Я подумала, что тебя пропустили по ошибке, и пошла в Синд.
Преподавателей, и они сказали, что да, они хотят, чтобы ты вел курс геом.
Поэтому я пошла в отдел коорд. Ин-та, к этой старухе с носом, а она ничего
не знает. "Нет, нет, я ничего не знаю, идите в Центральный Отдел
Назначений!" Я сказала: "Какой вздор",- и пошла к Сабулу. На каф. физики
его не было, и я с ним так и не увиделась, хотя ходила еще два раза. С
Садик. Она носит изумительную белую шапочку, которую ей связала из ровницы
Террус; она в ней такая хорошенькая. Я отказываюсь идти ловить Сабула в
комнате, или в помойке, или где он там живет. Может, он уехал куда-нибудь
добровольцем (ха-ха!). Может быть, ты бы позвонил в Институт и выяснил бы,
что это за ошибка такая? Вообще-то я ходила в Центральный Отдел Назначений
РРС, но там для тебя никаких новых назначений нет. Там люди разговаривали
нормально, а та старуха с носом - бестолковая и ничем не хочет помочь, и
никому нет дела. Бедап прав, мы не заметили, как к нам подкралась
бюрократия. Пожалуйста, возвращайся (если надо, то и с гениальной
математичкой), разлука, конечно, поучительна, но мне не надо ничего
поучительного, а только, чтобы ты был со мной. Я получаю ежедневно по
пол-литра фруктового сока с кальцием, потому что у меня стало пропадать
молоко, и С. страшно орала. Молодцы доктора!!

Вся, всегда, Т.

Этого письма Шевек не получил. Он уехал с Южного Взгорья раньше, чем
оно попало в почтовое депо Красных Ключей.

От Красных Ключей до Аббеная было около двух тысяч пятисот миль. Если
бы он был один, он добрался бы автостопом, потому что все транспортные
средства могли брать столько пассажиров, сколько в них помещалось, но
поскольку сейчас обратно на Северо-Запад, на постоянные места работы,
отправляли четыреста пятьдесят человек, для них сформировали поезд. Он
состоял из пассажирских вагонов, во всяком случае, из вагонов, которые в
данный момент предназначались для пассажиров. Наименьшим спросом
пользовался открытый вагон, в котором недавно перевозили копченую рыбу.

После года засухи нормальных рейсов транспорта не хватало, несмотря на
отчаянные старания транспортников полностью обеспечить потребность в
перевозках. Транспортники составляли самую большую федерацию в Одонианском
Обществе, разделенную, разумеется, на региональные синдикаты, работа
которых координировалась представителями в сотрудничестве с КПР -
локальными и центральными. Сеть дорог, которую обслуживала транспортная
федерация, была вполне достаточной в нормальных условиях и в ограниченных
чрезвычайных ситуациях; она была гибкой, легко применялась к
обстоятельствам, и Синдики Транспорта отличались большой гордостью как за
свою профессию, так и за свою федерацию. Они давали своим паровозам и
дирижаблям такие названия, как "Неукротимый", "Пожиратель Ветра",
"Выносливый"; у них были девизы: "Мы всегда прибываем на место"; "Нам все
по силам!".- Но теперь, когда на планете целым регионам грозил неминуемый
голод, если из других регионов не будет доставлена пища, и когда нужно было
перевозить большие команды мобилизованных рабочих,
требования к транспорту оказались непосильными. Не хватало не только
транспортных средств, но и водителей. В ход было пущено все, имевшее крылья
или колеса, чем располагала федерация; водить грузовики, поезда, корабли,
обслуживать порты и станции помогали подмастерья, ушедшие на покой старики,
добровольцы и мобилизованные.

Поезд, которым ехал Шевек, передвигался короткими рывками с долгими
промежутками, потому что все поезда с продовольствием пропускали вперед.
Потом он вообще простоял двадцать часов. Переутомившийся или недоучившийся
диспетчер ошибся, и впереди произо шло крушение.

В городке, где остановился поезд, лишней еды не было ни на складах, ни
в столовых. Это был не сельскохозяйственный, а промышленный городок,
производивший бетон и пенокамень, построенный в месте, где залежи извести
удачно сочетались с судоходной рекой. В городке были огороды, но кормился
он привозными продуктами. Если бы четыреста пятьдесят пассажиров поезда
получили здесь еду, ее не получили бы сто шестьдесят местных жителей. В
идеале они бы все поделились друг с другом, все вместе наполовину наелись
бы или остались бы полуголодными. Если бы на поезде ехали пятьдесят, даже
сто человек, община смогла бы дать им хотя бы хлеба. Но четыреста
пятьдесят? Если они хоть что-нибудь дадут такой уйме людей, они несколько
дней будут сидеть вообще без еды. Да и придет ли еще продуктовый поезд
через эти несколько дней? И сколько он привезет зерна? Они не дали ничего.

Путешественники, которым в этот день не удалось позавтракать,
пропостились так шестьдесят часов. Их накормили только после того, как путь
освободили, и их поезд прошел еще сто пятьдесят миль до станции, где
столовая была рассчитана на пассажиров.

Шевек впервые испытал голод. Иногда он во время работы не ходил в
столовую, потому что ему было не до еды, но у него всегда была возможность
дважды в день как следует поесть: завтрак и обед были так же постоянны, как
восход и закат. Он даже никогда не задумывался, как было бы, если бы ему
пришлось обходиться без них. Никому в его обществе, никому на свете не
приходилось обходиться без них.

Пока ему все сильнее хотелось есть, пока поезд час за часом стоял на
запасном пути между пыльным карьером и закрытым заводом, его одолевали
мрачные мысли о реальности голода и о том, что его общество, возможно, не
сумеет пережить голод, не утратив той солидарности, в которой заключается
его сила. Легко делиться, когда хватает на всех, пусть даже едва хватает. А
когда не хватает? Тут в дело вступает сила, сила, которая становится
правом; власть и ее орудие - насилие, и ее самый верный союзник -
отведенный взгляд.

Обида пассажиров на горожан становилась все горше, но она была не
такой зловещей, как поведение горожан - то, как они спрятались за "своими"
стенами со "своей" собственностью и не обратили внимания на поезд, даже не
взглянули на него. Среди пассажиров не один Шевек был так угрюм; вдоль
всего поезда, у остановленных вагонов, шел нескончаемый разговор, в общем,
на ту же тему, о которой размышлял Шевек. Люди то вступали в разговор, то
отходили в сторону, спорили или соглашались. Кто-то всерьез предложил
совершить налет на огороды; это предложение вызвало отчаянные споры и,
возможно, было бы принято, если бы не гудок
поезда - сигнал отправления.

Но когда поезд, наконец, вполз на следующую станцию, и им дали поесть
- по полбуханки холумового хлеба и миске супа на каждого - их уныние
сменилось бурной радостью. К тому времени, как человек добирался до дна
миски, он замечал, что супчик-то жидковат, но вкус первой ложки этого супа
был просто чудесен, ради этого стоило поголодать. С этим были согласны все.
Они вернулись в поезд все вместе, с шутками и смехом. Они помогли друг
другу продержаться.

В Экваториальном Холме пассажиров, направляющихся в Аббенай, взяла
грузовая автоколонна и провезла их последние пятьсот миль. Они въехали в
город около полуночи; улицы были пусты. Стояла ранняя осень. Ночь была
ветреная; ветер тек сквозь них, как бурная сухая река. Над тусклыми
уличными фонарями ярким дрожащим светом вспыхивали звезды. Сухая буря осени
и страсти пронесла Шевека по улицам, он почти пробежал три мили до
северного района, один в темном городе, одним прыжком одолел три ступеньки
крыльца, пробежал по холлу, подошел к двери, распахнул ее. В комнате было
темно. В темных окнах горели звезды.

- Таквер,- позвал он; и услышал тишину. Прежде, чем он включил
лампу, в этой темноте, в этой тишине он узнал, что такое разлука.

Ничего не исчезло. Да и исчезать-то было нечему. Исчезли только Таквер
и Садик. "Занятия Необитаемого Пространства", чуть поблескивая, тихонько
вращались на сквозняке из открытой двери.

На столе лежало письмо. Два письма. Одно - от Таквер. Оно было
коротким: ее мобилизовали на неопределенный срок в Лаборатории по
Разведению Съедобных Водорослей на Северо-Востоке. Она писала: "Отказаться
сейчас было бы бессовестно с моей стороны. Я пошла в РРС, поговорила с
ними, прочла их разработку, которую они послали в Биологический отдел КПР,
и я им действительно нужна, потому что я занималась именно этим циклом:
водоросли - жгутиковые - креветки - кукури. Я попросила в РРС, чтобы
тебя назначили в Рольни, но, конечно, они не будут ничего предпринимать,
пока ты сам тоже не попросишься туда, а если это невозможно из-за работы в
Ин-те, ты не попросишься. В конце концов, если это уж очень затянется, я
скажу им, чтобы они нашли другого генетика, и вернусь! С Садик все в
порядке, она уже умеет говорить "вет", это значит "свет". Мы уехали не
очень надолго. Вся, на всю жизнь, твоя сестра, Таквер. Пожалуйста,
пожалуйста, приезжай, если сможешь".

Вторая записка была нацарапана на крошечном обрывке бумаги: "Шевек.
Как вернешься - в Каб. Физ. Сабул".

Шевек метался по комнате. Буря, порыв, пронесшие его по улицам, еще не
унялись в нем. Опять он уперся в стену. Идти дальше он не мог, но не мог и
не двигаться. Он заглянул в стенной шкаф. Там не было ничего, кроме его
зимней куртки и рубахи, которую ему вышила Таквер, любившая изящное
рукоделие; ее немногие платья исчезли. Ширма была сложена, открывая взгляду
пустую кроватку. Не убранная с помоста постель была скатана и аккуратно
накрыта оранжевым одеялом. Шевек снова наткнулся на стол, опять прочел
письмо Таквер. На глаза у него навернулись слезы. Его сотрясало яростное
разочарование, гнев, дурное предчувствие.

Злиться было не на кого. И это было хуже всего. Таквер была нужна,
нужна, чтобы бороться с голодом - своим, его, Садик. Общество было не
против них. Оно было за них; с ними; оно было ими.

Но ведь он уже отказался от своей книги, и от своей любви, и от своего
ребенка. Сколько жертв можно требовать от человека?

- Черт! - сказал он вслух. Правийский язык был плохо приспособлен
для того, чтобы ругаться. Трудно ругаться, когда секс не считается
непристойным, а богохульство не существует.

- Вот черт! - повторил он. Он мстительно скомкал неряшливую записку
Сабула, а потом ударил сжатыми кулаками по краю стола - раз, и другой, и
третий,- в приступе гнева стремясь ощутить боль. Но все было бесполезно.
Ничего нельзя было поделать и никуда нельзя было уйти. В конце концов ему
пришлось раскатать постель, лечь одному и уснуть - безутешно и с дурными
сновидениями.

С самого утра постучалась Бунуб. Шевек встретил ее в дверях и не
посторонился, чтобы пропустить в комнату. Бунуб, их соседке по бараку, было
лет пятьдесят. Она работала слесарем-механиком на авиамоторном заводе.
Таквер она всегда забавляла, а Шевека приводила в ярость. Во-первых, она
зарилась на их комнату. Она говорила, что, как только эта комната
освободилась, она подала на нее заявку, но не получила, потому что
квартальный регистратор жилых помещений к ней плохо относится. В ее комнате
не было углового окна - предмета ее неутихающей зависти. Но ее комната
была двойная, а она жила в ней одна, что, с учетом нехватки жилья, было с
ее стороны эгоистично; но Шевек нипочем не стал бы тратить время на то,
чтобы осуждать ее, если бы она сама не вынудила его к этому своими
оправданиями. Она вечно объясняла, объясняла... У нее был партнер, партнер
на всю жизнь, "вот, как вы оба" (жеманная улыбочка). Только куда девался
этот партнер? О нем почему-то всегда говорилось в прошедшем времени. Между
тем, необходимость двойной комнаты вполне подтверждалось чередой мужчин,
входивших в дверь Бунуб: каждый вечер - другой мужчина, точно Бунуб -
здоровенная семнадцатилетняя девчонка. Таквер наблюдала за этой процессией
с восхищением. Бунуб приходила и в подробностях рассказывала ей про этих
мужчин, и жаловалась, жаловалась... То, что ей не досталась угловая
комната, было лишь одной из ее бесчисленных обид. Характер у нее был столь
же коварный, сколь мерзкий, она во всем ухитрялась увидеть плохое и тут же
переносила все на себя. Завод, где она работает, это отвратительное
скопление бестолковости, блата и саботажа. Каждое собрание ее синдиката -
это сплошной сумасшедший дом, бесконечные несправедливые инсинуации, и все
- по ее адресу. Весь социальный организм направлен на преследование Бунуб.
От всего этого Таквер начинала хохотать, иногда истерически, прямо в лицо
Бунуб. "Ой, Бунуб, ты такая смешная!" - говорила она, а женщина с
седеющими волосами, тонкими губами и вечно потупленными глазами слабо
улыбалась, не обижаясь, вот нисколечко - и продолжала свои чудовищные
тирады. Шевек понимал, что Таквер права, смеясь над ней, но сам смеяться не
мог.

- Это ужасно,- сказала Бунуб, протиснулась мимо него в комнату и
направилась прямо к столу, чтобы прочесть письмо Таквер. Она взяла его;
Шевек вырвал его у нее из рук со спокойной быстротой, которой она не
ожидала.

- Прямо кошмар. Даже за декаду не предупредили. Просто: "Сюда!
Немедленно!" А еще говорят, что мы - свободные люди, мы считаемся
свободными людьми. Вот смеху-то! Это ж надо, так разбить счастливое
партнерство. Знаешь, для того-то они так и сделали. Они против партнерств,
так все время бывает, они нарочно рассылают партнеров в разные места. Так и
у нас с Лабексом вышло, точно также. Нам уж больше не быть вместе. Где уж
там, когда все РРС - единым фронтом против нас. Вон она, кроватка-то,
пустая. Бедняжечка! Она уж четыре декады все плакала, день и ночь. Часами
мне спать не давала. Это, конечно, от того, что еды не хватает. У Таквер
стало убывать молоко. И вообще - взять и отправить кормящую мать по
мобилизации за сотни миль, это ж подумать только! Ты, наверное, не сможешь
поехать к ней туда... куда ж это они ее послали-то?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39