Это хорошо. Расстегиваясь и отдуваясь, захожу в буфет. Опять какой-то знакомый голос:
– О, Степанов пришел… Споешь?
Спою, спою… Куда ж мне деваться? Как это, я – и без песни?! Нет, мне без песни никак нельзя!.. Вглядываюсь в лица и первый, кого узнаю, сидящий у входа с двумя девицами студенческого вида в очках – Крюгер!.. Ба! А он-то откуда здесь взялся? Я искренне рад.
– Крюгер! Как ты сюда добрался-то? Ты же спать лег!..
Крюгер глядит на меня с испугом, потом, видимо, узнает и тычет рукой на свободный стул:
– Садись… Нам сейчас выпить принесут…
И тут я понимаю, что он смертельно пьян. Вдрызг. Вдрабадан. Бесцветные водянистые глаза, как у меня, если бы я был Предателем Родины, смотрят в разные стороны, нос, как будто увеличившийся с утра в размерах, украшен замысловатыми узорами красных, синих и лиловых прожилок, похожих на топографическое изображение железнодорожных узлов и автомобильных развязок, волосы всклокочены… Девицы смотрят то на него, то на меня.
– Так ты не спал, что ли, Крюгер? – недоумеваю я.
– Андрюха! – мощный рык выпившего человека за спиной.
– Не-е-е, – крутит головой Крюгер, – а чего спать-то?.. Иванов позвонил, мы с ним опохмелились, а потом поехали…
– С Ивановым? Он тоже здесь?
– Здесь где-то… Пить будешь?
И Иванов здесь… Пиздец. Наверное, спит где-нибудь.
– А чего вы пьете?
– Чего пьем… – солидно отвечает Крюгер. – Водочку, конечно. А ты что, красненького хочешь?
– Вот только красненького мне сейчас не хватало… Мне бы коньячку.
– Ну, брат!..
– Ладно, я пойду поброжу здесь, пообщаюсь, попозже подойду… Барышни!
Я раскланиваюсь.
– Степанов, ну ты пить будешь?! – дружеский, но уже раздраженный вопль откуда-то из угла. Видимо, поклонник.
Иду, иду…
Я иду на зов, вглядываясь в лица сидящих. Почти всех когда-нибудь, где-нибудь видел – на концертах, на тусовках, на квартирниках, в лесах, – но имен, хоть убей, не помню. Выскакивают из памяти. Забываю через пять минут после знакомства. Некоторые, впрочем, вручают свои визитки, с которыми никогда не знаешь, что делать потом. Обнаружив на другой день в кармане и внимательно прочитав (как правило, менеджер чего-то там не пойми чего), честно пытаешься вспомнить – кто это?.. Так и не вспомнив, повертев в руке, выкидываешь в мусорное ведро… Бывало, подбежит в метро человек, радостно улыбаясь, крепко пожмет руку, заведет оживленный разговор: «Ну как ты? Когда будет концерт?.. Как там у Скородумова?..» – словно сто лет знакомы, а я стою и мучительно вспоминаю – кто такой… Лицо вроде помню, где-то видел, точно – видел, может, пили однажды после концерта, а где пили, когда, как зовут – хуй его знает!.. Старательно поддерживаешь разговор, как будто так и надо, похохатываешь, где нужно, избегая обращаться по имени, приглашаешь на концерт, предвкушая лишние сто рублей за билет, человек с радостью соглашается, сердечно благодарит, но потом, как правило, не приходит – то ли забыл, то ли на хуй ему это не нужно. Быстро прощаешься, выкрикивая на бегу: «Спешу, старик, спешу!» – и заскакиваешь в вагон… Потом облегченно вздыхаешь, так и не вспомнив.
Мне машут, кивают и улыбаются. Я машу, киваю и улыбаюсь. Некоторых даже помню по имени… Буфет – битком. Кто же в зале?.. Наверное, человек пятнадцать – двадцать, как обычно. Если не меньше… И пять выступающих. Если не больше… Я надеюсь, хоть Крюгер на сцену не полезет!.. До хуя, чувствую, я сегодня заработаю! Ох, Господи, Господи!.. Когда ж все это кончится?
Скоро в зал вообще никто не будет заходить, все будут торчать в буфете. А действительно, чего им там делать? Все эти песни они уже по сто раз слышали, они их наизусть знают. К тому же не любят платить за вход. Считают это нонсенсом. Думают, наверное, что для барда уже честь спеть для них. Два часа надрываться на сцене, чтобы только его кто-нибудь послушал… Впрочем, есть такие горе-барды, которые таким образом прикармливают публику, потому что иначе на них никто не пойдет.
Мне перед каждым концертом начинают названивать многочисленные знакомые, малознакомые и практически незнакомые любители бардовской песни и наглым тоном, словно делая мне одолжение, требуют, чтобы я вписал их в бесплатный список. Причем обязательно плюс с кем-то. Это до крайности заебывает, так и хочется послать на хуй и спросить: «А на Митяева, еб твою мать, ты тоже по спискам ходишь?» Или на каких-нибудь Мищуков… Небось платят, засранцы, как миленькие! А на меня можно и бесплатно сходить, я ведь святым духом питаюсь… Но все равно вписываешь, чтобы хоть видимость публики была в зале, и некоторые из вписанных всегда приносят с собой что-нибудь выпить. Таких вписать – святое дело! Но больше всего раздражают сорокалетние тусовщики-халявщики, которые летом так и рыскают по подмосковным лесам в поисках слетов и каким-то невероятным образом пронюхивают обо всех авторских концертах, сборищах и посиделках. От них никуда не спрячешься, хотя, утомившись, многие и пытаются. В лесах они всегда сидят у чужих костров, едят из чужих котлов, пьют чужую водку, их даже приходится гнать из собственной палатки, а в Москве они обязательно подсаживаются к тебе после концерта, на который приходят исключительно по списку, и строго начинают пенять на то, что ты там-то чего-то недотянул, там сбился, там перепутал слова, там – взял не тот аккорд, словно каждый из них – мой старый любимый консерваторский педагог Исаак Израилевич Гольденвейзер, удрученный моим неблестящим выступлением на Конкурсе пианистов им. П.И. Чайковского с Пятым концертом Рахманинова, в результате чего меня теперь вряд ли пригласят выступать с Нью-Йоркским филармоническим оркестром… И при этом вся эта пиздобратия угощается моим коньяком, который запивает моей колой, и курит мои сигареты… Они мне так надоели своим мудозвонством, что, как только начинается пиздеж, я говорю грозно: «Пить будешь? Тогда не пизди!» Эта крылатая фраза великолепно затыкает фонтаны их красноречия.
А однажды на мой концерт в «Повороте» пришло шесть зрителей. Я был в отчаянии, меня словно в жопу выебали. Я психанул, хотел плюнуть и уехать домой, но попался хороший человек, таможенник, который мигом накрыл для всех поляну, послал одного из алферовских юных вампиров за армянским коньяком, благо солнце уже село, уговорил меня остаться, и я устроил концерт прямо в буфете. Все прошло так славно, по-семейному… Даже Алферов явился на шум, отнял у меня гитару и спел несколько песен. Все остались очень довольны, а мне добрый таможенник на прощание дал еще триста рублей на тачку до дома… Домой я, конечно, добрался на метро, а на эти деньги потом жил неделю.
– Степанов, тебя не дозовешься! Звездой стал, зазнался… Укоризненным тоном.
За столом – компания из четырех человек. Всех знаю и даже, кажется, помню, как зовут… Леша Павлов, Стае Кулик, и этот… как его… Кошачье какое-то имя… Забыл… Вот еб твою мать! Том… Да, Том! Том и Джерри! Точно… Почему Том? Впрочем, не важно.
– Да уж, зазвездился, дальше некуда! – ворчу я. – Привет! Что пьем?..
– Твой любимый «Московский», – отвечает Павлов. – Бери стул, садись…
Мне с улыбками жмут руки. Мне искренне рады… Удивительно, но мне везде еще искренне рады. Иногда даже становится как-то неловко. Стыдно бывает за себя. Черт его знает! Может, я и впрямь кому-то нужен со своими вымученными песнями… Со всей своей рефлексией, мизантропией, злобностью и вечной депрессией… Со своими маниями и фобиями…
Павлов наливает из наполовину опорожненной бутылки в пластмассовый стаканчик. Рюмок уже, как всегда, не осталось. Меня окутывает запах коньяка… Родной такой запах… Запах, который наверняка до конца жизни будет мне напоминать о концертах и выебанных поклонницах. Обо всех моих обломах, терзаниях, о взлетах и падениях, о разочарованиях, о бардовской песне и усталости… Обо всем, о чем я когда-нибудь (я верю! верю!) забуду… Или буду вспоминать иногда с легким смехом…
Я больше не хочу быть богатым и знаменитым, я хочу быть спокойным человеком…
– Тебе, как обычно, на донышке?
Как обычно… Какого черта! Мне нужно расслабиться!
– Нет, налей-ка мне побольше. На два пальца.
Павлов с готовностью кивает…
Леша – хороший человек. Тусовщик, но не халявщик. Сугубо обязательный чувак. На мероприятия всегда приносит с собой выпивку и закуску. Из закуски почему-то главным образом сало, а из выпивки – термоядерный самогон, настоянный на каких-то целебных корнях, градусов под восемьдесят, которым он всех радушно потчует, но один раз попробовав, все вежливо отказываются, и актуальным он становится только на второй-третий день в лесу или в доме отдыха, когда все остальное выпито и уже все равно, что пить. Но у него, как у многих славных неглупых людей, в последнее время в голове завелись тараканы по поводу уголовных романов. Он читает их запоем, жадно следит за новинками, у него есть любимые авторы, которые, как ему кажется, пишут талантливее, чем другие (по простоте душевной он и не подозревает, что на этих молодцов за мзду малую работают целые бригады литературных «негров»), и с почтением к прочитанному пересказывает незамысловатые сюжеты близким людям. Насколько я понял, фабула всегда одна и та же: честный, хороший человек, трудяга и бывший афганец, у которого есть горячо любимая женщина (жена, невеста, мать), по навету ли, по злому умыслу или будучи подставленным, попадает на зону, где ведет отчаянную борьбу за выживание и с зэками, и с вертухаями, что вызывает к нему уважение и желание помочь со стороны старого заслуженного уголовника. Каким-то образом, допустим, никого не выдав, сидя в карцере, он и сам становится авторитетом, после чего благополучно бежит с другим честным уголовником, которому покровительствует. К тому времени любимая женщина либо мертва, либо изменила, не дождавшись, и счастливо живет с банкиром, и наш герой, имеющий теперь грозное погонялово, начинает мстить… Все это весьма напоминает сюжеты индийских боевиков с неожиданными лирическими отступлениями в виде песен и танцев, которые снимают за пять дней по три тысячи лент в год, или наш фильм «По прозвищу Зверь», который эти козлы из ящика уже заебали крутить и который до невозможности нравится благодарному читателю, который, как правило, сам всегда, так или иначе, кинут и обманут. Короче, наш мститель начинает мочить всех подряд, направо и налево – бывших друзей, темных дельцов и крайне несимпатичных милиционеров, – но при этом настолько благороден, что с ним не сравнятся даже герои Вальтера Скотта, и только что по воде не ходит. Количество спасенных и отмазанных им сирот, девушек и убогих превышает все разумные пределы, похождения этого русского Уленшпигеля затмевают Деяния апостолов, и с каждой новой страницей романа все явственнее вырисовывается образ чисто конкретного кандидата на канонизацию Русской православной церковью или по крайней мере на пост Президента России, на радость всем пацанам и ценителям жанра… Чем дальше, тем злодеи становятся все отъявленнее, изощреннее и ужаснее, и бывший уголовник напоминает уже Бэтмена, расстраивающего чудовищные планы планетарных масштабов Докторов Зло отечественного пошиба, и, как Джеймс Бонд, всегда знает, куда бежать и на что жать. Повествование приобретает клинические черты, но самое забавное, что все это пишется без малейшего намека на юмор, а если все-таки проскользнет редкая шутка, то какая-то мудаковатая, на уровне участников и зрителей передачи «Аншлаг!». Пафос же этих произведений достигает таких высот, что оставляет далеко позади суровую мужицкую надрывность писателей-деревенщиков и эпохальность романов о войне. И всегда главный герой любит Россию… Он любит ее до такой степени, что готов в любой момент бросить все (опекаемые им детские дома, приюты, больницы, монастыри, честно нажитые миллионы и из романа в роман стареющую любимую девушку, на которой почему-то все никак не может женится), вспомнить боевые навыки и вместо того, чтобы поехать наконец во Флоренцию и целый день в благоговейном молчании провести в галерее Уффици, застыв побледневшим от восторга перед картиной кисти великого Джотто, мчаться на другой конец Земли наказывать террористов-исламистов или лукавых американцев, которым и без него своих забот хватает.
Я как-то раз перед концертом, пребывая в меланхолическом ожидании поклонниц с коньяком, полистал одну из Лешиных книг и просто охуел от глубины идиотизма, сравнимого только с дамскими любовными романами американских писательниц типа «Страстный викинг» или «Повенчанные грозой». Однако Павлов воспринимает всю эту лабуду на полном серьезе, никогда, например, не скажет «садись», а всегда – «присаживайся», соблюдает какие-то чертовски сложные уголовные правила, связанные с разливанием и выпиванием, чем усложняет жизнь собутыльникам, и одно время даже пытался внедрить в бардовском кругу образ общения «по понятиям», но так заебал всю тусовку этими своими «понятиями», что его просто стали посылать на хуй. После этого он наконец расслабился и пришел в себя, но уголовную романтику не забросил, видимо, в глубине души считая себя Благородным Вором.
На примере Леши, человека с высшим образованием и совсем не дурака, легко можно представить себе мировоззрение и приоритеты большей части населения нашей страны, которые и слыхом не слыхивали ни про Дягилева с Нижинским, ни про Бенуа с Бакстом, ни про Набокова с Буниным, ни про Стравинского с Мравинским, от имен которых кончает весь мир, они даже толком не знают, кто такие были Кирилл и Мефодий, а узнали бы – все равно ни хуя бы не поняли, но зато испытывают трепетное почтение перед теми, кто сидел. «Он сидел», – говорит народ о таком человеке, уважительно покашливая, как в свое время крепостные при упоминании имени барина-самодура, который мог и батогов дать, и девку испортить, и ребятенка конем затоптать, но зато никогда не гнушался с крестьянами чарку выпить и языком почесать. Для народа всякий сидевший что-то вроде былинного богатыря, православного мученика и советского разведчика, хотя на самом деле большинство из них за малым исключением – полное фуфло, готовое ни с того ни сего обворовать кого угодно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36