- Иль голова с плеч, или пляши, изба и печь! - кричал Емеля, будучи, между, прочим, недалеко от истины.
Изба поскрипывала тем, что уцелело, а печь и в самом деле порывалась непристойно пританцовывать, быстро двигая заслонкой, как языком.
Ехать печь отказалась, и воевода приказал запрягать коней, чтобы тащить ее вместе с Емелей, куда положено, в самый Санкт-Питербурх. Полтергейст иногда помогал, в самых трудных местах, и лошади бежали резвее, вызывая недоумение воеводы и ликование у седока.
А в Санкт-Питербурхе проживала всем известная Царевна Несмеяна с биполярным, то есть маниакально-депрессивным, расстройством, и была она обещана в жены любому, кто ее рассмешит, но все было тщетно. Принцесса вешалась и надрезала запястья, прыгала из окна и бежала к пруду. И вышло так, что когда под ее окнами проехали воевода с Емелей, депрессивная фаза резко закончилась, и началась маниакальная фаза. Принцесса принялась хохотать, так что свадьбу сыграли немедленно.
Жизнь в государстве потекла по сезонному плану. Когда царица маньячила, бывало все: балы, фейерверки с карлами, ряженые в ледяных домах, и даже сам Бирон наезжал в гости. А уж в пору депрессии ничего не попишешь, и головы стаями летели с плеч. Емеля продолжал пить горькую, и после нескольких лет супружеской жизни заразился от царицы ее расстройством, как это случается в коммуналках: величал себя Емельяном Пугачевым и Рабочим Емельяновым, а царица устроилась квасить не хуже Пугачевой Аллы. Пока их всех не удавили и не подняли на вилы прямо из колыбели.
Рассказывают, что осиротевшую печь подарил потом Ленину тот самый печник, что сделал ему грубое замечание на покосе. И по ночам из печи неслись то плач, то хохот, а Ленин кутался в одеяло, припоминая рассказы семинариста Джугашвили о бесах. Он прижимался к Надежде Константиновне, но толку в том было чуть.
62. Пиргорой ослика Иа
Пух, Пятачок и Сова увидели возле пруда Ослика, который с совершенно убитым видом сидел в окружении пустых бутылок.
- Мне это не нравится, - шмыгнул Пух. - У него сегодня День Рождения, а он сидит совсем грустный.
- Надо что-то делать, - сказала Сова. - У него уже развилась депрессия. - Сова знала много ученых слов. - Надо его развлечь. Рассказать, например, как повзрослел Кристофер Робин.
- Мне кажется, ему чего-то не хватает, - пропищал Пятачок. - Ему надо что-то пришить.
- Я знаю, что, - важно заявила Сова. - У меня эта штука где-то валяется. Пойдемте, я вам покажу.
Они пошли прочь от пруда к домику с табличкой "?a va", и Сова вынесла какую-то штуковину.
- Читай! - велел Пух.
Сова поправила очки.
- Бля...бле...спле... бряль... Короче говоря, это то, что нужно.
Они вернулись к Ослику. Ослик Иа смотрел на них грустно и мутно.
- С Днем Рождения тебя, Осел! - зычно сказал Пух.
- Спасибо, Винни, - мрачно отозвался Иа.
- Сиди тихо, - продолжал распоряжаться Пух. - Тебе кое-чего не хватает. Сейчас Сова тебе это подошьет, и все будет отлично.
- А это не больно? - вяло встревожился Иа.
- Нет! - со знанием дела пискнул Пятачок. (По секрету скажем: из дальнейшего выяснится, что то, что они принимали за Пятачка и постоянно волочилось за ними, на самом деле было розовым воздушным шариком).
Сова пристроилась у Ослика за спиной.
- Готово! - сказала она.
- Держи, друг! - воскликнул Винни и вручил Ослику горшочек браги.
У Ослика загорелись глаза. Он распахнул пасть и опрокинул горшочек в себя.
- Входит.... - радостно вздохнули все.
- И-а... И-а!...И-а! - заревел Ослик. Содержимое горшочка хлынуло из него обратно.
- И выходит! - радостно выдохнули все.
- Вместе с ослиной душой, - уточнил подоспевший Кристофер Робин при виде, как Иа перевернулся на спину копытами вверх. - Конец его страданьям и разочарованьям.
Пятачок порхал вокруг.
Сова бережно прятала под крыло упаковку с надписью "Эспераль" по-французски.
63. Полет над красным гнездом
ноэль
Маленькое предисловие
Это очень старая сказка, написанная под Новый, 1989 год, и у нее даже было посвящение: Т.Н.З.У.Л.Х., которое не имело отношения к Хине Члек, и которое я не собираюсь ни выбрасывать, ни расшифровывать. Для меня было крупной неожиданностью, когда на волне ненависти к недавним оккупантам, ее опубликовала эстонская газета "День за днем" - в декабре 94 года. И даже проиллюстрировала портретом Горбачева. Тогда еще в памяти свежа была история с Матиасом Рустом, который на маленьком германском самолетике приземлился прямо на Красной площади; тогда что-то вякали о своих правах крымские татары, плюс, конечно, полусухой закон и медицинские страшилки академика Углова. Я перечитал, кое-что выкинул, изменил и присовокупил к циклу "Ледяного спокойствия", ибо о чем волноваться?
*****
Однажды в Сочельник наша скромная компания, приняв изрядное количество пунша, ощутила тягу к рассказыванию невероятных историй. Схема была стара и добра, как добрый старый Джером. Британского лоска нам, конечно, недоставало. Но издержки сервировки с лихвой окупались задушевностью беседы. И вот в разгар застолья всеобщий любимец Вакула - не слишком, кстати сказать, разбиравшийся в сочетаемости вин с цветом глаз и временем суток, отказался от зубровки.
- Нет, нет, и еще раз нет, - твердо заявил он, пряча стакан под стол. Я не пью зубровку.
Это известие поразило всех. В нем звучала мрачная тайна, мерещились эскадры затонувших в океане зубровки бригантин и каравелл.
- Не могу, - жалобно бормотал Вакула. - Я ноги себе сбил на этой зубровке. Много верст отмахал...
Он вздохнул, посмотрел на наши хищные лица и понял, что от объяснений не уйти. А потому, не дожидаясь пытки, приступил к рассказу в следующих выражениях:
- Сначала - про бодуна. Бодун - существо живое (мы прекрасно это знали, но Вакула не умел переключаться). Ну, может быть, немного потустороннее, но все равно реальное и вечно норовит поживиться за наш счет. Стал он в прошлое новогодье одолевать меня. Ксанушке я уж не мил, ибо распух. Гости все разошлись, остались только Солоха и Пасюк. Солоха улыбается и пирог ковыряет. А Пасюк, выпивши крепко, оплошал с пельменями. Одна пельмешка над столом зависла, а две другие оттопыривают нагрудный кармашек.
Вижу - пора брать бодуна за жабры. Такой и солнце, и луну, и весь белый свет умыкнет. Встал у меня в нутре враскоряку и содрогается в падучей. Положено с ним так: сперва припугнуть холодной водичкой. Он сразу башкой затрясет: дескать, я уже смирный. И опять за свое. Ну, тогда не обессудь. Наколдовал стопарик, опрокинул, а за ним - второй, да пельмешку зависшую, да пивка. И вот от бодуна остается смердящий труп, и если в душе у тебя еще что-то не на месте, то это лишь в силу действия трупного бодуньего яда.
Стало быть, начал я с водички. Бодун какой-то жидковатый попался, заблеял от страха и тьму кромешную перед глазами разогнал, месяц вернул на небо. Только я потянулся к стопарику, как моя Ксаночка взорвалась. И - по полной программе: ты-де такой, а все другие - вон какие, и что у всех как положено, а у нее - шиш, и что ко всем я так-то, а к ней - будто к свинье.
Что возьмешь с бабы? Поорала бы - и конец, мой стопарик. Только Солоха-змея не дремлет. Щурится, играет заплывшими глазками и подает тихие, безобидные реплики: "плетью обуха не перешибешь, Оксана", да моя дура от этих слов еще пуще распаляется. Орет: платья, мол, нет! шубы нет! сапог нет! - кто посторонний послушает, так решит, что и правда. А тут, как назло, затеяли показывать передачу, и в ней - Горбачев с Раисой Максимовной кому-то руки жмут и рассуждают о новом мышлении.
Солоха знай себе щурится. Ждет, когда Ксанка меня вышвырнет, а она приберет ничейную мертвечинку. И - в мешок, к остальным. Вот она и говорит:
- Да уж какой с него прок? Одно только знаменитое имя: Вакула, а нет бы, да и достать тебе Райкины черевички.
Моя слабоумная рада-радешенька:
- Правильно! - подбоченилась и как завизжит: - А подать мне черевички! Не то вот те Бог, а вот - порог!
Вдруг навалилась на меня невыносимая тоска. Как меня земля носит. Себя загубил, бабу загубил, жизнь загубил - эх! Пойду и достану их.
Тем временем мой бодун весь извертелся от недовольства: отвлекаюсь на пустяки. Нет бы послушать, как он меня пережевывает. Я его хвать за хвост, да об половицу, да под себя подмял, уши закрутил, рога стиснул - давай, брат! Гони в Первопрестольную! Он и возразить не успел, как я вонзил в его хилые ребра свои мозолистые трудовые пятки. Сжался он, съежился и брызнул вон из окна, сшибая кактусы.
Честно скажу: приятного мало. Потому что держишься на нечестном слове. Про то, чтобы вниз посмотреть, и подумать страшно. А когда привык, так даже и приелось. Лечу и качаю себе головой, удивляясь людскому стремлению обладать крыльями.
Когда мы приблизились к Москве, начались приключения: нас заметили военные. Подняли по тревоге два истребителя, которые присели бодуну на хвост и распылили какую-то предупредительную гадость. Бодун вытаращил глазенки: идем, говорит, на снижение. Пристроимся над столичным экспрессом, и никакой радар нам не страшен, а птички скоро отвяжутся по причине огромной скорости.
Так мы и сделали. Зависли над товарным поездом. Истребители пошли на разворот, да так и сгинули. Мы же, покуда они разворачивались, уже развернулись над Красной площадью.
А на площади расселась по-турецки сотня каких-то угрюмых типов с непреклонностью в глазах. Мы садимся со всяческой помпой - народ бежит! Торопится, фотографирует! Вопят: что? да как? да куда смотрели? да в сердце Родины? Берут нас в кольцо, начинают теснить.
Я успел спросить у одного из сидевших: откуда, мол, будете, земляки? Татары, отвечают, мы крымские, с протестами и петициями.
Тут пришел министр обороны, вперился в нас немигающими очами и стоит, не может налюбоваться. С ним рядышком - академик Углов пританцовывает от возбуждения, глаз от бодуна отвести не может, головой качает и зарисовывает в блокнот. И кто-то в шляпе гневно разглагольствует:
- Я одного, значит, не понимаю - гуда глядит наше ПВО и на кой оно нам вообще нужно, когда любая шпана вольна явиться на бодуне в сердце Отчизны и разбить это сердце к едрене фене?
Смотрю, у министра обороны нога мелким бесом дрожит.
Подступает ко мне очень модный, на истукана похожий с витрины, шепчет мне в глаза:
- А ну, тварь, колись, откуда ты такой хороший. Будешь темнить закатаем в консервы и отошлем в помощь недоразвитым странам.
Бодун, дуралей, мне подсказывает:
- Крымский татарин! Крымский татарин!
Кашлянул я и сообщил громко:
- Я, граждане, крымский татарин.
- Ага, - восклицает пижонистый истукан сладким голосом. - Ну а спутничек твой из которых меньшинств? - и тычет пальцем в моего горбунка. Молчу, что тут скажешь. Тот кривенько, с пониманием, ухмыльнулся, плечом повел, и мигом меня с обоих боков - под локотки. А истукан расстегивает пальто и вынимает из душных глубин ее, зубровку. И принялся лить мне прямо в желудок, я даже не сглатывал. Бодун, прочувствовав эту биохимию, посинел, лапками засучил и растаял.
- Вот злонравия достойные плоды, - говорит Углов.
- Потолкуем теперь без шептунов, - шепчет мой кровожадный и ослепительный недруг, но тут к нему кто-то подбежал, тявкнул в ухо. Истукан переместился вбок отставным шагом, и я смог увидеть Михаила Сергеевича, направлявшегося с супругой в народ.
Остановился передо мной и давай раздуваться-пыхтеть. Дескать - вообще! Ну, товарищи, это - вообще! Ну, дорогие товарищи, здесь уж, сами понимаете вообще!
Министр обороны внимания на это не обратил. Он постоял еще чуточку, потом махнул рукой и пошел сдавать дела. Прямо к кремлевской стене, где долго бродил и высматривал свободное место. Да и мне терять нечего. Как бухнусь в ноги!
- Не вели казнить! - кричу. - Никакой я не татарин! Одни только лишь черевички супруги вашей хотел одолжить - примерить Оксаночке.
Михаил Сергеевич мне:
- Тихо, бестолочь! Будешь крымским татарином! - И громче, для прессы: Зовут-то тебя как, крымский татарин?
- Вакула, - отвечаю.
Тут Раиса вмешалась:
- Викула? Какой Викула? Мишенька! Викулову мы уже давали!
Мишенька огрызнулся:
- Нельзя, знаешь, не считаться с реалиями. Да я последние штаны пошлю в Карабах, коли будет на то воля Азебаржана! - И снова в голос: - Мы, дорогой товарищ, в настоящий момент миновали только первый этап перестройки. Но чтобы люди почувствовали, ощутили эту выстраданную отдачу, ЦК и Политбюро изыскали возможность вручить представителю крымских татар черевички Раисы Максимовны.
Раиса Максимовна черевички скидывает, отдает мне и топчется. Мерзнет на снегу. А ее супруг разводит руками и берет разгон для дальнейшей беседы с подданными. В сей важный миг меня оттеснили бойцы незримого фронта. Истукан повелел:
- Чтоб духу твоего... в шесть секунд!
Я же, осмелев, возражаю:
- В силу и по причине ликвидации в рамках здорового образа жизни моего транспорта прошу изыскать для меня новый! Иначе крымским татарам не ощутить выстраданной отдачи!
Истукан, оценив мою наглость, потеплел взглядом и сокрушенно качнул головой:
- Тяжелое положение! На данный момент с бодунами плохо... Что ж, переночуешь на Лубянке, а уж утречком одолжим у кого-нибудь из ЦК. Хотя бы у министра обороны, тот точно обзаведется.
На Лубянке, как водится, полная неразбериха. Наступила весна. Наконец, после очередной шумихи, поднятой диссидентами, меня решили освободить к майскому празднику, с самого утречка. Ибо тогда я с гарантией смогу раздобыть в ЦК породистого бодуна-тяжеловоза в расцвете сил. В ЦК же, хохоча надо мной и черевичками, которые я в камере проглотил и так и хранил, благо те наружу не просились, меня доставили в правительственном лимузине. Но дальше вышел конфуз. Откормленные, с державными ряхами бодуны наотрез отказались расстаться с хозяевами. И я решил больше не испытывать судьбу.
Я тронулся в путь, пешочком, и только желудочные черевички согревали мое натерпевшееся сердце. Дорогой я представлял себе Ксанушку и с чувством воображал, как радуется она обновке, отклячивши ножку... Да только...
Здесь Вакула заплакал пьяными слезами и уронил голову на грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16