что все это время он оставался весьма уважаемым членом Свободной Церкви.
Флетчер, читая между строк (память пока не делала никаких прямых подсказок), без труда увидел два факта, скрытых за длинными рассуждениями.
Во-первых, Ширли выгнали из университета главным образом потому, что он отказывался, даже после многочисленных предупреждений, читать студентам только свой предмет и настаивал на том, что он непременно должен посвящать своих студентов в тайны оккультизма, психологии, гипноза и его собственных, весьма своеобразных религиозных верований.
Во-вторых – это следовало из фактов, представленных обвинением, и из рассуждений защиты, даже из коротких газетных выдержек это было очевидно – уже в 1923 году Сэр Чарльз Ширли был безумен, как болванщик.
По какой-то причине, Бодейкер, который не знал, что еще окажется в газетный вырезках, встал на защиту Ширли.
– Все первооткрыватели, способные свободно мыслить, считались сумасшедшими.
Флетчер ничего не ответил. Он взял еще одну пожелтевшую вырезку – оказалось, что это заявление самого Ширли, сделанное в самом начале процесса.
Сказать, что оно представляло интерес для Флетчера и Бодейкера значило бы просто ничего не сказать совсем.
«17 мая 1926 года я возвращался на машине в Эдинбург. Я был один. Машина была в полном порядке, мне очень хотелось есть и я с нетерпением подумывал о позднем обеде. Однако безо всякой на то причины я остановился и вышел из машины.
Раздраженный собственным поведением, я собрался было вернуться в машину и ехать дальше. Вместо этого я пошел через поле. За высоким деревом я обнаружил маленькую лачугу. С дороги этот домик было совершенно невозможно разглядеть. Внутри лачуги был ребенок. Тогда я ничего не знал о маленьких детях, но мне сразу стало очевидно, что этот мальчик появился на свет всего несколько часов назад. Его оставили в лачуге умирать. Собственно, когда я нашел его, ребенок был близок к смерти, он настолько обессилел, что уже даже не мог плакать.
Я взял ребенка в машину и поехал дальше. Только оказавшись дома, я понял, что получил потрясающую возможность доказать свои идеи. Тесты обнаружили, что мои собственные телепатические таланты, а также способность к ясновидению были весьма скромными. Однако этот ребенок, умирающий от голода, сумел коснуться моего сознания и заставить меня спасти ему жизнь. Это был удивительный ребенок, который, как кажется, случайно, а на самом деле совсем нет, попал в руки одного из немногих людей на свете, способных понять и развить его талант.
Еще до того, как забрать ребенка к себе, я принял решение. Это мой ребенок. Родители оставили его умирать.
Я спас его. Но если мне изменила бы осторожность, ребенок мог бы не остаться в руках человека, которому сам Бог велел о нем позаботиться. К этому удивительному ребенку стали бы относиться, как к любому другому найденышу. И его уникальные способности, были бы наверняка ослаблены, а может быть, навсегда утеряны из-за невежества и глупости современного мира, который бросает камни в то, чего он не понимает.
Я принес ребенка в дом так, что никто этого не заметил, вымыл его, накормил молоком и спрятал в одной из внутренних комнат за запертыми дверьми. Этим же вечером я нашел недостатки в работе кухарки и служанки и рассчитал их. Немного позже я сделал вид, что страшно рассвирепел, и выгнал всех остальных слуг, обвинив их в воровстве.
Мои новые слуги имели физические недостатки. Две служанки были глухонемыми – я не хотел, чтобы они слышали крики ребенка. Кухарка, из-за болезни щитовидной железы, была невероятно толстой и не могла подняться по лестнице.
Остальные были умственно отсталыми…»
Здесь, к общему огорчению Флетчера и Бодейкера отсутствовал кусок вырезки. Видимо, в этом месте бумага отсырела и когда вырезки перекладывали из одного места в другое кусочек потерялся. Однако им показалось, что отсутствующий отрывок был совсем небольшим и непринципиальным. Они продолжали читать дальше:
«… Четыре года я учил этого мальчика как следует использовать свой мозг. Я старался полностью исключить речь при общении с ним, потому что язык является не совершенным инструментом общения, к которому прибегают лишь те, кто лишен возможности общаться на уровне разумов. Он пытался сочинить свой собственный язык, но я всегда отказывался признавать его.
Обучение на ранней стадии не составляет особого труда.
Ребенок уже сумел доказать, что, оказавшись в тяжелейшем положении, он способен призвать к себе помощь. Эта способность была усилена мной при помощи постоянного повторения. Очень скоро он обнаружил, что ему гораздо легче войти в контакт с умственно отсталой нянькой, чем связываться со мной. И хотя поначалу ему даже пришлось в буквальном смысле поголодать, прежде чем он сумел пробить барьер, к тому времени, когда ему исполнилось два года, он легко мог разбудить няньку, чтобы она принесла ему воды.
По поводу дальнейших деталей воспитания ребенка вы можете прочитать в моей книге «НА ЧТО СПОСОБЕН РАЗУМ»".
На этом его заявление заканчивалось, вероятно, тут у него завязался спор с полицейскими. Никогда в жизни им не приходилось выслушивать ничего подобного, и они хотели уточнить множество деталей, задавали вопросы, на которые Ширли, вероятно, отказывался отвечать, считая их не относящимися к делу. Создавалось впечатление, что он был готов сделать максимально подробное заявление, но только на его условиях, а иначе он вообще отказывался говорить.
Точнее, он хотел рассказать о деталях своего эксперимента, в то время как полиция хотела получить признание того, что он сделал с безымянным мальчиком, который в течение четырех лет находился в полной власти человека, одержимого маниакальной идеей.
– Так вот почему ты ненавидишь всяческие тесты! – возбужденно воскликнул Бодейкер.
– Очень может быть, – сухо отозвался Флетчер.
– Но как же могло получиться, что ты ничего не помнишь? Четырехлетний ребенок может многое запомнить.
– Ну, Флетчер мертв. Я взял с собой только ограниченное число воспоминаний. То, что Флетчер помнил или мог бы помнить, теперь представляет не более чем академический интерес. И потом, разве память во многом не опирается на язык? Заявление Ширли начинается словами: 17 мая 1926 года я возвращался на своей машине в Эдинбург.
Без языка что могло бы содержаться в этом воспоминании?
– Я понимаю, что ты хочешь сказать.
Через несколько минут Флетчер, а не Бодейкер снова обратился к рецензии на книгу «НА ЧТО СПОСОБЕН РАЗУМ». Рецензия была длинной и злой. Рецензент не мог знать, на что он пишет рецензию – ведь книга вышла еще до дела Ширли. И уж, конечно же, он не мог знать, что Ширли считал, что телепатия существовала на самом деле потому, что он точно знал: она существует; более того, все его описания возможных телепатических экспериментов не были теоретическими выкладками, а являлись простым переложением реально происшедших событий.
Однако в рецензии содержалось совсем мало информации о самой книге, и вскоре Флетчер отложил вырезку в сторону.
Следующая вырезка о деле Ширли была обескураживающей: в ней содержались подробные описания спора о законности обвинений, выдвинутых против Ширли. Эту вырезку они тоже на время отложили в сторону, потому что им бросились в глаза огромные заголовки на следующей вырезке: КОШМАР У МОНУМЕНТА СКОТТА. НА ВЕРХНЕЙ ГАЛЕРЕЕ МОНУМЕНТА ВЫСОТОЙ В ДВЕСТИ ФУТОВ АРЕСТОВАН НЕИЗВЕСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ДЕРЖАЛ МАЛЬЧИКА НА ВЫТЯНУТЫХ РУКАХ НАД ПАРАПЕТОМ. ОБВИНЕНИЯ БУДУТ ОБЪЯВЛЕНЫ…
Очевидно, это послужило началом дела Ширли.
Кроме того, Флетчер понял, что в тот день родилась его боязнь высоты, и возненавидел Ширли холодной болезненной ненавистью.
Флетчер заметил, что сообщение об аресте сэра Чарльза Ширли и статья, озаглавленная «Кошмар у монумента Скотта» были из одного и того же номера газеты.
Полиция или главный редактор газеты решили сначала не открывать читателям, что между этими двумя событиями есть связь.
Теперь становилась понятной суть спора по поводу обвинений, выдвинутых против Ширли. И хотя Ширли сам рассказывал о том, что он делал с безымянным ребенком между 17 мая 1926 года и 22 мая 1930 года, 23 мая 1930 года несколько свидетелей видели, как он держал мальчика над ужасающей пропастью между верхней галереей монумента Скотту в Эдинбурге и расположенной далеко внизу землей.
Они также сообщили, что его с трудом оттащили от парапета.
Здесь, по крайней мере, можно было усмотреть покушение на жизнь. Впрочем, тут можно было предъявить сразу несколько разных обвинений, но, даже если бы и не удалось ничего доказать, Ширли до полусмерти испугал четырехлетнего ребенка, что явилось причиной повышенного интереса общественного мнения к суду.
Ширли, однако, был абсолютно уверен в том, что не сделал ничего плохого. Про события у монумента он сказал так:
– Мальчик был способен руководить мной. Он это уже доказал. Вы просто ничего не понимаете. У меня не было ни малейшего намерения причинить ему вред. Когда он стал старше, мне было все труднее находить достаточно сильные стимулы, которые заставляли бы его полностью проявлять свои способности. Я задумал этот эксперимент для того, чтобы вынудить ребенка установить надо мной полный контроль ради его собственной безопасности…
В другой раз он сказал: «Я не понимаю. Ребенок уже доказал, что, когда он голоден, он может общаться на уровне сознания, а не при помощи голоса, Я только усилил эту способность, помогая ему делать это. Его, как правило, регулярно кормили. Только иногда ему не давали пищи до тех пор, пока он не начинал посылать мысленные сигналы… Я повторяю, одаренный ребенок подобного типа при таких условиях пострадать никак не может. Я не понимаю ваших обвинений в жестоком обращении и равнодушии. Мальчик постоянно был окружен вниманием…
– … Конечно, он был лишен детства обычного ребенка.
Но ведь он и не был обычным ребенком. Моя цель? Я думал, что это совершенно очевидно. Дети, обладающие выдающимися музыкальными способностями, часто оказываются лишенными нормального детства. Детям-актерам тоже некогда играть в игрушки. Этот ребенок – телепат, неужели мы можем допустить, чтобы такие удивительные способности пропали?
Неужели мы до сих пор живем в Средние Века и продолжаем бояться неизведанного?»
Только один раз Ширли позволил себе выразить некоторые сомнения.
– Да, я прибегал к гипнозу. Теперь я думаю, что это могло быть ошибкой. Мальчик не знал никаких слов, а когда я начал воспользовался гипнозом, мне пришлось обучить его некоторым словам. Это, само по себе, было ошибкой.
Однако я чувствовал, что это необходимо, чтобы внедрить в его сознание правильное отношение к похоти, гордости, а также к общим понятиям добра и зла. Я хотел, чтобы мальчик боялся не меня, а Бога. Необходимо, чтобы такой талант служил добру. Я не мог себе представить, что мальчик стал бы использовать свои колоссальные возможности ради зла, или растратил свой потенциал на женщин…
Приблизительно в это время атмосфера вокруг дела изменилась, и сэра Чарльза Ширли стали воспринимать, как бесчеловечного монстра. При этом он разговаривал и вел себя так спокойно и хладнокровно, что ни у кого не возникало ни малейших сомнений в его вменяемости. Можно было бы сказать, что ни один разумный человек не смог бы сделать того, что сделал Ширли, но с тем же успехом можно было сказать, что ни один разумный человек не совершает немотивированных убийств, а в 1930 году далеко не все убийцы, у которых не шла пена изо рта, были автоматически осуждены на казнь. Глядя с некоторым отстранением на эти вырезки сорокалетней давности, Флетчер и Бодейкер одновременно почувствовали, как изменился весь тон отчетов о процессе сэра Чарльза Ширли. Если бы он продолжал вести себя разумно, весь процесс мог бы превратиться в безнадежный фарс: что считать, а что не считать преступлением против безымянного найденыша четырех лет. Ширли могли приговорить к трем, или даже больше, годам тюрьмы, впрочем, он мог получить и меньше, только вот ничего доказать было нельзя. Свидетели видели только то, что он держал ребенка над страшной пропастью, без видимого намерения его туда сбросить.
Пятидесятидвухлетний бывший профессор греческого мог быть фанатиком, но он никогда не был преступником в привычном понимании этого слова.
Однако когда он перестал выражать свои мысли понятным языком, и растерял спокойную уверенность в собственной правоте, его история со всеми ужасающими подробностями стала представляться бредом сумасшедшего.
Тут-то суд над ним и прекратился, потому что доктор сообщил присяжным, что обвиняемый находится совершенно не в своем уме. В мае 1930 года в суд не стали приглашать психиатров – тогда все было гораздо проще.
Сэра Чарльза Ширли отправили в сумасшедший дом, где он должен был находиться до конца жизни. Тогда это заведение так и называлось «сумасшедший дом», а вовсе не санаторий или еще что-нибудь в этом же роде. Сэр Чарльз был безумен, и это объясняло то, что случилось. Все. Дело было закрыто.
В вырезках больше не было никакой информации про безумца, которого звали сэр Чарльз Ширли или про мальчика, названного впоследствии Джоном Флетчером.
– Нам надо еще много всего выяснить, – задумчиво заявил Бодейкер, оказавшись на улице, где ярко светило солнце.
– Больше выяснять нечего.
– Но мы же еще даже толком не начали… – Бодейкер был сильно удивлен.
– Мы уже закончили.
Сидя в парке Принсес Стрит, Флетчер посмотрел на двухсотметровый монумент и содрогнулся. О том, что он узнал, ему не хотелось даже думать, но ведь надо было что-то сделать с безумным желанием Бодейкера раскопать как можно больше фактов о том, что произошло сорок лет назад.
– Я все понял, и мне больше не интересно.
– Но ты же должен…
– Бодейкер, тебе ведь известно, как сильно я возненавидел Ширли за то, что он со мной сотворил. Если ты хочешь, чтобы я и тебя ненавидел, продолжай настаивать на своем.
Обиженный и удивленный Бодейкер промолчал в ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26