Она исчезла в темноте. Захрустела осыпающаяся галька.
Поздно вечером, запершись у себя в комнате, Комаренко включил радио. С момента получения из Москвы многоголосого ящика уполномоченный перестал даже играть в пинг-понг и, возвращаясь с работы, целыми часами просиживал за приёмником. Уступая категорическим возражениям жены, просыпавшейся каждые полчаса от оглушительного свиста и грохота, Комаренко занавесил дверь одеялом, но упражнений своих не прекратил. Он никогда особенно не любил музыки и, поймав очередную станцию, не дослушивал до конца ни одной передачи. Его увлекал сам процесс нащупывания в пространстве поющих и гремящих волн. Под нажимом пальцев, вращающих регулятор, аппарат кашлял, стрелял, пиликал, где-то – тютю-тютютю-тю-тю – по беспроволочным линиям бежали таинственные, нерасшифрованные радиограммы, земля вращалась со свистом, послушная мановению пальцев, и каждая её параллель, натянутая, как струна, пела на своём непонятном языке.
Комаренко повернул гофрированную кнопку. Опять к комнате протяжно засвистел планетарный ветер, донося разрозненные обрывки звуков. Звуки сгущались, росли, пока не перешли в хриплые раскаты косноязычной английской речи. Комаренко уловил слово «Калькутта». Грохнул дребезжащий джаз. На осколках глиняных барабанных звуков, как кот на черепице, раздирающе замяукала труба, пронзительной жалобой затосковала гавайская гитара, и, стуча по паркету деревянными башмачками, разбежались врассыпную перепуганные трещотки.
Шелохнулось одеяло на дверях. В комнату вошёл Мухтаров и, огорошенный, остановился на пороге.
– Заходи, заходи! – заглушая визг радио, прокричал Комаренко. – Поймал Калькутту! Слышишь, как мяукают? Это англичане жалуются, что дела у них плохи. Подожди, я тебе сейчас поймаю Пешевар.
– Погоди, потом поймаешь. Дело у меня к тебе есть.
Комаренко выключил приёмник.
– Что нового?
– Насчёт «Красного Октября» поговорить с тобой хотел.
– Всегда готов, – как говорят наши товарищи пионеры.
– Вот какое дело. Они там скоро начинают сев, кончат на днях вторую вспашку. И оказывается, тридцать га лучшей земли, пригодной под египетский хлопок, правление отвело под пшеницу, а хлопок собирается сеять на земле, заведомо непригодной…
– Что и требовалось доказать.
– Что?
– Говорю: что и требовалось доказать. Помнишь, я тебя предостерегал насчёт этого колхоза ещё месяц тому назад?
– Да, ты оказался прав.
– Ничего, не расклеивайся, всё к лучшему. Ну и что, все колхозники об этом знают и молчат?
– Многие не знают. План, представленный правлением, общее собрание утвердило. Но собрание, как и в тот раз, созвали нарочно в такое время, когда большинство колхозников не могло на нём присутствовать. Так или иначе, план формально утверждён. Чтобы обеспечить себе поддержку колхозников, правление распускает слухи, что не позже августа месяца будет новая война. Вот и говорят: посеете хлопок на хорошей земле, с голоду подохнете. Раз война, значит, никакого подвоза хлеба не будет. Надо самим позаботиться о том, чтобы кишлак до будущей весны обеспечить своим хлебом. Ну, а большинство дехкан – народ тёмный, к тому же не вполне устойчивый, – середняки. Одурачить их нетрудно. Самое интересное, отгадай, кто всё это дело раскрыл?
– Рахимшах Олимов?
– А ты откуда знаешь?
– Я? Да я так, по другой линии знаю…
– Олимов тебе говорил?
– Нет, не Олимов. Один дехканин говорил. Какая тебе разница?
– Чего ж ты мне об этом не сказал?
– А я сам узнал только сегодня.
– И что ты об этом думаешь? Помнишь Рахимшаха Олимова? Первый председатель колхоза, тот, что европейские плуги для парада держал, а пахал омачами.
– Ну, и что ж тут удивительного? С тех пор два года прошло. Если б у нас дехкане не росли, на что бы тогда сдалась советская власть? Ты мне вот что скажи: какие указания ты дал Олимову?
– Пока никаких. Приказал ему вести индивидуальную разъяснительную работу среди колхозников и добиться пересмотра плана без вмешательства района.
– Правильно. И никаких других мер, пожалуйста, пока не принимай. Иначе всё дело испортишь. В крайнем случае, если им не удастся добиться пересмотра плана, пусть орудуют так, чтобы эти тридцать га начали сеять в последнюю очередь. Сначала, мол, надо хлопок, а то перед районом неудобно, а хлеб успеем потом.
– Я ему приблизительно так и сказал.
– Правильно. Теперь так: в колхозе создается здоровая ячейка из советски настроенных дехкан – Рахимшах Олимов, Хаким-неудачник, вдова Зумрат, Мансур Насыров, ещё пять-шесть человек менее сознательных. Это вполне закономерный процесс. Обрати на это внимание. Всю разъяснительную работу в колхозе нужно, естественно, проводить через них. Рекомендую тебе особенно вдову Зумрат, – очень толковая женщина.
– Знаешь, за этот колхоз мне прямо в морду самому себе плюнуть хочется.
– Ничего, бывает. Ты не горюй. Помаленьку почистим. Актив вот растёт, это главное. У тебя, брат, на этих тридцати гектарах целая коммунистическая ячейка вырастет, а ты ещё в обиде. Ну, садись, давай ловить Пешевар…
Глава восьмая
По узкому кавальеру над зияющим ущельем магистрального канала продвигалась гуськом небольшая группа людей. Впереди, перепрыгивая с камня на камень, шёл Морозов в расстёгнутой мокрой от пота рубахе. За ним, напрасно пытаясь уловить ломаный ритм его прыжков, почти бежал запыхавшийся человек в синем гасконском берете в сопровождении Кларка и Андрея Савельевича. Человек в берете был иностранный писатель, молодой член зарубежной коммунистической партии, приехавший на строительство по заданию крупной левобуржуазной газеты. Иностранный писатель пробыл в СССР уже шесть месяцев, видел немало строительств и неплохо говорил по-русски. Все эти месяцы он жил в состоянии какого-то неослабевающего напряжённого восторга. Всё, что он видел, было настолько грандиозно, что передать это способны были лишь слова благородного пафоса.
Накануне своего приезда в Таджикистан писатель получил письмо от редактора пославшей его газеты. В письме в чрезвычайно любезных выражениях сообщалось, что его корреспонденции, при свойственном ему блестящем стиле, рисуют жизнь Советской России в слишком пристрастных красках. Редактор предлагал писателю взглянуть на реализацию «великого русского эксперимента» более объективными глазами. В противном случае, несмотря на всё уважение к его яркому и столь оригинальному таланту, редакция будет вынуждена, к своему большому огорчению, отказаться от его корреспонденции, желая удовлетворить запросы читателей, требующих о новой России информации абсолютно объективной и беспристрастной.
Писатель был немало озабочен. Ему не хотелось потерять большую и ответственную трибуну. Он не мог объяснить этим людям, что о здешних, пропитанных страстью, днях нельзя писать беспристрастно. Он решил уделять больше внимания недостаткам, но, приехав на новое строительство, забыл о своём решении. Его увлекла эта страна у заповедных ворот Индостана, – страна, где среди хлопковых равнин ему показывали древние курганы, насыпанные рукою хромого Тимура, где пересекающие плато симметрические овраги оказывались следами древней, тысячи лет тому назад сооружённой оросительной системы. Его воображению рисовались полчища полуголых рабов, согнанных в эту пустыню волей безыменного хана выгребать самодельным кетменем в заскорузлой земле овраг длиною в десятки километров, тащить на спине на высокие отвалы огромные кули породы.
Он видел сегодня в этом месте новый канал головокружительной глубины, осуществляемый во всеоружии новейшей техники людьми, единственно свободными в мире. В голове писателя зарождались десятки сравнений и исторических параллелей. Над ним, с птичьим верещанием лебедок, кружили нагруженные ковши экскаваторов. Перед ним по гладкому подъёму конвейера карабкались вверх без помощи человека глыбы взорванной породы. Писатель остановился у конвейера и посмотрел вниз. Транспортёр напоминал движущийся подъёмный тротуар в Галери Лафайет. Где-то позади, по наклону, с грохотом пролетел бремсберг.
Морозов с деловитой точностью, указывая иностранцу на механизмы, называл тут же их проектную кубатуру, отдельные рекордные показатели, достигнутые на строительстве в результате социалистического соревнования. Писатель торопливо записывал в блокнот. Морозов не заглядывал в записки иностранца, а если бы заглянул, наверное удивился бы. Наряду с разрозненными цифрами он нашёл бы там длинный, беспорядочный список технических терминов: шандоры, флюдбед, дреглейн, бункер, берма, думпкар. Иностранный писатель осваивал технику через освоение непонятных металлических слов.
У себя на родине техникой он никогда специально не занимался. Он видел Эйфелеву башню, в торговых портах ему случалось созерцать грузоподъёмные краны, с компанией туристов он посетил заводы Форда и Ситроена. Он воспринимал машину как декоративный элемент, как элемент стиля «нашей эпохи», открытый современникам полотнами Леже и Делонэ. В ежедневной практике он ощущал технику как рычаг современного комфорта. Попав в эту страну, он впервые увидел, что техника из «элемента стиля», из «рычага комфорта» может стать ещё орудием раскрепощения человека. И когда страна раскрепощённых людей в ответ на его пламенное приветствие, полное литературных метафор, заговорила с ним на языке техники, он не сразу усвоил её речь.
После трёх месяцев пребывания он понимал уже, что нельзя быть поборником построения социализма и воспринимать бетонную арматуру как ручки от зонтиков, говорить о бесклассовом обществе и представлять себе паровой молот в виде изображаемого на знаменах, с приделанным к нему паровым шатуном. Тогда он стал жадно овладевать техникой, загружая память сотнями колючих терминов, ставших в этой стране обиходными, как хлеб и вода, а в его голове превращающихся в сплошной железный гул…
В том месте, где остановился Морозов, глубина канала достигла шестнадцати метров плюс метров двенадцать высоты отвала. На дне неровной скальной расщелины рабочие кирками и ломами крошили взорванные глыбы скалы и, подкатывая их на тачках, сваливали в воронки бункеров.
– Посмотрите сюда, – повернулся к иностранцу Морозов. – Это одна из наших лучших бригад, исключительно из рабочих-персов, бежавших от прелестей своего режима. Чемпионы по выемке скалы. Обосновались в Таджикистане, где каждый дехканин понимает их язык. Вы, наверное, знаете, что таджики и персы говорят на одном и том же языке фарси, разница очень небольшая, преимущественно в произношении. Эти – сами организовались здесь в бригаду и закрепились до конца строительства.
– Персидские эмигранты! – воскликнул писатель. – Как интересно! У вас здесь – настоящий интернационал.
– Да, у нас почти Вавилонская башня. Андрей Савельевич, сколько у нас на строительстве национальностей?
– По подсчёту постройкома – шестнадцать.
– Подождите, сейчас проверим: таджики – раз, узбеки – два, казахи – три, киргизы – четыре, русские – пять, украинцы – шесть, лезгины – семь, осетины – восемь, персы – девять, индусы – десять, – да, да, есть и индусы, тоже эмигранты. Афганцы – одиннадцать, – афганцев несколько бригад, здесь и на третьем участке. Двадцать процентов шофёрских кадров составляют татары, – это уже двенадцать. В мехмастерских есть немцы и поляки, – это четырнадцать. Среди инженерно-технического персонала есть грузины, армяне, есть евреи, – это уже семнадцать. Есть два американских инженера, один вот как раз начальник участка, – это восемнадцать. Кого я ещё забыл?
– Есть тюрки, товарищ начальник.
– Да, есть тюрки и есть туркмены. Двадцать национальностей. Статистика постройкома никуда не годится. Вот вам, товарищ писатель, маленький наглядный пример того, что социалистическое строительство у нас, на любом республиканском отрезке, производится действительно солидарными усилиями трудящихся всех национальностей…
Внизу, на дне расщелины, у крутой скальной стены, персы размеренными ударами дробили обломки породы. Внезапно в этом месте отклеился кусок стены, и огромный блок бесшумно сполз вниз, накрывая собою людей. Крика не было слышно. Несколько рабочих успело отпрыгнуть и застыло в остолбенении. Из-под отколовшейся плиты, извиваясь, как рыбы, напрасно пытались высвободиться двое людей.
Иностранный писатель смотрел расширенными глазами, не в состоянии сообразить, что именно случилось. Первым заметил происшествие Морозов:
– А, чёрт! Человека придавило! И не одного…
Он уже бежал по каменистому желобу конвейера, и скользящие из-под ног камни, опережая его, с цоком катились вниз. Кларк и Андрей Савельевич кинулись вслед за ним.
Иностранный писатель остался один на вершине от вала. Он не решался спуститься по головоломной дорожке: съехать на заду с высоты тридцати метров ему вовсе не улыбалось. Он продолжал стоять и, вытягивая шею, бледный, смотрел вниз. Там, внизу, прошла сейчас смерть. Иностранный писатель был на войне, видел немало убитых. Вид смерти не производил на него слишком сильного впечатления. То, чего свидетелем он сейчас оказался, на языке техники называлось – несчастный случай. Он подумал, что, описывая строительство, обязательно нужно будет описать и этот случай. Тогда по крайней мере его не смогут обвинить в недостаточной объективности. Он даже подумал, какими фразами это можно будет лучше всего выразить: «Эта гигантская работа не обходится без жертв. Косная природа защищается от вторжения в её царство социализма, как раньше защищалась от вторжения капитализма…» Он ощупал карманы и только сейчас обнаружил, что, прыгая по камням, потерял карандаш.
Внизу уже толпились набежавшие рабочие. Приподнять глыбу, подсунув под неё лом, оказалось не под силу даже двум десяткам человек. Нужно было расколоть её сначала кирками, а потом уже оттащить по частям. Чтобы удары кирки не отдавали по телам придавленных, глыбу надо было колоть с другого конца, от стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83