внимательным слушателем, который кивком сопровождал каждое слово, прочитанное Берингом на таблице: строчка за строчкой санитар, кивая, провел своего пациента сквозь строй все более мелких значков до самого конца бессмысленного текста, служащего только для проверки остроты зрения.Беринг читал. Сперва бойко, потом все медленнее. И меж тем как мельчающие буквы расплывались перед глазами или тонули в провалах его взгляда, он невольно перешел от чтения к рассказу, начал описывать затемненные зоны поля зрения, второй раз после отъезда из Моора открыл тайну своего дырявого мира.Моррисон кивал. И похоже, ничему не удивлялся. Ему такие миры не в новинку. Что бы ни описывал Беринг — радужно-расплывчатый край и темную середину глазного изъяна или искривление параллельных линий на белом поле таблицы, — Моррисон кивал, иногда вставлял уточняющий вопрос или дополнял описание симптома, если Беринг запинался. Моррисон все знал.Словно загипнотизированный уверенностью и решительностью, с какой этот маленький человечек взялся за его тайный недуг, Беринг исполнял все команды: уперся подбородком в металлическую подставку, прижал лоб к прохладному ободку. Смотрел в огненный фокус зеркальца. Потом в лучи щелевой лампы. Не двигался, только моргал, когда Моррисон пипеткой закапал ему в глаза анестетик, расширяющий зрачки и делающий роговицу нечувствительной к болезненному обследованию.Моргающие веки омыли глаза наркотическим раствором и затянули радужку пеленой, сквозь которую Беринг различал уже одни только тени. Зрачки стали огромными, как у охотника ночью. Он чувствовал лишь нажим, но не иссушающий холод трехзеркальной линзы, когда санитар устремил взор в черные колодцы его глаз.Глаза самого Моррисона прятались за шлифованными линзами офтальмоскопа, но открытый его рот был так близко, что Беринг чувствовал запах чужого дыхания.— Фовеальный рефлекс ослаблен... метаморфопсия... сливающиеся отеки сетчатки... субретинальный экссудат... — Пока луч щелевой лампы скользил по глазному дну пациента, Моррисон начал в загадочном монологе бормотать названия симптомов и рефлексов, как бы составляя из этих слов мозаику недуга: — Точки просачивания в макулярной зоне... центральный очаг справа, парацентральные очаги слева... Микропсия... Ярко выраженная скотома...Беринг не понимал ни слова. Он думал о кузнице. Ведь и он вот так же рассуждал сам с собой, проверяя узлы испорченного механизма. Как он устал. Сонным взглядом смотрел в огонь лампы: тень за слепым стеклом. Тень во льду. Наверное, и отец, когда зрение год от года слабело, тоже учился видеть мир таким отрешенным, таким неразборчивым и проклинал то, что видел: Прочти-ка эту треклятую листовку, я сам не разберу. Что написано на этой коробке, на этом плакате, я не вижу, черт побери. Читай вслух. — Ретинопатия... Chorioretinitis centralis serosa... Теперь бормотание Моррисона смахивало на латинские литании из кузнечихина молитвенника.— Эй, не спи. Ты что же, спишь с открытыми глазами? Вот ведь — спит с открытыми глазами. Ну-ка, засучи повыше рукав. Давай-давай.Не меняя позы, наклонясь вперед, к подставке и трехзеркальной линзе, к свету, Беринг закатал рукав куртки, укол инъекционной иглы он едва почувствовал.— Это просто краситель. Специальный краситель, — услыхал он голос Моррисона, ощущая, как что-то ледяное и жгучее растекается по жилам. — Контрастное вещество. По вене, через сердце и сонную артерию, оно попадет прямиком в твои глаза, и мне будет лучше видно дырки в нижних слоях твоей сетчатки. Безобидный фокус. Пожелтеешь на час-другой. Пожелтеешь, и все. Потом краситель растворится в системе кровообращения. Кровь опять отмоет тебя добела... Теперь положи голову на плечо; на плечо, слышишь?..Беринг повиновался. Откинулся назад. Закрыл глаза. Дырки в сетчатке. Значит, все-таки дырки. Он чувствовал, как на лбу выступает пот.Несколько минут слышалось только дыхание санитара да шум дождя. Потом Моррисон опять велел ему смотреть в линзы. На свет.— Ну вот, — сказал он, и каждое слово Беринг ощутил как холодное дуновение на лбу. — Красные облачка. Отчетливые красные помутнения. Не двигайся. Сиди спокойно.— Облачка? — сквозь зубы проговорил Беринг. Тяжесть головы, тяжесть мозга, глаз, скул прижимала подбородок к подставке и не давала разжать челюсти. — Какие облачка?— Грибовидные. Грибовидные облачка, — сказал Моррисон. — Или медузы. Видел, как медуза парит в сумеречной морской пучине?— Я никогда не был на море.— Совершенно отчетливо. Прелесть какая. — В голосе Моррисона звучала радость первооткрывателя. — The smokestack phenomenon . Феномен дымовой трубы. Дымное облако... Никогда не был на море? Но японские кадры видел? Грибовидное облако Нагой? Медуза, облачный гриб. Сам выбирай, какое сравнение тебе нравится больше. Отеки твоей сетчатки, пятна в твоих глазах одинаково похожи на то и другое. Форма медузы или гриба — типичный признак.— Признак чего? Что у меня с глазами? Какая это болезнь? — Беринг невольно выпрямился, а санитар уже не стал возвращать его в скрюченное положение, убрал линзы, встал и выключил лампу. Действие анестетика мало-помалу ослабевало, туманная пелена редела, но лицо Моррисона пока что виделось Берингу светлым овалом с темными пятнами рта и глаз.— Хочешь знать, что у тебя за болезнь? — сказало расплывчатое лицо. — И спрашиваешь меня? А спрашивать-то надо себя, мой мальчик. На что глядит такой, как ты? Что нейдет у такого, как ты, из головы? Я видел подобные пятна в глазах у пехотинцев и снайперов, у людей, которые малость свихнулись в своих противотанковых рвах либо неделями лежали в засаде за вражескими позициями и перекрестье прицела мерещилось им уже и в бритвенном зеркальце, на собственной физиономии, понимаешь?Страх, ненависть, железная бдительность — вот что проедает этим людям дырку в глазу, дырки в сетчатке, негерметичные участки, проницаемые точки , сквозь которые просачивается тканевая жидкость и, скапливаясь между оболочками глазного яблока, образует подвижные грибовидные облачка, дырки во взгляде, называй как хочешь, мутные пятна, постепенно сливающиеся и затемняющие обзор.Но ты-то? Ты-то на что таращишься? Ты ведь не солдат-окопник и не снайпер-одиночка. А? У себя на верхотуре, в Мооре, вы же разве только свеклой да камнями пуляете. На свеклу, что ли, таращишься? Или врага держишь на прицеле рогатки? С невесты глаз не сводишь? Не сходи с ума. Короче, что бы там ни было, бросай ты это дело. Гляди куда-нибудь еще.— А совсем темно может стать? Что происходит с такими людьми? — Беринг опустил рукав куртки и стер им пот со лба. — Они слепнут?— Слепнут? Ну что ты. Никто из них не слепнет. Видят темные пятна, выползают из своих укрытий, из окопов и, напуганные темнотой, прибегают сюда. Ко мне. Как ты. А потом сидят там же, где ты сейчас. И смекают, что уцелели, что прежде всего, и пока что, и как-никак уцелели, понимаешь? Тогда они успокаиваются. И что происходит? Облака рассеиваются. Не сразу. Но со временем. В течение недель, иногда месяцев. Муть рассеивается, острота и четкость зрения возрастают, а в итоге на сетчатке остается не более чем два-три легоньких следа страха. Вот и всё. Я был тому свидетель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45