Точки и тире следовали друг за другом, словно неторопливый, ровный ручеек, который не иссякнет до тех пор, пока не придут домой коровы. Что за послание в них заключено? Какая разница. Они барабанили, словно дождь, дождь неведомых смыслов, утешая меня, помогая скоротать ночь в ожидании часа, когда можно будет повернуться на другой бок и протянуть руку за следующей пилюлей. Не хочу, чтобы меня усыпили, сказала я. На самом деле я уже не могу обходиться без сна. Чем бы меня ни одаривал диконал, он, по крайней мере, дает мне сон, или подобие сна. Тогда боль отступает, время ускоряет шаг, горизонт проясняется, и я могу на время отвлечься от боли, к которой приковано все мое внимание: вздохнуть с облегчением, разжать кулаки, вытянуть ноги. Будь благодарна за эту милость, говорю я себе: за то, что оглушили твое больное тело, погрузили душу в дремоту, и она, наполовину покинув свою оболочку, отдается на волю волн.
Но отсрочка никогда не длится долго. Опять набегают облака, мысли сбиваются в кучу, ведут себя словно сердитый, не смолкающий ни на минуту мушиный рой. Я трясу головой, пытаясь их отогнать. Вот моя рука, говорю я себе, широко открыв глаза, разглядывая ручейки вен на тыльной стороне ладони; вот простыня. И вдруг – словно меня молнией поразило – я проваливаюсь в небытие; в следующее мгновение я снова тут: лежу, уставившись на свою руку. Между этими двумя мгновениями может пройти час или секунда, в которые я отсутствовала, находясь где-то далеко отсюда, борясь с чем-то густым и вязким, что заполняет рот, сдавливает язык у самого корня; с чем-то, что поднимается из глубины морей. Я выныриваю на поверхность, отряхиваясь, как пловец. В глотке горчит, я чувствую вкус желчи. Безумие, говорю я себе: это вкус безумия! Как-то, очнувшись, я обнаружила, что стою лицом к стене. В руке у меня карандаш со сломанным грифелем. И по всей стене – корявые, сходящие на нет каракули, бессмысленные, вышедшие изнутри меня или того, кто во мне.
Я позвонила доктору Сифрету.
– Мне кажется, диконал стал плохо на меня действовать, – сказала я и описала симптомы. – Я хотела спросить, не можете ли вы назначить какое-то другое средство.
– Я никак не ожидал, что вы все еще считаете себя моей пациенткой. Вам давно следовало лечь в больницу, там вам окажут соответствующую помощь. Я не могу вести прием больных по телефону.
– Мне надо от вас совсем немного, – сказала я. – От диконала у меня начались галлюцинации. Нельзя ли назначить что-нибудь другое?
– А я говорю вам, что заочно лечить не стану. И никто из моих коллег не станет.
Я долго молчала, и он, должно быть, поду мал, что нас разъединили. По правде говоря, я колебалась. Ты понимаешь? Мне хотелось сказать: я устала, до смерти устала. In manus tuas: возьмите меня в свои руки, позаботьтесь обо мне или, если это невозможно, сделайте то, что делают в таких случаях.
– Позвольте задать только один вопрос, – сказала я. – Эти симптомы – они бывают и у других?
– Пациенты реагируют на лекарства по-разному. Вполне возможно, что ваши симптомы вызваны диконалом.
– Тогда, если вы вдруг передумаете, будьте так добры, позвоните в аптеку «Авалон» на Милл-стрит и продиктуйте им другой рецепт. Я не обманываюсь насчет своего состояния, доктор. Мне нужно не лечение, а только избавление от боли.
– А если вы передумаете, миссис Каррен, и захотите явиться ко мне на прием, днем или, ночью, вам достаточно поднять телефонную трубку.
Через час раздался звонок в дверь. Рассыльный из аптеки принес новое лекарство из расчета на две недели приема. Я позвонила в аптеку:
– Тайлокс, – спросила я, – это что, самое сильное средство?
– В каком смысле?
– Я хочу сказать, это последнее, что можно назначить?
– У вас совершенно неверное представление, миссис Каррен. Не бывает первых и последних средств.
Я приняла две новые пилюли. Опять боль, как по волшебству, ушла куда-то, опять эйфория, ощущение, что возвращаешься к жизни. Я приняла ванну, снова легла, попыталась читать и погрузилась в сумбурный сон. Час спустя я уже проснулась. Боль потихоньку просачивалась обратно, вместе с сопровождающей ее тошнотой; вдали замаячила тень привычной депрессии.
Лекарство от боли: луч света, после которого становится вдвое темней.
Вошел Веркюэль.
– Я приняла новые пилюли, – сказала я. – Они ничуть не лучше. Быть может, немножко сильнее, вот и всё. – Примите больше, – сказал Веркюэль. – Не обязательно ждать четыре часа. Совет алкоголика.
– До этого наверняка дойдет дело, – сказала я. – Но если я могу принимать их, когда захочу, отчего не принять все сразу?
Мы помолчали.
– Почему вы выбрали именно меня? – спросила я.
– Я вас не выбирал.
– Почему вы пришли сюда, в этот дом?
– Тут нет собаки.
– А еще?
– Я думал, вы не станете поднимать шума.
– А я подняла шум?
Он приблизился ко мне. Лицо у него опухло, от него пахло спиртным.
– Если хотите, чтобы я вам помог, так я помогу, – сказал он. Наклонившись, он взял меня за шею так, что большие пальцы слегка надавили на гортань, а три искалеченных оказались под ухом.
– Не надо, – шепнула я и оттолкнула его руки. Глаза у меня наполнились слезами. Я взяла его руки в свои и стала колотить ими о свою грудь – жест скорби, прежде мне незнакомый.
Скоро я затихла. Он по-прежнему склонялся ко мне, позволяя себя использовать. Пес положил нос на край постели, вынюхивая, Что мы делаем.
– Вы позволите собаке со мной спать? – спросила я.
– Зачем?
– Чтобы согреться.
– Он не станет. Он спит со мной.
– Тогда ложитесь здесь.
Я долго ждала, пока он поднимется ко мне наверх. Приняла еще одну пилюлю. Потом свет в коридоре погас. Я услышала, как он снимает ботинки.
– Можете на этот раз и шляпу снять, – сказала я.
Он лег у меня за спиной, поверх одеяла. Я почувствовала запах от его немытых ног. Он тихонько свистнул; пес запрыгнул на кровать, покружился на месте, устроился между его и моими ногами. Словно оберегающий нашу честь Тристанов меч. Пилюли снова сотворили чудеса. В течение получаса, пока он и собака спали, я лежала не шевелясь, забыв о боли, с душою чуткой, как натянутая тетива. Перед глазами мелькнуло видение: Бьюти на спине у матери приближается ко мне, повелительным жестом указывая вперед. Потом оно ушло, и заклубившаяся пыль; пыль Бородино, накатила на меня, словно поднятая колесницей смерти. Я включила свет: полночь.
Скоро я задерну занавес. С самого начала это рассказ не о том, что происходит с моим телом, но с душой, которой оно дает кров. Ты не увидишь того, что свыше твоих сил: как женщина мечется в горящем доме от окна к окну и зовет на помощь сквозь решетки.
Веркюэль со своей собакой так мирно спят рядом с этими потоками скорби. Они исполняют свое предназначение – ждут, пока на свет явится душа. Совсем еще неумелая; мокрая, жалкая, слепая.
Наконец я узнала, почему пальцы у него не действуют. В море произошла авария, и пришлось срочно покидать судно. В суматохе рука у него попала в шкив, и ее раздавило. Целую ночь он провел на плоту вместе с еще семью моряками и одним мальчиком. На следующий день их подобрал русский траулер, и ему оказали помощь. Но было уже поздно.
– Вы выучили что-нибудь по-русски? – спросила я.
Единственное, что он запомнил, это «хорошо».
– А вы никогда не слышали про Бородино?
– Бородино я не помню.
– Вам не приходило в голову остаться у русских?
Он как-то странно на меня посмотрел. Больше он ни разу не ходил в море.
– И не скучаете? – спросила я.
– Ноги моей больше там не будет, – сказал он.
– Почему?
– Потому что в следующий раз так легко не отделаюсь.
– Откуда вы знаете? Кто имеет веру в себя, может ходить по воде. Или вы не верите в чудеса?
Он молчал.
– Например, явится смерч, выхватит вас из воды и поставит на твердую землю. Я уж не говорю о дельфинах. Дельфины всегда спасают тонущих моряков. Кстати, почему вы вообще стали моряком?
– Не всегда знаешь наперед, что тебя ждет. Я легонько тронула его безымянный палец.
– Вы совсем ничего не чувствуете? – Нет. Нервы омертвели.
Я всегда подозревала, что ему есть что рассказать о себе, и, начав с пальцев на руке, он стал рассказывать. История морехода. Верю ли я ей? По правде сказать, мне всё равно. Нет такой лжи, в которой не скрывалась бы доля правды. Просто надо уметь слушать.
Еще он работал грузчиком в доках. Как-то, при разгрузке, они почуяли дурной запах, а когда открыли контейнер, то обнаружили труп спрятавшегося там «зайца», который умер от голода.
– Откуда он был? – спросила я.
– Из Китая. Далекий путь. Также он работал на псарне.
– Это там вы привязались к собакам?
– Меня собаки всегда любили.
– В детстве у вас была собака?
– Ммм… – сказал он, не имея в виду ничего определенного. С самого начала он решил, что будет сам выбирать, какой вопрос ему слышать, какой нет. Все же постепенно мне удалось из отрывочных сведений сложить историю жизни, столь же незаметной, как и любая другая жизнь на земле. Интересно, что еще ему уготовано после того, как завершится эпизод со старой женщиной из большого дома? Одна рука изуродована, совсем не действует. Больше не может вязать канаты морским узлом. Нет уже былой сноровки; нет и просто добропорядочности. Достиг средних лет, но так и не обзавелся женой. Одинок: stoksielalleen – словно кол в чистом поле; и никого рядом. Кто за ним будет присматривать?
– Что вы станете делать, когда меня не будет?
– Буду жить дальше.
– Я в этом не сомневаюсь. Но кто еще будет в вашей жизни? Он улыбнулся настороженной улыбкой:
– А мне еще кто-то нужен?
Не ответ, а простодушный вопрос. Он просто не знает, этот недочеловек. И спрашивает меня.
– Да, по-моему, вам нужна жена, если это не кажется вам чересчур эксцентричным. Пусть даже та женщина, что вы сюда приводили, если в вашем сердце найдется для нее чувство.
Он покачал головой.
– Не имеет значения. Я имею в виду не брак, а совсем другое. Я могу обещать, что вы будете у меня под присмотром, только у меня нет ни малейшего представления о своих возможностях после смерти. Может быть, там не дозволено присматривать за кем бы то ни было. В подобных местах есть определенные правила, и их не всегда удается обойти. Или даже там вообще ничего нельзя делать тайно, в том числе присматривать за кем-то, и в сердце не останется места ни для чего личного. Все будет стерто. Все. Страшная мысль. Ее достаточно, чтобы заставить человека взбунтоваться, сказать: если это то, что меня ожидает, то я отказываюсь; вот мой билет, возьмите его обратно. Но я сильно подозреваю, что возвращать билеты тоже не дозволено будет ни под каким видом. Вот почему я не хочу оставлять вас в одиночестве. Не исключено, что мне придется уйти окончательно.
Он сидел сгорбившись на кровати ко мне спиной и гладил пса по голове, зажав его морду между коленями.
– Вы меня поняли?
– Ммм… – Мычание, могущее означать «да», но на самом деле ничего не означающее.
– Нет, не поняли. Ничего вы не поняли. Меня ужасает не ваше будущее одиночество, а мое.
Каждый день он отправляется за покупками. По вечерам готовит еду и не отходит от меня, пока я не поем. Я ничего не хочу есть, но сказать ему это у меня не хватает духу.
– Мне трудно есть, когда вы на меня смотрите, – говорю я как можно мягче, а потом прячу еду и скармливаю ее собаке.
Его излюбленный деликатес – поджаренная с белым хлебом яичница, на которую кладутся кусочки тунца, и все это поливается кетчупом. Жаль, я не догадалась своевременно обучить его кулинарии.
Хотя в его распоряжении весь дом, живет он фактически в моей комнате. Оберточную бумагу, пустые упаковки он бросает прямо на пол, и они, как призраки, танцуют на сквозняке. «Уберите этот мусор», – умоляю я. «Уберу обязательно», – обещает он и иногда действительно убирает, но тут же оставляет еще больше.
Мы спим с ним на одной кровати, подобно сложенной вдвое странице, подобно Двум сложенным крыльям: старые приятели, однокоечники, сопряженные, сочлененные. Lectus genialis, lectus adversus. Ногти у него на ногах, когда он снимает ботинки, желтые, почти коричневые, ороговевшие. Он никогда не опускает ноги в воду из страха, что туда упадет: упадет в глубину, где нечем дышать. Высохшее существо, живущее в воздухе, подобно тем шекспировским феям-саранче, у которых кнутовище из косточки сверчка, а хлыст из паутины. Целые орды их ветер уносит в открытое море, где они, уставая, начинают садиться друг на друга, а сверху опять друг на друга, в бесчисленных количествах, грозя затопить Атлантику. Их всех поглощает океан, всех до единой. Прозрачные крылья на дне моря колышутся, словно целый лес листьев; миллионы мертвых глаз; и ползающие по ним крабы, которые жуют их, ухватив клешнями.
Во сне он храпит.
Твоя мать пишет тебе, лежа бок о бок со своим призрачным мужем. Прости, если это зрелище тебя оскорбляет. Нужно любить то, что оказывается рядом. Нужно, подобно псу, любить кормящую тебя руку.
Миссис В.
Двадцать третье сентября, равноденствие. Непрерывный дождь льет с неба, которое, охватив со всех сторон гору, нависло так низко, что кажется – протяни палку и его достанешь. Утешающий, глушащий звук, как будто огромная рука, рука воды, накрыла дом; стук дождя по черепице, журчание воды в водостоках – уже не шум, а сгустившийся, сделавшийся жидким воздух.
– Это что такое? – спросил Веркюэль.
Он взял небольшую шкатулку из розового дерева с крышкой на шарнирах. Если открыть ее и держать под определенным углом к свету, там появляется портрет молодого человека с длинными волосами в старомодном костюме. Стоит слегка изменить угол, и изображение распадается на серебряные штрихи за зеркальной поверхностью.
– Фотография из прежних времен. Когда еще не было фотографии.
– Кто это?
– Точно не знаю. Должно быть, один из братьев моего дедушки.
– У вас дом как музей.
(Он рылся в комнатах, вскрытых полицейскими.)
– В музее на вещах есть таблички. А здесь все таблички потерялись. Это давно заброшенный музей. Его самого пора сдать в музей.
– Вы бы продали эти старые вещи, если они вам не нужны.
– Продайте, если хотите. И меня вместе с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22