Сходила в кухню, вымыла ботики. Вернулась, взялась подрубать новую простыню. Она никогда не сидела без дела. Таня тоже села за стол, достала из портфеля учебники…Вдруг она почувствовала, что мать смотрит на нее.— Ты что? — спросила Таня.— Уж если не хочешь со мной поделиться, — сказала мать, — сходи в церковь, помолись, может, и полегчает…Если бы Таню спросили, религиозна ли ее мать, она затруднилась бы ответить. Называет себя верующей, хотя с богом у нее своеобразные отношения. Она обращается с богом примерно так, как африканцы обращаются со своими божками: все хорошо — идола мажут маслом и ставят на почетное место, а если плохо и молитвы не помогают — хозяин поворачивает божка спиной кверху и задает ему порку. Мать обращается к богу, когда ей надо на что-то пожаловаться или чего-то попросить, она разговаривает с богом, как жена с мужем: дай то-то или купи то-то, хотя бог обычно ведет себя как скупой и равнодушный супруг: ничего не обещает и ничего не дарит. Сохранять ему верность помогает привычка. Лучше безвредный бог, чем новые непроверенные Друзья.Однако бог-то бог, но от бога ничего не услышишь, а мать может и посоветовать, и поддержать.— Меня обманули, — осмелев, говорит Таня и опускает голову.— Как это обманули?— Ну… Один мальчик. Из нашей школы… — произносит Таня шепотом. — Думала, любит, а он…— А он?Точно стекло разбилось. Таня поднимает голову, Мать бледнее, чем простыня на ее коленях.— Что с тобой, мамочка?— Что он тебе сделал?— Ничего.— Что он тебе сделал?— Да, право же, ничего.В голосе матери истерические нотки.— Что вы с ним делали?Голос матери дрожит.— Да ты что, мама?… Ну, разговаривали… Один раз… — Таня опять опускает голову. — Один раз… поцеловал он меня.Лицо матери багровеет.— Дрянь! — произносит она негромко, но выразительно. — Я тебя растила, берегла, а ты… Я найду на тебя управу! В школу пойду! Пусть узнают, какая ты! Пусть обоих пристыдят…— Мама!— Теперь мама, да? Я и учителей пристыжу… Смотрят они за вами!— Мамочка!— Уйди! Уйди от меня! А то опять заработаешь! Видеть тебя сейчас не могу!Таня знала: румянец на щеках матери — признак гнева. Лучше уйти.Вышла в коридор, прижалась лицом к стене, заплакала. Неужели мать в самом деле пойдет в школу… Страшно подумать!— Ты что, Танечка?Душевная женщина Прасковья Семеновна. Ни с кем никогда не ссорится. Достатки ее невелики — работает санитаркой в больнице, а всем готова помочь.— Мать, что ли, обидела?Обнимает Таню за плечи и ведет к себе.Вся комната у нее загромождена ящичками, коробочками и футлярами из-под каких-то загадочных вещей.— Садись, милок, на кровать. Дать тебе апельсин? Меня один больной угостил.Говорит, как водичка льется, утешительно журчит голосок.— Мать, что ли, обидела? — переспрашивает Прасковья Семеновна.— Да нет, просто так. Неприятности.— А ты перекрестись, — советует Прасковья Семеновна. — Сразу полегчает.Таня улыбается и крестится, больше в угоду доброй Прасковье Семеновне.— Вот и хорошо…Прасковья Семеновна облегченно вздыхает.— Не с кем посоветоваться, — жалуется Таня. — К маме не подступиться…— А ты с учителями.— Что вы!— Или с подругами.— Не могу.— И правда, какой от них толк, такие же девчонки… — Добрая женщина задумывается. — Хочешь, сведу к одному человеку? Большого ума мужчина. К нему многие ходят. И поприветит, и присоветует…— Кто это?— Духовник мой. Отец Николай. Я к нему шестой год хожу к исповеди, всем священникам священник — простой, добрый, уважительный…— А мне он зачем?— Ты послушай пойди, это не театр, денег он с людей не берет…Мать тоже советует сходить в церковь. Но о чем можно говорить со священником?А Прасковья Семеновна все журчит и журчит:— Ни о чем я тебя не спрашиваю, мне, старой дуре, не разобраться, а этот и просветит, и наставит…Журчит, журчит, и Таня начинает думать, что она ничего не потеряет, отчего бы и не пойти, может, она и говорить с этим отцом Николаем не станет, а вдруг впрямь умный человек, сумеет утешить…— Хорошо, — соглашается Таня.— Ах ты голубка моя! — восклицает Прасковья Семеновна. — Это бог наставил тебя! УТВЕРЖДЕНИЕ В ВЕРЕ Уговорились пойти в воскресенье. Не слишком рано, после двенадцати, когда отойдет обедня. Прасковья Семеновна заранее условилась со священником.Шли быстро, будто на работу. Свернули в подъезд старого многоэтажного дома.— Разве не в церковь?— Зачем? Поговоришь на спокое, без лишних глаз…Дверь им открыла пожилая женщина, почти старушка. Кивнула Прасковье Семеновне, знала, должно быть, о посещении, повела за собой.Таня шепотом спросила Прасковью Семеновну:— Жена?— Сестра.Таня не очень-то рассматривает комнату. Все ее внимание поглощено человеком, к которому они пришли. Умный или так себе? Добрый или только притворяется добрым? Старенький и простой. Это увидела сразу. Чем-то похож на доктора, который лечил ее, когда она болела корью, и чем-то не похожий ни на кого.Прасковья Семеновна подошла под благословение.— Благословите, батюшка.Он наскоро ее перекрестил и торопливо отдернул руку, точно стеснялся Тани.— С чем пожаловали?Указал посетительницам на стулья.— Да вот, привела к вам девушку.— На предмет чего?— Для назидания.Отец Николай усмехается:— В каком же назидании нуждается… Вас как зовут?— Таня.Таня не выдерживает:— Вот мне говорят: молись, молись, а я даже не знаю…— Есть ли бог?Отец Николай угадал. Этот вопрос часто задают, и он неизменно отвечает — есть. Но когда речь заходила о доказательствах, отец Николай не столько прибегал к доводам рассудка, сколько обращался к чувствам собеседника.Он и на этот раз не пытался ответить, указал Тане на кресло, подал ей книжку:— Почитайте. Евангелие. Не торопитесь. Поразмыслите. И о нем, и о себе…Раскрыл книжку, отошел. Вполголоса говорил с Прасковьей Семеновной. Потом голоса смолкли. Таня выглянула из-за спинки кресла — никого. Ее оставили одну.Священник раскрыл перед ней Евангелие от Матфея. «От Матфея святое благовествование». Главу, где повествуется о мучениях и казни Христа. Таня принялась читать. Поначалу медленно, отвлекаясь мыслями к себе. Но постепенно фабула ее увлекла. Она стала обращать внимание на отдельные выражения, и ее по отношению к самой себе охватила ирония — что у нее за страдания в сравнении с муками, выпавшими на долю этого человека! «Плевали ему в лицо и заушали его, другие же ударяли его по ланитам…» Таня опять подумала: есть ли бог? Ведь в Евангелии речь идет о сыне человеческом! Но мог ли выдержать все это человек, если бы не был богом?…Книжка увлекала все больше, вдохновение, с каким она написана, покоряло все сильнее, все казалось таким же поэтичным, убедительным и достоверным, как в сказках Андерсена. Сказки ведь для того и существуют, чтобы находить в них утешение.Таня до того увлеклась, что не заметила, как в комнату вернулся отец Николай.Она вздрогнула, когда он звякнул чашкою у буфета.— Простите… — Таня вскочила, — Я задерживаю…— Ну как? — спросил он. — Есть бог или нет?— Должно быть, есть, — несмело призналась Таня. — Потому что человек не способен вынести такую жестокую муку.Все нравилось Тане у отца Николая, и прежде всего сам отец Николай. Немало плохого слышала она о попах. Стяжатели, пьяницы, мздоимцы, сластолюбцы, развратники и прежде всего обманщики: служат богу, в которого сами не верят. Но отец Николай чужд этих грехов. Он прост, скромен, воздержан в еде и питье, равнодушен к деньгам и к женщинам и действительно верит в бога. Живет вместе с сестрой, еле-еле сводит концы с концами: сестра работает где-то бухгалтером, оклад отца Николая больше, но он охотно помогает всем, кто к нему обращается. На самом деле выполняет заповедь любить ближнего, как самого себя.Таня пришла второй раз, третий. Ее приветливо встречали. Отец Николай ни в чем не убеждал, не расспрашивал. Таня сама рассказала о своем детском горе, о том, что все люди какие-то чужие друг другу, все сторонятся ее, и сама она не очень-то к ним стремится.Она приходила к доброму, умному и расположенному к ней пожилому человеку, получала книгу, полную намеков и обещаний, читала Евангелие, погружалась в мир сложных иносказаний, и растревоженное воображение уносило ее из мира, который жил, действовал и буйствовал вокруг нее, в таинственный мир собственной души…Наступает вечер. За окнами еще светло, а в комнате сумерки. Читать трудно. Таня закрывает книжку и взглядом ищет отца Николая. Он сидит напротив, в старом высоком кресле, закрыв глаза, откинув голову на продавленную спинку. Ему надо идти служить всенощную, но он все чаще и чаще пропускает службы, уступает место молодым, энергичным и деловитым своим коллегам, все чаще жалуется на сердце, подобно Тане, все чаще остается наедине с самим собой.Таня всматривается в отца Николая, и ей становится страшно. Уж не умер ли он, пугается она, такой он неподвижный и бледный.— Отец Николай! — зовет она шепотом.— А? Что? — откликается он, как бы приходя в себя.— Я вас разбудила?— Я не спал…И между ними начинается разговор, который так важен, так бесконечно важен для Тани.— Я хочу вас спросить: вы всегда верили в бога?— Конечно.— Прямо с самых детских лет?— Вера, конечно, углублялась, совершенствовалась…— Вы еще в молодости стали священником?— Видишь ли, Таня, я ведь из духовенства, священство в нашей семье наследственная профессия, меня с детства готовили к нему. Но, конечно, и я прошел сложный путь к постижению бога. Колебался, даже не верил, намеревался стать врачом. Но не захотел огорчить отца и пошел в семинарию. Верил и не верил, сомневался и служил… До какой-то степени тянул служебную лямку. Но людей не обманывал, всегда верил, что христианская религия укрепляет нравственность, что православные обряды дисциплинируют человеческую душу. Поэтому служил. Хотя… Хотя временами и сомневался.— А сейчас?— Верю.— Значит, вас тоже что-то толкнуло?— Как тебе сказать… Однажды меня арестовали. Обвинили в том, что веду антисоветскую агитацию…— А на самом деле?— Я не вел ее.— А потом?— Попал в исправительно-трудовой лагерь. По правде сказать, там было несладко. Тяжелый труд, голод, жестокое обращение. Среди начальства и там попадались добрые люди, но жестокое обращение предписывалось сверху. Люди опускались, подличали, предавали друг друга. Сохранился я там лишь с помощью веры, а верующих разделил бы на две категории: коммунистов и христиан. Потому что настоящие коммунисты тоже верили. Пусть по-своему, но верили в правду, в торжество справедливости. Они умирали, но не позволяли дурно говорить о своей власти, потому что и в лагерях Советская власть оставалась для них своей. Вот там-то я как бы заново постиг бога. Я бы погиб, если бы не верил в вечное спасение…— А что вы делали, чтобы спастись?— Ждал. Верил: неправда погибнет и наступит торжество правды.— А как приблизить торжество правды?— Ждать.— Тогда лучше умереть.— Танечка, что ты! Это страшный грех перед господом. Мы не властны над своей жизнью…— Значит, мириться с неправдой?— Приходится.Что он говорит?… Добрый он, конечно. Но какой-то уж очень малоподвижный. Может быть, это возраст? Или характер? Или он сам не уверен… Над этим Таня не хочет задумываться… Не хочет!Долго продолжается этот разговор. Тане так хочется понять, где же правда. Есть ли какой-нибудь смысл в той вере, о которой говорит отец Николай. Но, видимо, постигнуть это не так просто.Она встает.— Прощайте.— Когда зайдешь?— Больше я к вам не приду.— Что так?— Уйду в монастырь.— Ты убежишь оттуда, там приспосабливаются к обстоятельствам еще больше, чем в миру.— Я найду себе монастырь.— Долго придется искать…Да что же это такое? Сам отец Николай все подвергает сомнению… А может быть, в этом и есть его суть? Приспосабливаться, соглашаться… А Тане нужны движение, жертвы, подвиг! Тане хочется противоречить… бороться… Наперекор Юре. Наперекор маме. Всем наперекор.Она не подходит под благословение, как делала иногда, подражая Прасковье Семеновне.— Прощайте.— Господь с тобой.Она уходит с теми же сомнениями, с какими пришла в этот дом…Тихо прикрывает дверь. Добрый человек отец Николай, но устал от борьбы. А может, и не боролся никогда. Все приемлет, со всем смиряется. Сама Таня хочет верить с такой силой, чтобы не вступать с собой ни в какие компромиссы.— Пойдешь завтра к обедне?— Нет.— Отца Николая видела?— Нет.— Тебя что, опять твои комсомольцы перебороли?— Нет.— Да что ты, голуба моя, заладила? Все нет да нет!— Неправильно все, Прасковья Семеновна.— Что неправильно?— Говорят одно, а делают другое.— Да кто делает-то?— Да хоть тот же отец Николай. Больше дома отсиживается, а в церкви заправляют ловкачи и хапуги.— Это кого же ты называешь хапугами?— Молодых попов. Я наблюдала. У них одно на уме: побольше получить, поскорей отслужить, скинуть рясу и — в гастроном…— Грех так говорить!— Да ведь правда!— Не нам судить пастырей…— А я не сужу, я только кон-ста-ти-ру-ю. КЕЛЬЯ Таня охотно согласилась поехать с Прасковьей Семеновной на кладбище.Мужа Прасковья Семеновна похоронила давно, но вспоминала о нем постоянно. То-то случилось при Архипе Петровиче, то-то после него, то-то нравилось ему, то-то не нравилось. Архип Петрович оставался для Прасковьи Семеновны высшим, так сказать, судьей в оценке явлений жизни.По дороге заехали в цветочный магазин. Прасковья Семеновна на свою зарплату живет в обрез, но для Архипа Петровича ничего не жаль, купила горшочек цикламенов.На кладбище голо, пустынно. Апрельский ветерок подсушил дорожки, кое-где зеленеет ранняя травка, могилы и клумбочки обложены прошлогодним пожухлым дерном. Посетителей мало.Дошли до кладбищенского захолустья, где ни купцов, ни статских советников, где сплошь невзрачные памятники и кресты, могилы последних десятилетий. Добрались до Архипа Петровича.Деревянный заборчик синего цвета, ажурный чугунный крестик, купленный Прасковьей Семеновной у какого-то проходимца, вернее всего, позаимствованный продавцом с чьей-то заброшенной могилы, фотография в черной металлической рамке, веночек из жестяных листьев…Прасковья Семеновна принялась вкапывать в землю горшочек с цветком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21