— А-фи-геть. Знаешь, кто звонил?
Леша, который, насколько мог уследить занятый разговором полковник, успел куда-то убежать и вернуться с распечатками в руке, ответил в тон:
— А знаете, кому он звонил до вас? — и хлопнул распечатки на стол.
Гильфанов перечеркнул лист взглядом, вскочил, отодвинул лист на вытянутой руке и прочитал еще раз, уже внимательнее и спросил:
— Он что, по обычной линии трепался?
— Не, по «Грозе-2».
— А, — сказал Гильфанов. Сигнал системы мобильной связи «Гроза-2», которая обслуживала только элиту главуправлений ФСО и ФСБ, считался принципиально не поддающимся декодированию и расшифровке. КГБ Татарстана не собирался оспаривать это утверждение — но и не педалировал то обстоятельство, что замруководителя ГоссвязьНИИ Вадим Елевич, курировавший создание системы, выходец из казанского НПО «Волга», и до сих пор поддерживает кое-какие связи со старыми друзьями.
— Ну, силен Вован. — Гильфанов пробежал текст глазами еще раз. — Ему не оперативником, а спикером быть. В совете старейшин. Слушай, Леш. Он мне тут наобещал разного — и если вот это вот, — Гильфанов потряс листом, — не функельшпиль, то мы можем ждать… Много разного. Раз такая пьянка, давай-ка отменяем в поезде всё, пока не поздно.
— Поздно, Ильдар Саматович, — нервно усмехнулся Леша. — Поезд, натурально, ушел, так… две минуты назад, и команда пошла.
— Так отзови, — нетерпеливо сказал Гильфанов. — Кто там тараном?
— Ракипов.
— Ё! — Гильфанов застыл, соображая, а потом вскочил, сдирая пиджак со спинки кресла. — Машину, зеленую улицу, поезд тормознуть до Юдина.
И бросился вон из кабинета.
…Кошмар кончился так же быстро и нелепо, как возник. Казалось, полжизни — потом выяснилось, что полминуты, — Лена просидела, впившись ослабевшими руками и глазами в наброшенную на стол голубую скатерку. Поднять глаза на страшного Сергея Ризаевича и Вальку она собиралась только тогда, когда будет уверена, что ее взгляд не напугает дочку до полусмерти.
Но успокоиться не получилось — сердце очумевшим дятлом билось в горле, мешая дышать, а ниже ничего не чувствовалось — даже плотно прижавшейся Светки (она-то поняла, что происходит). Был только подловатый сладкий холод, который не исчезал, а полз выше, к плечам и голове. Челюсть уже начала неметь, все стало прозрачным, медленным и ненастоящим — кажется, даже поезд замедлил ход и остановился.
Сейчас только этого не хватало, с замороженной досадой подумала Лена и попыталась вспомнить, где лежит валидол — в сумочке или кармане пиджака, повешенного на крючок. Эту мысль — первую отчетливую за последнее, казалось, десятилетие, — сбил странный стук в дверь. Сергей Ризаевич, державший ладонь у Валькиной пушистой головы, замер, потом как-то сразу оказался у двери, причем Валька сидела у него на сгибе левой руки. Правой рукой он коснулся откинутого стопора, который не позволил бы двери отъехать больше, чем на десять сантиметров, повернул собачку замка и мягко устроил щель во внешний мир.
Увиденное там, похоже, его поразило. Сергей Ризаевич издал непонятное восклицание, отщелкнул стопор, толкнул дверь влево и тут же повалился на колени — перед этим раздался звонкий шлепок, словно скалкой с размаху ударили по толстому кому сыроватого теста.
В купе стало шумно и суматошно, с криками ворвались несколько человек в черной одежде и с оружием, кто-то выскочил обратно, кто-то поволок упавшего Сергея Ризаевича в коридор.
Лена поняла, что умирает, а девок своих так и не видит, и громко, с тоской завыла — и лишь после этого обнаружила, что в левое плечо ей давно воет Светка, а смутно знакомый рыжий дядька сует Лене в руки трубящую во всю глотку, но невредимую Вальку. Лена стиснула ревущих девчонок и принялась целовать их родные глупые головы, потом вдруг вспомнила, что рыжий — это Гильфанов, которого Вовка показал ей на последнем новогоднем собрании в ДК Менжинского и шепнул на ухо: «Полюбуйся — самый хитроумный и опасный человек в округе». И получается, этот опасный человек вернул Лене Вальку и вообще все. Лена, не выпуская девок из рук, с усилием поднялась, попыталась что-то сказать Гильфанову, но просто ткнулась ему головой в слегка колкую шею и наконец смогла нормально заплакать. Гильфанов неловко похлопал ее по горячей вздрагивающей спине левой рукой — с правой он не успел скинуть темляк резиновой дубинки — и тихо сказал:
— Лена, все хорошо. Все кончилось, Володя сейчас подъедет. Мы уйдем. Вас больше никто не обидит. Все будет хорошо.
8
Не бывает атеистов в окопах под огнем.
Егор Летов

ДРОЖЖАНОВСКИЙ РАЙОН ТАТАРСТАНА — ШЕМУРШИНСКИЙ РАЙОН ЧУВАШИИ. 20 ИЮНЯ
Грибы Миша не любил — ни есть, ни собирать. Их, в общем-то, никто в Малом Воскресенском не жаловал — возможно, потому, что это было единственное чувашское село среди десятка татарских, а татары грибы не едят. По каким-то неведомым им самим соображениям. К этим соображениям, правда, были равнодушны городские татары, часто гостевавшие у деревенской родни и обязательно совершавшие карательный рейд по густому ельнику. Там тугих, как злой кукиш, маслят было немногим меньше, чем опавших шишек. Чувашам, конечно, никто не запрещал выкашивать это изобилие на постоянной основе — но всем что-то мешало.
Мише мешала жена. Купряев женился, едва вернувшись из армии, на ровеснице. Была она дура и стерва, и больше сказать про нее нечего.
По грибы первый раз после детства Миша сходил на следующий год после дембеля — уговорил Санек, служак, приехавший в гости из Пензы. Грибов они притащили три полиэтиленовых пакета. Санек светился от счастья и тыкал добычей в нос каждому встречному.
Мише любимая супруга закатила тихую истерику, суть которой сводилась к нежеланию всю ночь чистить эту дрянь, от которой руки высохнут, а мне с утра на работу. Миша в очередной раз сдержался и сам замочил маслята в яслях, оставшихся в наследство от кабанчика, заколотого в честь возвращения сержанта Купряева со службы в родной дом. Вечером, когда Надька угомонила Кольку и уснула вместе с ним, а Санек, сдав с другом вечерний стограммовый норматив, лег на топчане в холодной комнате, Миша вернулся во двор с ножом и стопкой тазиков, зажег лампу у входа в коровник и сел чистить грибы. Через пятнадцать минут из дома вышел Санек, тоже с ножом, и молча сел рядом. Вдвоем они управились меньше чем за час (если бы не комары, было бы еще быстрее), а потом оттерли ацетоном руки, вынесли во двор бутылку и приступили к сдаче повышенных нормативов. Вспоминали дурного прапора Нечипорука, удивлялись власти, которая разрешает кооперативы и прочую антисоветчину, доказывали друг другу, что в городе сейчас делать нечего, потому что там начинается полная голодуха, а у земли не пропадешь. Говорили обо всем на свете, кроме баб и семейной жизни. Миша щурился, отмахиваясь от вонючего болгарского дыма, и спокойно думал, что если Надька сейчас выйдет во двор и попробует что-то вякнуть, он ее убьет.
Надька не вышла. Санек уехал через пару дней с пакетом сушеных маслят и взятой у Мишки клятвой непременно нанести ответный визит. Миша пытался исполнить обещание первые пять лет, потом стало не до того. С Надькой он не развелся, но свое желание завести десяток детей укоротил, решив покамест ограничиться Колькой. Тем более что и его одного воспитывать, честно говоря, ни терпежу, ни ремней не хватало. Но по грибы Миша ходил — один (Колька разок увязался, однако в самой чащобе поцапался с отцом, развернулся и утопал домой — и даже не заблудился, засранец), несмотря на собственную нелюбовь и соседское недоумение. Случалось это, когда сил выдерживать Надькину дурь больше не оставалось.
Безусловно, вторник — не лучший день для блуканий по лесам. И планы у Купряева были совсем другими. Васька Петров, которого по старинке называли председателем, хотя официально он числился генеральным директором ООО «Малое Воскресенское», еще вчера упорол в Старое Дрожжаное, райцентр, по каким-то начальственным делам. До сегодняшнего дня его не ждали, так что можно заняться своими делами. Половина села решила ехать на базар в Батылево — хоть и в соседней Чувашии, но ближе собственного райцентра.
Миша имел к поездке особый интерес.
Во-первых, Надька проела заметную плешь нудением про «викторию», которую необходимо продать, пока она не скисла. Тут супруга была права. Клубники уродилось немерено, сахара для ее обработки не хватало, интереса тем более. Неделю назад Надька вышла на ульяновскую трассу и с ходу толкнула корзину, чем невероятно гордилась до тех пор, пока не услышала от подруг, что в Батылево цены выше вдвое. Она изводила мужа различными идеями по этому поводу до тех пор, пока Миша не пообещал при первом же случае отправиться на рынок.
Во-вторых, пора уже купить для школы учебники чувашского. Об этом Мишу еще в начале июня просила Мария Васильевна, принимавшая Купряева в первый класс и выпускавшая из восьмого, и до сих пор возглавлявшая маловоскресенское неполное среднее образование. Деньги по магдиевской программе развития национальных школ выделяли исправно, а вот искать литературу приходилось самостоятельно.
К шести утра Миша с двумя тяжеленными корзинами, ночь выстуживавшимися в погребе, отправился на автобусную станцию. Там уже собралась небольшая бранящаяся толпа. «Пазика», приписанного к батылевскому АТП, не было и не ожидалось: по какому-то дурацкому поводу — не иначе из-за дебильной этой войнушки, чтоб Магдиеву с Придорогиным сгореть заживо — автобусное сообщение с соседними республиками и областями отменено. Говорили, что по всему Татарстану. Еще говорили, что по трассам на административной границе наставили блок-посты чуть ли не с танками, а с той стороны идет натуральная армия, так что не худо бы готовить бомбоубежища в погребах.
Немногочисленные мужики, которых, как Мишу, спозаранку занесло в бабью кучу, мрачно слушали окружающий мир, сплевывали под ноги и не спеша уходили к мосту через речушку Пычырашку. За мостом хорошо если не с рассвета дежурил чумазый уазик-«буханка», в котором бизнесмены районного значения Пимуковы возили по деревням паленую водку. Через Пычырашку Пимуковы не переезжали, чтобы не нарушать тройственную конвенцию, заключенную торговцами самопалом, милицией и сельским начальством. Конвенция исходила из того, что бутлегеры имеют право жить и работать при соблюдении двух условий. Согласно первому, властям отдавался твердый процент с выручки. Согласно второму, на территории деревень торговля запрещалась — только на ничьей земле. Нарушителей второго пункта запросто могли покалечить — на месте и без разбору. Шалости с первым пунктом оборачивались совсем серьезными неприятностями.
Петька Васильев, комбайнер и дурак, уже форсировал Пычырашку и теперь возвращался с самым сосредоточенным выражением лица. Из кармана его двадцатилетнего пиджака торчало голое горлышко с красной винтовой пробкой (согласно местным легендам, красноголовка — самый безопасный самопал, выгодно отличавшийся даже от казенного товара, продававшегося в продмагах и тем более в «комках»).
Поравнявшись с Купряевым, Васильев предложил устроить маленький сабантуй по случаю отъезда надоедливого и драчливого начальства — пока, как говорится, война не началась. Миша коротко отказался — Васильева он не переносил в принципе, а на этот день у Купряева имелся резервный план. Миша собирался, пользуясь занятостью соседей, начать вторую косовицу на спорном участке луга. Основные конкуренты, насколько он разглядел, упороли за водкой — так что можно спокойно и без скандалов запастись лучшим в округе сеном.
Дома намерения Купряева резко изменились. Само собой, с тяжелой руки Надьки. Та встретила мужа так, словно последние два-три года именно к этому и готовилась: примеривала позы и писала речь. Из речи Михаил узнал, что он неумеха и паршивый механизатор, впервые в жизни согласившийся исполнить просьбу жены, которая пашет как эта, потому что муж семью содержать не может. Так вот, этот никчемный человек свою несчастную жену обманул, никуда не поехал, оставил супругу и сына без денег, а «викторию» угробил, так что зря бедная Надя ползала раком по грядкам весь вечер, как проклятая.
Миша молча отнес корзины в погреб и направился в сарай за косами. Надежда останавливаться не собиралась. Она сообщила, что ее пустоголовый муженек, конечно же, теперь наплюет на семью и вместо того, чтобы хоть сена накосить, раз уж он на большее не способен, пойдет с придурками-дружками водку пить. Купряев, вышедший во двор с косой и оселком, остановился, посмотрел на жену, потом на косу, потом снова на жену — она наконец заткнулась, — выругался, швырнул оселок наземь, поднял его и отнес вместе с косой обратно в сарай.
Надька, трусливо замолчав, присела на скамейку и наблюдала за развитием событий тоскливыми, как у породистого пса, глазами.
Миша вышел из сарая со свернутой клетчатой сумкой и туповатым ножиком, с незапамятных времен торчавшим из щели одного из стояков сарая.
Надя впилась пальцами в скамью и плаксиво приоткрыла рот, не отводя глаз от ножика.
Миша молча прошел мимо жены к калитке в воротах.
В это время на крыльцо вышел заспанный и щурящийся на яркое солнце Колька.
— Ну че, блин, с утра завелись, а? — уныло пробасил он.
Миша хотел что-то сказать, но передумал. Просто отвесил сыну земной поклон, немного полюбовался на его кривую усмешку и ушел, хлопнув калиткой.
В лесу не сразу, но отпустило. Тяжелый воздух, липкая паутина, кидающаяся в лицо, и скользкие сучья под слоем павшей хвои быстро выметали и вымывали из башки любые заботы — в том числе и по поводу грибов, которых почему-то почти не было. Видно, не сезон, совсем как Штирлиц подумал Купряев на втором часу блужданий. Он выпрямился, разминая затекшие плечи и шею, — и тут его сшибло с ног и крепко ударило спиной о ближайший корявый ствол. В голове звенело, а глаза занесло колючей крошкой и разноцветными кругами. Миша принялся прочищать глаза и охнул от сильного пинка в бок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53