— …А африканские войнушки ты каждый день видишь, — не сбился я. — Полный виртуал, для журналистов особенно. И получается: чего навиртуалим, то и есть. И наоборот: чего накаркаем, того не будет. Понимаешь, Марат? Вот. И тут возникает момент пропаганды. Помнишь, когда мы пионерами были, о чем писали газеты?
— А я газеты и тогда не читал, — гордо сообщил Марат.
— Бессовестный ты тип, — сказал я одобрительно. — Булгаков умер, но заветы его живут. А я политинформатор был с пятого класса и читал газету «Аргументы и факты» — тогда это еще не здоровенная газета была, а маленький такой боевой листок агитатора, очень совковый. Но там практически готовые политинформации попадались — запоминай да пересказывай. А потом, про всякие антисоветские гадости писали, панк-рок там, и про кино: «Рэмбо-3», «Роки-4», и все такое. И я тогда страшно хотел эти фильмы посмотреть.
— Я тоже хотел, — сказал Марат.
— А я «Крестного отца», — сообщил Аскар, — но за него в тюрьму сажали.
— А я порнуху хотел, — неожиданно вскинулся клевавший носом Ильяс. Последний час он, как положено, пребывал в анабиозе. Водка пьется, Ильяс напивается. Это константа (черт, говорил же я, что Константин привяжется).
Дамы в продуктивной дискуссии не участвовали. С завершением музыкальной сессии они эвакуировались на дальний конец стола и что-то деятельно там обсуждали.
— Хотел — и смог, — сказал я. — Слоган готовый. Ну вот. Ты посмотрел порнуху, я — «Рэмбо» этого дебильного. И все именно порнухой оказалось. Ну, кроме Годфазера. Но этой порнухи так много, и она такая миленькая… О чем я? А, да. Ведь у них все очень грамотно выстроено. Вы в курсе, что военные в Штатах — крупнейший инвестор Голливуда? Всякие солджеры Джейн — это на бабки Минобороны снято. Четкая инвестиционная схема: заказчик платит и получает конкурентный продукт. А у нас все через ухо. Бизнес по-русски: украсть ящик водки, продать за копейки, деньги пропить. Зато душевно. А с душой жить удовольствие сомнительное.
— Пошляк, — сказал быстрый Марат.
— Ну, пошляк, — сказал я, опять не сбиваясь. — Есть куча книг про то, как горевал мальчишка зря, как отцы воевали, а на нашу долю подвигов не осталось, — и потом выясняется, что осталось, и столько, что хоронить некого. Это нас и губит всегда. Потому что мы вечно бьемся насмерть, а изображаем, что ромашки нюхаем, и пацаны наши в Афгане и Чечне кашей мирных кормят. Потому пацан всю дорогу грустит оттого, что все кругом так скучно. Потом ему раз — и штыком в горло, и в цинке на родину, ночью, чтобы никто не видел. А Штаты всю дорогу позиционируют себя как государство в состоянии войны. И даже когда в сортир идут, понты нарезают, словно за линию фронта собрались. И любого бомжа завернутым во флаг хоронят. Под гимн и салют. Это грамотный подход. Да. А самое обидное, что Голливуд фильмы снимает по нашей ведь идее, Горького или кого там, — развлекая, обучать. Они и обучаются, и знают, что они лучшие, а кругом — враги или просто лохи, чурбаны, которых надо обстругать до нужной формы.
— Ты про это написал, что ли? — несколько удивился Марат.
— Не, я сейчас про детство же рассказываю. Я статьи не пересказываю из принципа, ладно? Вот. Короче, я так и не посмотрел телесериал, про который «АиФ» больше всего тогда писал. «Америка» называется. Название специально с ошибками написано, типа по-русски, через «кей» вместо «си», и русская «я» вместо «ар». Представляешь, да?
Я нарисовал черенком вилки на скатерти. Мужики заинтересованно закивали — пьяные совсем были, похоже. А я когда рядом с пьяными, сам заметно косею. Известный, между прочим, психологический феномен.
— Там, короче, про то, как Союз напал на Штаты. Наши в городе, все сдались, и все такое. И только группа пацанов подалась в партизаны и раком всех наших поставила. И это, что характерно, в горбачевские уже времена. Я потом, когда это прочитал, долго актера Криса Кристоферсона недолюбливал. Он друг нашей страны считался — помните, так принято еще было говорить, друг страны. А сам сыграл в сериале главную роль. И объяснял потом нашим, что типа если бы не он сыграл, то сыграл бы кто другой, и это хуже было бы для наших отношений.
— Почему? — заинтересовался Аскар.
— А, не помню. Что-то он там складно объяснил. Типа от руки брата и помирать легче.
— А что за Крис? Где он играл? — спросил уже Марат.
— «Конвой» помнишь?
— Лиль, мы на «Конвой» с тобой ходили? — крикнул Марат через стол.
— Когда?
— В пятом, что ли, классе.
— Издеваешься? — рассвирепела Лиля, с третьего класса сидевшая с Маратом за одной партой, а едва ей исполнилось восемнадцать, из соседки по парте и дому превратившаяся в жену тихого хулигана Вахитова. Но она тут же рассмотрела, что Марат не издевается и даже не шутит, и перешла в нежную тональность:
— На «Конвой», Маратик, мы ходили всем классом. А с тобой, балбесом, мы тогда ходили на «Легенду о динозавре» и «Вождей Атлантиды». Я потом с тобой два дня не разговаривала.
— Сейчас зато разговариваешь за двоих, — буркнул Марат и, упреждая очередной взрыв негодования, торопливо спросил: — Там Кристофера в «Конвое» помнишь?
— Кристоферсона, — машинально поправил я.
— А. Шериф, что ли?
— Да нет, бородатый, главный герой, — сказал я. — Ну, «Блэйд» еще, обе части.
— Там же негр, — удивился Аскар.
— Да не Снайпс, а белый, дружок его, — возмутился я, но понял, что это Аскар опять так шутит, махнул рукой и продолжил свои объяснения. Хотя подкравшаяся Гулька уже толкала меня в бок: хватит, мол, грузить народ. Но если я чего решил, я выпью обязательно. — Так вот, очень я хотел эту «Америку» посмотреть. Тем более наши ведь ее купить хотели. Очень умный был бы жест, хочу сказать, — может, не так в начале девяностых Штатам все места вылизывали бы после этого. Но не купили. Тоже умно: собирались ведь дружить. А дружба — это прощение.
— Красиво, — одобрила подтянувшаяся Илька. — Сам придумал?
— Да нет, наверно. Я не придумыватель, я компилятор, — рассеянно отмахнулся я. — Так вот…
— Генератор ты газовый, — тяжело поправил вновь восставший из праха Ильяс.
Дания тут же пихнула его в бок и шикнула:
— Молчи уже.
Ильяс послушно вырубился.
В комнату ворвались Арслан с Нурычем. Нурыч, проворно осмотрев стол, схватил кусок колбасы и скрылся — Гулька и пискнуть не успела. А Арслан, подойдя к Дание, вполголоса заныл:
— Мама, я торт хочу.
— Ну, возьми кусок, потом сам сделаешь. Инсулин с тобой?
— Да, — Арслан хлопнул себя по нагрудному карману. И грустно добавил: — Я много хочу.
Дания поцеловала его и что-то зашептала на ухо. Арслан покивал и тихонько ускользнул к остальным пацанам. Я опять подумал, как же он похудел за последний год. А врачи говорили: «Это даже хорошо, что так рано. Мальчик быстро привыкнет жить на уколах, это будет для него как один из незаметных, разумеющихся ритуалов вроде еды или похода в туалет, — а подростку или взрослому приходится куда тяжелее». Врачи — они такие.
Я поспешно продолжил:
— Так вот. Они, значит, сняли эту «Америку», сняли еще кучу фильмов — и выиграли холодную войну.
— Холодную войну они выиграли от богатства, — поправил меня Марат.
— Это вопрос третий. Подобное лечат подобным. Правильно, Лиля?
Кардиолог Лилька пожала плечами.
— Правильно-правильно, — сказал я. — Холодная война была в первую голову идеологическое явление, и уже во вторую — экономическое и все такое. Все это понимали. Но наша идеология не была завязана на реальность и на романтику, а американская была. И вот вам результат. А сейчас, как ни крути, тоже холодная война. И мы опять утыкаемся в ту же стенку. А выход рядом.
— То есть ты предлагаешь снять «Брат-3» и сериал «Россия» с грамматическими ошибками в названии? — спросил Аскар.
— Да хотя бы! И я не то чтобы предлагаю. Это уже происходит явочным порядком. Война-то уже идет. Она очень холодная как бы, но это война. По-любому.
Ильяс сел прямо, уперев руки в колени, и, не обращая внимания на всполошившуюся Данию, сбивчиво, но вполне внятно заговорил, глядя мне в нос (веки у него после двух рюмок не поднимались в принципе, а сегодня этих рюмок упало внутрь Ильяса куда больше, чем две):
— Айрат, не надо вот про это. Вообще говорить не надо, пожалуйста, Айрат. Накаркаешь потому что, вы это умеете. А войну нам нельзя, понял? Все можно, но только не войну.
Я хотел пошутить на тему «Пусть горит там что попало, лишь бы не было войны», но, к счастью, не успел. Ильяс продолжил:
— В России, Айрат, инсулин не делают, никакой. Весь инсулин, Айрат, покупают за границей. Свиной и так далее. В Америке там, Германии. У нас все заводы закрыли. Специально. В Майкопе хотели, русский инсулин там, и все украли. Теперь, Айрат, нет вообще. И если будет война, то инсулина не будет. Тогда все.
Повисла тяжелая пауза. Мне было так неудобно, что пальцы ног в кулак сжались, и стыдно перед всеми, а особенно перед Аскаром — испортил ему день рождения.
— Да загнул я. Не будет никакой войны, Ильяс, — неловко сказал я Ильясу, который опять молчал, прикрыв глаза и чуть поматывая головой. — Не будет, что ты.
— Ужасы какие вы говорите, — воскликнула Ильмира. — Дураки какие-то совсем. Давайте уже чай пить.
Все одобрительно зашумели, а Аскар закричал:
— Какой чай! Водка недоедена!
И тут поясницу мне защекотал сотовый. Я недоверчиво посмотрел на часы, потом на высветившийся номер. Действительно без десяти одиннадцать, и звонил действительно ненаглядный мой Ильдар Саматович. Звонил, чтобы пригласить меня завтра не на футбол какой, как Шелленберг Штирлица, а просто к президенту Республики Татарстан Магдиеву Танбулату Каримовичу.
4
— С нас, брат, не что возьмешь! — говорили другие.
— Мы не то что прочие, которые телом обросли! Нас, брат, и уколупнуть негде!
И упорно стояли при этом на коленях.
Михаил Салтыков-Щедрин

КАЗАНЬ. 30 МАЯ
Году в 92-м меня остановила на улице полузнакомая девчонка и убила наповал невинным вопросом. С тех пор я с полузнакомыми девушками на улице не разговариваю. Марина правда была полузнакомой — невеста друга соседа по общаге, я с нею всего-то и беседовал — так это назовем — раз в жизни. Именно в общаге, на семейном втором этаже, где затеялся какой-то внезапный фестиваль на несколько комнат. Непонятным зигзагом меня туда занесло с родного седьмого с половиной этажа, а потом все сбежали то ли за водкой, то ли просто курить, а Марина сделала погромче архивный «Маяк-001» и повлекла меня танцевать медляк.
Беседа по ходу танца и активность прозрачных Марининых ручек привела меня в тихий ужас, потому что человек я был не то чтобы слишком целомудренный, но порядочный. То есть люблю все делать по порядку и так, чтобы потом ни стыдно, ни противно не было. А с откровенными нимфоманками до тех пор не встречался. Ну, это я зря. Маринка, наверное, нимфоманкой не была, просто пить не умела. А гормоны по весне бушевали не только у нее. А фигура именно у нее, несмотря на некоторую телесную недостаточность, была ничего — у единственной из фестивалившей компании. И я повелся было. Но сразу представил себе, что будет дальше при самом комфортном развитии событий, и тоска меня взяла — а ведь комфорта в такой ситуации не дождешься.
Так что я подло отцепился от Марины, едва за дверью зашаркали вернувшиеся с променада хозяева-гости, и незаметно убег, пока ее официальный друг не прибыл (тот еще программист, честно говоря). Ей-богу, не было больше ничего.
Но все-таки Марина была совсем пьяная тогда, и, наверно, что-то там себе напридумывала про то, как у нас все красиво после танца сложилось и разложилось.
Через полгода где-то я, шагая с лекций в редакцию, проскочил мимо Марины, задумчивой такой и в желтом пальто, и, дурак, поздоровался.
Она просто вся встрепенулась, сказала «Ой… Айратик» и полезла обниматься, а потом принялась болтать.
Ноябрь, дубак, я в нитяном свитерке, а что делать?
Вот тогда Марина чуть ли не вторым вопросом и шарахнула:
— А ты ехать не собираешься?
Я в самом деле мечтал вписаться в какую-нибудь университетскую стажировку в Москву, а то и в ФРГ (зря мечтал: на первых курсах такие штуки расходились по комсомольской линии, к которой я не додумался прислониться, на следующих — вообще по какой-то усложненной и никак не совпадавшей с рисунком моих извилин). И потому начал пыжиться:
— Фе, да кто меня возьмет, да кому я нужен?
А Марина удивленно похлопала глазками за очечками и сказала:
— А вот мы с Димой до Нового года уедем.
Мое нутро хищно сграбастала страшная жаба, я проклял мажоров с ВМК и, не подавая вида, поинтересовался:
— А куда?
— В Канаду, — важно сказала Марина.
— И надолго? — совсем уже равнодушно спросил я, стараясь не стучать зубами.
— Как это — надолго? Совсем уезжаем, эмигрируем.
«У-у-у», — подумал я, а вслух сказал:
— А зачем?
Потом-то на меня часто смотрели как на тупого, я привык. Но тогда был первый раз. И мне стало неудобно. И я научился сдерживать наивные вопросы — даже когда общался с Валерием Палычем Никифоровым, который двадцать пять лет отработал репортером во всех возможных газетах Казани, пособкорил на половину московских изданий и агентств и последние годы мог рассуждать только об одном: как бы стать чьим-нибудь пресс-секретарем.
На какой-то пьянке в Домжуре я подвергся ничем не спровоцированному нападению Валерия Палыча. Он, озабоченно ощупывая бок, подробно рассказал мне, что и насколько часто у него болит, как ему тяжело уже бегать, словно пацану, по всему Поволжью, как его достала тупая и зажравшаяся Москва и как он мечтает пару лет до пенсии дотянуть на месте пресс-секретаря — а Магдиев, дурак, своего счастья не видит, Никифорова не зовет и берет бездарных сопляков.
Я, честно говоря, на никифоровском могучем фоне тоже был бездарным сопляком. Но он, похоже, в сопливый список меня не включал — видимо, потому, что знал о благодарных отказах, которыми я отвечал на любые предложения перейти на хорошо оплачиваемую госслужбу. Значит, был сопляк, да не соперник. И я эту тему как мог поддерживал, сочувственно кивая и стараясь не слишком явно выворачивать нос из-под мощного водочного аромата, — крупный он мужик, Никифоров, и пьет всегда по-крупному, невзирая на больное сердце и печенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53