«Возьми себя в руки! – подумала я. – Они упекут тебя в больницу, объявят сумасшедшей и увезут отсюда!»
– Что вам здесь нужно? – уже спокойнее спросила я.
– Я только задам вам несколько вопросов. Как вы познакомились с этим мальчиком, Йоханнесом?
Йоханнес: это его подлинное имя? Наверняка нет.
– Он был приятелем сына моей домработницы. Школьным приятелем.
Он вынул из кармана небольшой магнитофон и поставил на кровать рядом со мной.
– А где теперь сын вашей домработницы?
– Умер и зарыт в землю. Вам наверняка об этом известно.
– Что с ним случилось?
– Его застрелили.
– Еще кого-нибудь из них вы знаете?
– Из кого «из них»?
– Из его приятелей.
– Тысячи. Миллионы. Больше, чем можно сосчитать.
– Я хочу сказать: из той же ячейки. Кто-нибудь из них бывал здесь, на территории вашей собственности?
– Нет.
– Известно ли вам, как к ним попало оружие?
– Какое оружие?
– Пистолет. И три детонатора…
– Я не знаю никаких детонаторов. Не знаю, что это такое. Пистолет принадлежал мне.
– Они взяли его у вас?
– Я им дала. Не им, а этому мальчику, Джону.
– Вы дали ему пистолет? Это был ваш пистолет?
– Да.
– Зачем вы дали ему пистолет?
– Для самозащиты.
– От кого ему нужно было защищаться, миссис Каррен?
– Ему нужно было защищаться от нападения.
– Какой марки был пистолет, миссис Каррен? Есть ли у вас на него разрешение?
– Я ничего не понимаю в марках пистолетов. Он был у меня с незапамятных времен; с тех времен, когда никто не слышал ни о каких разрешениях.
– Вы уверены, что дали его мальчику? Вам должно быть известно, что за это вас могут привлечь к уголовной ответственности.
Пилюли начали действовать. Боль в спине немного отпустила, тело расслабилось, я снова стала воспринимать окружающий мир.
– Вы собираетесь и дальше заниматься этой ерундой? – сказала я. Я снова легла на подушку и закрыла глаза. Голова кружилась. – Те, о ком мы говорим, уже мертвы. Больше вы им ничего не можете сделать. Вам их не достать. Вы совершили казнь. К чему теперь начинать судебный процесс? Почему просто не закрыть дело?
Он взял магнитофон, что-то там покрутил и положил обратно на подушку.
– Я только проверяю, – сказал он.
Я вяло смахнула магнитофон с подушки. Он успел его подхватить.
– Вы рылись в моих личных бумагах, – сказала я. – Вы взяли принадлежащие мне книги. Верните их. Верните мне всё. Все мои вещи. Им нечего у вас делать.
– Мы ваши книги не съедим, миссис Каррен. В конце концов вы всё получите обратно.
– Они мне не нужны в конце концов. Они мне нужны сейчас. Это мои вещи. Мои, личные.
Он покачал головой:
– Это уже не личное дело, миссис Каррен, как вы прекрасно знаете. Больше ничего нет личного.
Я уже едва ворочала языком.
– Уйдите, – с трудом сказала я.
– Всего несколько вопросов. Где вы были прошлой ночью?
– С мистером Веркюэлем.
– Это мистер Веркюэль?
Мне стоило больших усилий открыть глаза.
– Да, – пробормотала я.
– Кто такой мистер Веркюэль? – Потом, совсем другим тоном: – Wie is jy?
– Мистер Веркюэль за мной ухаживает. Ми стер Веркюэль мой самый близкий человек. Подойдите, мистер Веркюэль.
Протянув руку, я нащупала штанину Веркю-эля, потом нашла его руку, поврежденную руку, со скрюченными пальцами, и вцепилась в нее жадной старческой хваткой.
– In Godsnaam, – произнес где-то далеко голос следователя. Во имя Господа Бога – обвинение или проклятие нам обоим? Рука моя разжалась, я заскользила в забытье.
Мне явилось слово: Табанху, Таба Нху. Я пыталась сосредоточиться. Семь букв, анаграмма чего? С огромным усилием я переставила «б» в начало. Потом я отключилась.
Очнулась я с тяжелой головой, охваченная болью, мучимая жаждой. Прямо в лицо мне глядел циферблат, но я не понимала, что показывают стрелки. В доме тихо – тишина покинутых домов.
Табанху. Непослушными руками я освободилась от простыни, в которую завернулась. Принять ванну?
Но ноги вели меня дальше. Со стонами, держась за перила, согнувшись в три погибели, я спустилась вниз и набрала номер в Гугулету. Долго никто не подходил. Наконец трубку взял ребенок, девочка. «Мистер Табани здесь?» – спросила я. «Нет». – «Тогда позови миссис Мкубулеки, нет – миссис Мкубукели». – «Миссис Мкубукели здесь не живет». – «Но ты знаешь миссис Мкубукели?» – «Да, я его знаю». – «Миссис Мкубукели?» – «Да». – «Как тебя зовут?» – «Лили». – «Ты одна дома?» – «Еще моя сестра». – «А сколько лет твоей сестре?» – «Шесть». – «А тебе?» – «Десять» – «Можешь передать то, что я скажу, миссис Мкубукели?» – «Да». – «Это касается ее брата, мистера Табани. Пусть она скажет мистеру Табани, чтобы он был осторожнее. Скажи ей, что это очень важно. Мистеру Табани надо быть осторожнее. Меня зовут миссис Каррен. Можешь записать? И мой номер телефона». Я продиктовала номер, сказала по буквам фамилию. Миссис Каррен: шесть букв, анаграмма чего? Постучав, вошел Веркюэль.
– Будете что-нибудь есть? – спросил он.
– Я не голодна. А вы берите все что найдется.
Мне хотелось остаться одной. Но он не уходил, с любопытством рассматривая меня. Я сидела в постели, в перчатках, держа блокнот на коленях. Так я сидела уже с полчаса, глядя в пустую страницу.
– Жду, пока согреются руки, – сказала я. На самом деле я не писала не оттого, что зябли пальцы. Причина – в пилюлях, которые я теперь принимаю все чаще, постоянно увеличивая дозу. Они как дымовые шашки. Стоит их проглотить, как внутри меня высвобождается туман – туман небытия. Приняв пилюли, я уже не могу писать. Еще один ужасный закон: письмо невозможно без боли. Помимо этого, когда я их принимаю, ничего ужасного уже не существует; все становится безразлично, все одинаково.
И тем не менее я пишу. Глубокой ночью, пока Веркюэль спит внизу я вновь принимаюсь за письмо, чтобы добавить только одно–про «Джона», угрюмого мальчика, к которому я так и не смогла привязаться. Так вот, хотя он мне никогда не нравился, я чувствую, его в себе более явственно, более пронзительно, нежели я чувствую Беки. Он ли во мне, я ли в нем – он или тот след, который он по себе оставил. Сейчас глубокая ночь – и вместе серый рассвет его последнего утра. Я здесь, в своей постели–и вместе в комнате Флоренс, где только одно окно, одна дверь и нет другого выхода. За дверью люди; они засели там, словно охотники, ожидая, когда можно будет одарить его смертью. На коленях он держит пистолет, который пока еще заставляет их медлить, который был их с Беки величайшей тайной, который должен был сделать их мужчинами; и я тут же – стою, мешкая, в стороне. Дуло пистолета зажато у него между коленями, и он проводит по нему рукою – вверх-вниз. Он прислушивается к доносящимся снаружи приглушенным голосам–и я вместе с ним. Он готовится к тому моменту, когда в легкие хлынет удушливый дым, когда дверь от толчка распахнется и огненный шквал сметет его с лица земли. Готовится в этот миг успеть вскинуть пистолет и сделать один-единственный выстрел прямо в средоточие огня.
Немигающий взгляд остановился на двери, через которую ему предстоит уйти из этого мира. Во рту пересохло, но страха он не чувствует. Сердце бьется ровно, будто в груди сжимается и разжимается кулак.
Глаза его открыты, мои же закрыты, хоть я и пишу. Я закрыла глаза, чтобы видеть.
Пока происходит все это – времени нет, хотя его сердце отбивает время. Я, ночью, пишу в своей комнате, но кроме того–я с ним, так же, как и с тобой, там, за морями.
Еще не вечность; еще мешкает время. Покамест, подвешенное состояние, – пока не наступит тот момент, когда распахнется дверь, за которой увидим – сперва он, а следом и я – слепящую белую вспышку.
4
Сегодня был сон о Флоренс – а может быть, видение. В этом сне я увидела ее вновь идущей по Авеню. Она вела за руку Хоуп и несла на спине Бьюти. Все трое были в масках. И я там, окруженная толпой, состоящей из людей самых разных сословий. Настроение у всех праздничное. Все они собрались, чтобы присутствовать на моем представлении. Но Флоренс возле нас не задерживается. Глядя прямо перед собой, она проходит, как сквозь сборище призраков.
Глаза ее маски точно такие, как на фресках античного Средиземноморья: большие, овальные, со зрачком посередине; миндалевидные глаза богини.
Я стою в центре Авеню, напротив здания парламента, в кольце людей и показываю фокусы с огнем. Надо мной возвышаются громадные дубы. Но я сосредоточена не на фокусах. Все мое внимание поглощено Флоренс. Темное пальто, строгое платье спали с нее. Она проходит мимо в белой комбинации, которую треплет ветер, босая, с непокрытой головой, с обнаженной правой грудью, и один обнаженный ребенок в маске семенит рядом с ней, а другой вытянул руку, указывая через ее плечо.
Которая из богинь является с обнаженной грудью, рассекая воздух? Афродита, но не та, что покровительствует наслаждению, – другая, более древняя, ненасытимая, богиня стонов в темноте, пронзительных и кратких, богиня земли и крови; восстав, показавшись на мгновение, она проходит мимо.
Ни слова, ни знака не исходит от богини. Взгляд ее открыт и пуст. Она видит и не видит.
Я стою, пылая, и не могу пошевельнуться. Отлетающие прочь языки пламени голубые, как лед. Никакой боли я не чувствую.
Таково видение, посетившее меня во сне прошлой ночью, – оно пришло оттуда, где времени нет. Вечно проходит мимо меня богиня, и вечно я, застыв в изумлении и раскаянии, отказываюсь следовать за ней. Снова и снова всматриваюсь я в клубящийся вихрь, но не вижу той, что должна появиться оттуда следом за богиней с ее детьми: женщины с извивающимся, как змеи, пламенем в волосах, которая бъет в ладоши, пляшет и восклицает.
Я пересказала свой сон Веркюэлю.
– Это правда было? – спросил он.
– Было? Разумеется, нет. Этого не могло быть. Флоренс не имеет к Греции ни малейшего отношения. За теми, кого мы видим во сне, стоит что-то совсем другое. Они только символы.
– Но они там были? Она там была?–упрямо твердил он, не давая сбить себя с толку. – Что вы еще видели?
– Еще? А есть что-то еще? Вы что-то знаете? – сказала я осторожно, начиная понимать.
Он смешался и покачал головой.
– Все то время, что мы с вами знакомы, – сказала я, – я стою на берегу реки и жду своей очереди. Жду, чтобы кто-нибудь показал, как мне перебраться на другой берег. Каждый день, каждую минуту я этого жду. Вот что я еще видела. А вы – тоже это видите?
Он ничего не ответил.
– Потому я и не хочу возвращаться в больницу; в больнице меня усыпят. Так говорят о животных, подразумевая, что делают им добро, но с людьми там делают то же самое. Там я погружусь в сон без сновидений. Там меня накормят мандрагорой, чтобы я задремала и упала в реку и меня унесло течением. Так мне никогда не переправиться. Я не могу этого допустить Я чересчур далеко зашла. Я не могу позволить, чтобы мне закрыли глаза.
– Что вы хотите увидеть? – спросил Вер-кюэль.
– Хочу увидеть вас таким, какой вы на самом деле.
Он недоверчиво пожал плечами:
– А кто я такой?
– Просто человек. Человек, пришедший без приглашения. Больше пока ничего не могу сказать. А вы? Он покачал головой.
– Если хотите что-нибудь для меня сделать, – сказала я, – можете наладить радиоантенну.
– Может, лучше я принесу вам снизу телевизор?
– Я не перевариваю телевизор. Меня от него тошнит.
– От телевизора не может тошнить. Это просто изображение.
– Не бывает просто изображения. За изображением всегда стоят люди. Они посылают изображения, чтобы людей от них тошнило. Вы прекрасно это знаете.
– От изображения не может тошнить. Иногда он так делает: начинает упрямиться, провоцирует меня, прикидывается, что он глупее, чем есть на самом деле, а сам смотрит, как я сержусь. Так он со мной заигрывает – до того неуклюже, до того отталкивающе, что сердце готово разорваться.
– Сделайте, пожалуйста, антенну – вот все, что мне нужно. Он отправился вниз. Через несколько минут лестница заскрипела под его тяжелыми шагами, и он появился, неся телевизор. Он установил его напротив кровати, включил и отступил в сторону. Было три часа пополудни. На фоне голубого неба развевался флаг. Духовой оркестр исполнял гимн Республики.
– Выключите, – сказала я. Он прибавил звук.
– Выключите! – в бешенстве заорала я.
Он обернулся кругом и встретил мой испепеляющий взгляд. Потом, к моему изумлению, начал топтаться на месте. Покачивая бедрами, вытянув руки и прищелкивая пальцами, он танцевал – да, сомнений быть не могло, танцевал. И беззвучно открывал рот, сопровождая это словами. Какими? Разумеется, я их не знала.
– Сейчас же выключить! – заорала я снова. Беззубая старуха в припадке ярости; должно быть, на это стоило посмотреть. Он уменьшил звук.
– Выключить! Он выключил.
– Не надо так расстраиваться, – пробормотал он,
– Тогда не надо валять дурака, Веркюэль. Не надо потешаться надо мной.
– Зачем принимать это так близко к сердцу?
– Затем, что я не хочу отправиться в ад и слушать там «Die stem» до конца времен.
Он покачал головой:
– Можете не беспокоиться, – сказал он, – скоро все это кончится. Потерпите.
– У меня нет времени, чтобы терпеть. У вас оно, может быть, есть, а у меня его нет.
Он снова покачал головой.
– Может быть, у вас тоже есть время, – прошептал он и подарил меня своим хитрым оскалом.
Словно небеса разверзлись на мгновение, и оттуда хлынул свет. Как человек, изголодавшийся по доброй вести, не слышавший за свою жизнь ничего, кроме дурных вестей, я не могла удержаться и расплылась в ответной улыбке. «Правда?» – сказала я. Он кивнул. Мы продолжали улыбаться друг другу, как два идиота. Он многозначительно прищелкнул пальцами и, нелепый, словно баклан – одни перья да кости – повторил свое танцевальное па. После чего вышел из комнаты, взобрался на стремянку, соединил порванные провода, и у меня снова появилось радио.
Но что было слушать? Радиоволны теперь несут на себе такое количество продаваемого товара, что музыка почти вытеснена из эфира. Я заснула под «Американца в Париже» и проснулась под непрекращающийся стук морзянки.. Откуда она доносилась? С корабля в открытом море? С какого– нибудь старенького пароходика, курсирующего между Вэлвис-Бей и Эсеншн– Айленд?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22