мужчины были в штанах и куртках или блузах, алых,
голубых, фиолетовых, золотистых, зеленых, с разрезами на рукавах, с
складками кружев, или в длинных халатах, темно-красных или темно-зеленых,
расходившихся у колен, чтобы были видны белые чулки с серебристыми
подвязками. Еще одно иотийское слово всплыло в мозгу Шевека, слово,
которому он так и не сумел найти соответствия, хотя ему нравилось, как оно
звучит: "роскошь". В этих людях была роскошь. Произносились речи. Президент
Сената Государства А-Ио, человек со странными, холодными глазами, предложил
тост: "За новую эру братства между Планетами-Близнецами и за вестника этой
новой эры, нашего знаменитого и весьма желанного гостя, д-ра Шевека с
Анарреса!" Ректор Университета говорил с Шевеком очень любезно, Первый
Директор государства говорил с ним серьезно, его знакомили с послами,
астронавтами, физиками, политиками, с десятками людей, и у каждого были
длинные титулы и почетные звания и перед именем, и после имени, и они
разговаривали с ним, и он отвечал им, но потом он совершенно не помнил, кто
что сказал, а главное - что говорил он сам. Очень поздней ночью оказалось,
что он с маленькой группой мужчин не спеша идет под теплым дождем через
большой парк или сквер. Под ногами он чувствовал упругую живую траву; он
узнал ее, потому что несколько раз гулял в Треугольном Парке в Аббенае. Это
живое, яркое воспоминание и просторное, прохладное прикосновение ночного
ветра заставили его очнуться. Его душа вышла из тайника, где пряталась.

Его спутники привели его в какое-то здание и в комнату, которая, как
они объяснили, была "его".

Комната была большая, длиной примерно десять метров и, очевидно, это
была общая комната отдыха, потому что в ней не было ни перегородок, ни
спальных помостов; эти трое мужчин, которые все еще здесь, должно быть, его
соседи по комнате. Это была очень красивая комната отдыха: одна стена
представляла собой сплошной ряд окон, каждое отделялось от соседнего
тонкой, стройной колонной, поднимавшейся, подобно дереву, и завершавшейся
двойной аркой. На полу лежал темно-красный ковер, а в дальнем конце комнаты
в открытом очаге горел огонь. Шевек прошел по комнате и остановился перед
огнем. Он никогда раньше не видел, чтобы топили деревьями, но был уже не в
состоянии удивляться. Он протянул руки к приятному теплу и сел у очага на
скамью из полированного мрамора.

Самый молодой из пришедших с ним сел по другую сторону очага.
Остальные двое все еще разговаривали. Они говорили о физике, но Шевек не
пытался понять, что они говорят. Молодой человек негромко сказал:

- Хотел бы я знать, что вы сейчас чувствуете, д-р Шевек.

Шевек вытянул ноги и наклонился, чтобы тепло от огня попадало ему на
шею.

- Я чувствую тяжесть.

- Тяжесть?

- Может быть, притяжение. Или я устал.

Он посмотрел на своего собеседника, но сквозь отблеск пламени очага
лицо его было видно нечетко, лишь сверкала золотая цепочка, да глубоким
цветом рубина алела мантия.

- Я не знаю вашего имени.

- Саио Паэ.

- Ах, да, Паэ. Я знаю ваши статьи о Парадоксе.

Он ронял слова тяжело, сонно.

- Здесь должен быть бар, в комнатах для членов Факультета всегда есть
шкафчик с напитками. Хотите чего-нибудь выпить?

- Воды, да.

Молодой человек принес стакан воды. остальные двое тоже подошли к
очагу. Шевек жадно выпил воду и сел, глядя на стакан в своей руке, хрупкую,
изящной формы вещицу, на золотой каемке который играл отблеск огня. Он
ощущал, что эти трое сидят или стоят рядом с ним, ощущал их отношение -
покровительственное, почтительное, собственническое.

Подняв глаза, он обвел взглядом их лица, одно за другим. Все они
смотрели на него и чего-то ждали.

- Ну, вот, вы получили меня,- сказал он. Он улыбнулся.- Вы получили
своего анархиста. Что вы собираетесь с ним делать?

Глава вторая АНАРРЕС

В белой стене - квадратное окно. В окне - ясное, голое небо. В
центре неба - солнце.

В комнате - одиннадцать младенцев, большинство из них рассажено
по-двое или по-трое в большие стеганые манежи-кроватки и шумно и суетливо
укладывается спать. На свободе оставалось только двое самых старших: один,
толстый, живой, разбирает игрушку, второй, тощий, сидит на полу в квадрате
желтого солнечного света и с тупо-серьезным выражением лица скользит
взглядом вверх по солнечному лучу. В передней комнате воспитательница,
одноглазая седая женщина, беседует с высоким, печальным тридцатилетним
мужчиной.

- Матери дали назначение в Аббенай,- говорит мужчина.- Она хочет,
чтобы он остался здесь.

- Значит, оставить его в яслях круглосуточно, Палат?

- Да. Я опять перееду в общагу.

- Не беспокойтесь, он здесь всех знает! Но ведь РРС (Управление
Распределения Рабочей Силы), конечно, скоро и тебя направит туда же, где
Рулаг? Раз вы - партнеры, и оба инженеры...

- Да, но она... Понимаешь, на нее дал запрос Центральный Технический
Институт. А я не настолько хороший инженер. Рулаг предстоит очень важная
работа.

Воспитательница кивнула и вздохнула.

- И все равно...! - сказала она энергично, а больше не сказала
ничего.

Отец смотрел на тощего малыша, который так заинтересовался солнечным
лучом, что не замечал его присутствия в передней комнате. Толстый малыш в
это время направился к тощему, быстро, хотя и довольно странной,
приседающей походкой, причиной которой был намокший и провисший подгузник.
Он подошел не то от скуки, не то по природной общительности, но, оказавшись
в солнечном квадрате, заметил, что тут тепло. Он тяжело плюхнулся
рядом с тощим, оттеснив его в тень.

На лице тощего выражение незамутненного восторга сменилось гримасой
ярости. Он толкнул толстого, крича: "Уди!"

Сразу же подбежала воспитательница. Она заступилась за толстого:

- Шев, нельзя толкать других людей.

Тощий малыш поднялся на ноги. На его лице пылали солнце и гнев. С него
начал сваливаться подгузник.

- Мое! - сказал он высоким, звенящим голосом.- Мое солнышко!

- Оно не твое,- сказала одноглазая с той кротостью, которую дает
абсолютная уверенность в своей правоте.- "Твоего" не бывает. Все - чтобы
пользоваться. Чтобы делиться. Если не хочешь делиться, значит, не можешь и
пользоваться.- И она добрыми, не преклонными руками подняла тощего малыша
и пересадила его из солнечного квадрата в сторону. Толстый малыш сидел и
безразлично таращил глаза. Тощий весь, затрясся, завизжал: "Мое солнышко!"
- и залился слезами ярости.

Отец взял его на руки и прижал к себе.

- Ну, полно, Шев, не надо. Ты же знаешь - иметь нельзя. Ну, чего ты?

Голос у него был тихий, ласковый и дрожал, словно он сам вот-вот
заплачет. Худой, длинный, легкий ребенок у него на руках отчаянно рыдал.

- Некоторые просто не умеют легко относиться к жизни,- сказала
одноглазая, сочувственно глядя на них.

- Я его сейчас заберу на побывку в барак. Мать, понимаешь ли, уезжает
сегодня вечером.

- Конечно, забирай. Надеюсь, что скоро вам дадут назначение вместе,-
сказала воспитательница, вскинув толстого ребенка на бедро, как мешок с
зерном; лицо ее было печально, здоровый глаз щурился.

- До свидания, Шев, сердечко. Завтра знаешь что, завтра поиграем в
грузовик с водителем.

Малыш все еще не простил ее. Он рыдал, обхватив отца за шею, и прятал
лицо во тьму.

В то утро Оркестру понадобились для репетиции две скамейки, а в самой
большой комнате учебного центра топала танцевальная группа, поэтому ребята,
которые проходили курс "Учись говорить и слушать", уселись в кружок на
пенокаменном полу мастерской. Встал первый доброволец - длинный, тощий,
тощий восьмилетний мальчишка, большеногий, большерукий. Он держался очень
прямо, как свойственно здоровым детям; его, заросшее легким пушком лицо
сначала побледнело, потом, пока он ждал, чтобы остальные дети начали
слушать, покраснело.

- Давай, Шевек,- сказал руководитель группы.

- Ну, мне пришла в голову одна мысль.

- Громче,- сказал руководитель, грузноватый мужчина двадцати с
небольшим лет.

Мальчик улыбнулся от смущения.

- Ну, понимаете, я думал... вот, скажем, я бросаю во что-нибудь
камень. Скажем, в дерево. Я его бросаю, он летит и попадает в дерево. Но он
не может в него попасть. Потому что... Можно мне доску? Смотрите, вот я
бросаю камень, а вот оно дерево.- Он быстро рисовал на грифельной доске.-
Вот это - такое дерево, а вот камень - на полпути между нами, видите? -
Дети захихикали над тем, как он изобразил холумовое дерево, и он
улыбнулся.- Чтобы долететь от меня до дерева, камень должен оказаться на
середине пути между мной и деревом, так? А потом - на середине пути между
той серединой пути и деревом. А потом - опять на полпути между этой
серединой и деревом. И не важно, далеко ли он залетел, всегда есть такое
место, только по правде это - время, которое лежит на полпути между тем
последним местом и деревом...

- Вы считаете, что это интересно? - перебил руководитель, обращаясь
к остальным ребятам.

- Почему он не мог долететь до дерева? - спросила десятилетняя
девочка.

- Потому что ему каждый раз нужно пролететь половину оставшегося
пути, и всегда остается половина остального пути, понимаешь?

- Может быть, просто будем считать, что ты плохо прицелился, когда
бросил камень? - натянуто улыбаясь, сказал руководитель.

- Не важно, как целиться. Он не может долететь до дерева.

- Кто подсказал тебе эту мысль?

- Никто. Я ее вроде как увидел. По-моему, я вижу, как камень
действительно...

- Хватит.

Некоторые дети разговаривали между собой, но тут вдруг замолчали,
словно онемев. Мальчик с грифельной доской стоял в наступившей тишине с
испуганным видом, хмурясь.

- Говорить - значит делиться, это искусство, требующее
сотрудничества. А ты не делишься, а просто эгоизируешь.

С другого конца зала слышались противно-бодрые звуки оркестра.

- Ты не сам об этом догадался, это было не самостоятельно. Я читал
что-то очень похожее в одной книге.

Шевек удивленно уставился на руководителя.

- В какой книге? Здесь есть такая книга?

Руководитель встал. Он был вдвое выше и втрое грузнее своего
противника, и по его лицу было ясно, что он терпеть не может этого ребенка;
но в эго позе не было угрозы физического насилия, только утверждение своей
власти, немного ослабленное его раздраженным ответом на странный вопрос
ребенка: "Нет! И прекрати эгоизировать!" - Потом он снова заговорил
певуче-наставительным тоном:

- Это, в сущности, прямо противоположно тому, к чему мы стремимся в
группах "Учись говорить и слушать". Речь - это функция, имеющая два
направления. В отличие от большинства из вас, Шевек еще не готов понять
это, и поэтому его присутствие нарушает работу нашей группы. Ты же и сам
это чувствуешь, Шевек, не так ли? Я бы предложил тебе найти группу, которая
работает на твоем уровне.

Больше никто ничего не сказал. Молчание и громкая, неприятная музыка
не прекращались; мальчик отдал доску и вышел из круга. Выйдя в коридор, он
остановился. Группа, из которой он ушел, под руководством преподавателя
начала по очереди сочинять групповой рассказ. Шевек прислушивался к их
приглушенным голосам и к своему все еще колотившемуся сердцу. В его ушах
стоял звон, не от оркестра, а тот, который слышится, когда стараешься не
разреветься; он и раньше несколько раз замечал этот звон. Ему было
неприятно слушать его и не хотелось думать про камень и дерево, поэтому он
стал думать про Квадрат. Квадрат состоял из чисел, а числа - всегда
спокойные и прочные; когда он делал какую-нибудь ошибку, он мог обратиться
к ним, потому что в них не было ни ошибок, ни недостатков. Не так давно он
впервые представил себе этот Квадрат, узор в пространстве, как узоры,
которые музыка рисует во времени: квадрат из первых девяти целых чисел, с 5
в центре. Как ни складывай числа в рядах, всякий раз получается одно и то
же число, всякое неравенство уравновешивается; смотреть на это было
приятно. Если бы только суметь собрать группу, которой было бы интересно
разговаривать о таких вещах; но это нравится только нескольким мальчикам и
девочкам постарше, а им некогда. А что это за книга, про которую говорил
руководитель? Может, она вся - из чисел? Может, там объяснение, как камень
долетает до дерева? Дурак он, что рассказал им эту шутку про камень и
дерево, никто даже и не понял, что это шутка, прав был руководитель. У
Шевека заболела голова. Он стал смотреть внутрь себя, внутрь, на спокойные
узоры.

Если бы какая-нибудь книга вся была написана одними только числами, в
ней все было бы правдой. Она была бы справедливой. Когда говоришь словами,
всегда все получается не совсем так. Когда говоришь какие-то вещи словами,
они перекручиваются, перепутываются между собой, вместо того, чтобы
оставаться незапутанными и подходить друг к другу. Но под Словами, в
центре, как в центре Квадрата, все получается, как надо. Все может
измениться, но ничего не пропадет. Если видишь числа, то сможешь увидеть и
это, увидеть равновесие, узор. Видишь основание, на котором стоит мир. И
оно - прочное.

Шевек научился ждать. Он это хорошо умел, стал специалистом по этой
части. Впервые он овладел этим искусством, когда ждал, чтобы вернулась его
мать Рулаг, хотя это было так давно, что он уже не помнил этого; а
усовершенствовался в нем, постоянно ожидая своей очереди, ожидая
возможности поделиться, ожидая, когда поделятся с ним. В восемь лет он
спрашивал: "почему", и "как", "а что, если",- но редко спрашивал: "когда".

Он ждал, чтобы отец приехал и взял его на побывку. Ждать пришлось
долго: шесть декад. Палат получил краткосрочное назначение в систему
техобслуживания на Заводе Регенерации Воды, а после этого собирался
провести декаду на пляже в Маленнине, где был намерен плавать, и отдыхать,
и совокупляться с женщиной по имени Пипар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39