Он зачитал по-русски и по-таджикски заявление, поступившее в партком от Ходжиярова и других рабочих, сообщил о записке Уртабаева к Кристаллову и рассказал вкратце историю с экскаваторами. Он закончил свою информацию сообщением, что бюро парткома проверило достоверность упомянутых фактов. Он предложил разбить вопросы на три группы: вопросы относительно достоверности выдвигаемых против Уртабаева обвинений, вопросы к свидетелю Ходжиярову и вопросы к самому Уртабаеву, – и просил придерживаться впредь этого порядка, что значительно облегчит и упростит ведение заседания.
Вопросы первой категории касались преимущественно личности свидетеля Ходжиярова и других свидетелей, достоверности экспертизы почерка, дела с экскаваторами и скоро исчерпались.
Свидетелю Ходжиярову предложили пройти к столу и отвечать оттуда. Поднялся худой дехканин в засаленном халате, перехваченном платком. В прорехи, под мышками и с боков, вылезала клочьями белая вата, это делало его похожим на взмыленного коня. У дехканина не было левого глаза, от чего лицо казалось сплющенным на одну сторону. Говорил он только по-таджикски.
Его попросили рассказать подробно о гибели отряда Уртабаева в засаде под Кииком. Он провёл рукой по усам и бороде, словно выжимая воду, и начал свой рассказ.
– Как подъехали мы к кишлаку Киик, сразу грохнуло на нас, как из двадцати винтовок, и конь мой сейчас же упал и затрепыхал задними ногами. А был я тогда без оружия, проводником. Понимаешь? И думаю я: остаться мне на дороге, зарубят меня наверное и оружия у меня нет никакого. А недалеко, совсем рядом, был невысокий дувал и в дувале трещина, куда можно было пролезть. А когда я увидал, что многие кони и люди валяются на земле, а многие кони скачут назад по дороге без всадников, перескочил я дувал и залёг у расщелины в траве. С дороги меня не видно, а мне в расщелину всю дорогу видать. И увидел я, как из кишлака выскочили басмачи на чёрных конях и наскочили на отряд, а из отряда мало уже кто остался. И как наскочили басмачи на Уртабаева, он поднял руку и в руке что-то держал. Понимаешь? А что держал, я не мог разглядеть, только не тронули его басмачи и проскакали мимо. А конь у Уртабаева был ранен в ногу, он слез с коня и пошёл прямо в кишлак, и всё время что-то показывал в поднятой руке. И подъехал к нему сам Файза и с коня пожал ему руку обеими руками. Стали они у края дороги и о чём-то разговаривали, а о чём – я расслышать не мог. А потом подъехали остальные басмачи и пригнали двух русских, пеших и без оружия, а были они оба в нашем отряде. Привели их басмачи к Файзе, и Уртабаев сказал что-то Файзе. Файза махнул рукой, и русских отвели шагов на тридцать, под дувал, и четыре джигита выстрелили им в голову. И Уртабаев стоял и смотрел, и Файза смотрел, и я видел, что Уртабаев смотрит и смеется и говорит что-то Файзе. Я спрятал голову и подумал: ай-ай-яй!
А потом все они ушли в кишлак, а убитые остались валяться на дороге. И тогда я увидел, что нога у меня прострелена, завязал ногу крепко платком и, как только стемнело, потихоньку стал пробираться ущельем к кишлаку Дагана, чтобы известить наш отряд. Понимаешь? А у кишлака Даган засели басмачи, и схватили меня басмачи и спрашивали: чего нога у тебя прострелена? Я им рассказал, что шёл по дороге в свой колхоз, выскочили аскеры и басмачи и началась перестрелка, и мне попало в ногу. И домой я вернуться не могу, потому что по дороге стоят аскеры и могут подумать, что я раненый басмач. А они мне не поверили и потащили меня с собой и дали мне коня, и два дня таскали меня с собой по горам. На третий день я убежал и попал в кишлак Кокташ, пошёл в рик просил перевязать мне ногу. А из рика шла тогда машина в Исталинобод, и раис посадил меня в машину и велел отвезти в Исталинобод в больницу. И в больнице я пролежал два месяца.
А когда меня выписали из больницы, встретил я на улице в Исталинободе Уртабаева и очень удивился. И Уртабаев узнал меня и подошёл ко мне и сказал: «Здравствуй, Иса! Это ты нас завёл тогда в засаду под Кииком. Я сейчас велю тебя арестовать!» Я очень испугался и подумал: как я докажу, что не я завёл под Кииком отряд в засаду, а он? Он тут в большом почёте и человек учёный, а я простой дехканин, и грамоте меня не учили, – кому поверят, мне или ему? Понимаешь? И стал я его просить не арестовывать меня, а отпустить домой. Сказал я ему, что меня тогда под Кииком ранило в ногу и я убежал через бахчи с простреленной ногой и ничего не видал, – убили кого-нибудь или нет. А он подумал и сказал:»Хорошо, я не велю тебя арестовывать. Иди домой и помни, что под кишлаком Киик я уговорил Файзу сдаться в ГПУ».
Я уехал в свой колхоз, а потом соседи сказали, что на строительстве нужны рабочие копать землю, я пошёл и нанялся. Я увидел там Уртабаева, и все говорили, что он тут главный. А потом стали говорить, что на Уртабаева рассердился самый главный начальник и что его будут судить. И секретарь нашей ячейки говорил нам, что надо выявлять сообщников басмачей, потому что басмачи могут прийти из Афганистана опять и потоптать посевы. Понимаешь? И рабочие стали говорить, что видели, как к Уртабаеву ходили афганцы. Я тогда рассказал, как было дело под кишлаком Киик, и они мне сказали, что надо об этом написать, потому что Уртабаева будут судить, и надо, чтобы его судили сразу за всё. И всё, что я сказал, есть настоящая правда…
Рассказ Ходжиярова произвёл на всех большое впечатление. Вопросов было немного. Касались они преимущественно периода его двухдневного пребывания у басмачей.
Пришла очередь вопросов к Уртабаеву.
После первого вопроса Уртабаев встал и попросил разрешения ответить сразу по всем пунктам обвинения. Он раскрыл портфель, достал из него какие-то записки; долго не мог застегнуть замок: видно было, как у него дрожат руки.
– Товарищи, я постараюсь кратко и с возможной точностью восстановить те события, на которые ссылаются обвиняющие меня люди, преднамеренно извращая факты, имевшие место в действительности… Первое звено этого обвинения относится к прошлому году, ко времени, непосредственно предшествовавшему налёту басмачей из Афганистана. Свидетели, которые принимали участие в составлении заявления, говорят, будто за три дня до налёта ко мне приходили из Афганистана два дехканина, якобы под предлогом, что хотят организовать в Афганистане колхоз, на самом деле, – чтобы известить меня о готовящемся налёте. Ко мне действительно пришли из Афганистана два дехканина, работавшие в течение двух-трёх месяцев здесь, на строительстве, и потом ушедшие обратно на родину. Они принесли мне письменное заявление от дехкан кишлака Калбат, Имам-саибского хакимства, скреплённое оттисками нескольких десятков пальцев.
Он вытащил засаленную бумажку и положил её на стол.
– В этом заявлении они просят послать им инструктора, который научил бы их, как организовать колхоз. Я думаю, ничего странного в этом нет. При открытой границе с Афганистаном вести о нашем колхозном строительстве расходились и продолжают расходиться довольно широко. Афганские дехкане, – особенно те, которые побывали здесь у нас на работах, – видят преимущество нашего колхозного хозяйства над единоличным и рады бы заполучить этот «секрет». Запросите, товарищи, сколько таких ходоков приходит из Афганистана к секретарю бауманабадского райкома и просят инструкторов, трактора, семян для организации колхоза по ту сторону Пянджа. Вполне естественно, что дехкане, работавшие раньше здесь, обратились ко мне, – я единственный инженер-таджик партиец, в их представлении большое начальство, говорящее на их языке. Удивительно было бы, если б они обратились не ко мне, а к кому-нибудь другому. Мне стоило большого труда убедить их, что инструктора мы послать не можем. Я дал им инструктивную брошюру о колхозах на таджикском языке и посоветовал обратиться в бауманабадский рик, который, я уверен, помог им семенами. Обращались ли они в Бауманабад, не трудно бы, я думаю, было проверить.
– Вы же сами говорите, что в Бауманабад их обращается много. Как же вы проверите, обращались ли именно эти?
– Да, это, пожалуй, правильное замечание. Проверить это в точности будет почти невозможно.
Морозову, не спускавшему глаз с обвиняемого, показалось, что по лицу Уртабаева скользнула косая улыбка.
– Это по вопросу о прошлогодних гостях из Афганистана, – продолжал Уртабаев. – Я прошу вас, товарищи, обратить внимание на тенденциозное изменение срока этого визита. Дехкане были у меня не за три дня до налёта, а за месяц, может быть, и больше.
– А чем вы можете это доказать?
Уртабаев поднял глаза на спрашивающего, и они столкнулись с устремлёнными на него пристальными глазами Морозова. Морозов заметил две злые, насмешливые искорки.
– Есть число на этой афганской петиции? – спросил Комаренко.
– Нет, к сожалению, дехкане не имеют привычки датировать свои заявления.
– Значит, и этого нельзя проверить?
«Издевается, сволочь», – закусил губы Морозов.
Уртабаев вытер рукавом пот со лба, и глаза его опять скользнули в сторону Морозова. И Морозову по хитрому блеску этих глаз стало вдруг ясно, что Уртабаев вовсе не волнуется, он абсолютно уверен и спокоен, и это вытирание лба рукавом и дрожание руки, нервно перебирающей записки, – всё это чистейшая комедия, заранее прорепетированная и обдуманная.
– Продолжайте.
– Дальше: рассказ о визите двух афганцев, бежавших вместе с Кристалловым и Сыроежкиным и навещавших меня якобы накануне своего бегства, – конечно, вымышлен с начала до конца. Я не хочу заподозривать свидетелей. Были нередки случаи, когда рабочие афганцы обращались ко мне по целому ряду вопросов, не будучи в состоянии договориться на своём языке ни с прорабом, ни с начальником участка. Бывали случаи, что они приходили ко мне на квартиру. Я не могу точно вспомнить, заходил ли ко мне кто-нибудь как раз в этот день. Возможно, что и заходил.
– Возможно, что и эти два афганца?
– Возможно, что и эти два афганца, поскольку они ничем не отличались от других, и я не мог заранее догадаться, что они собираются бежать.
Опять глаза Уртабаева остановились на Морозове.
«Издевается, сукин сын, явно издевается», – подумал Морозов. Игра Уртабаева вызывала в нём глубокое возмущение.
– Почему же вы тогда говорите, что вся история выдумана? Выходит, что она не выдумана, – бросил он резко, чувствуя, как кровь ударяет ему в лицо.
– Выдумана, что я принимал каких-то афганцев, зная заранее об их предполагающемся бегстве.
– Значит, о том, что они собираются бежать, вы не знали?
– Нет, не знал.
– А записка Кристаллову? – спросил, роясь в бумагах, уполномоченный КК.
– Кристаллова я вообще знал очень мало, только по его работе в техническом отделе. О том, что в техническом отделе есть неполадки, я знал, но какие именно и кто такой Кристаллов, мне никогда и в голову не могло прийти. И никаких записок Кристаллову я не писал.
– Значит, записка эта написана не вами? – поинтересовался Комаренко.
– Нет, не мною. Дальше: дело с засадой под Кииком. Надо начать с того, что Ходжиярова я вижу впервые. Хотя нет, это было бы не точно. Лицо его я откуда-то знаю. Где-то я его видел. Вот я сидел, когда он рассказывал, смотрел на него и силился припомнить: где я его видел?
– А под Кииком-то, под Кииком? Припомните хорошенько.
– Нет, под Кииком Ходжиярова не было. И проводником в нашем отряде он никогда не служил.
– А лицо всё-таки знакомое?
– А лицо знакомое.
– Вот и я так думаю!
В зале засмеялись.
– Вы напрасно, товарищи, стараетесь мои слова превратить в шутку. Мне не до шуток.
– Я думаю!
– Так вот: весь рассказ Ходжиярова выдуман. Ходжиярова вообще не было в нашем отряде. Не было его и под Кииком. К сожалению, и этого простого факта нет возможности установить, так как от всего отряда остался в живых один я.
– Вот это-то и странно!
– Разрешите мне рассказать, как было дело под Кииком.
– Пожалуйста.
– Отряд наш из двенадцати человек попал в засаду и, насколько я могу сейчас восстановить, был перебит до того, как басмачи выскочили на нас из своей засады. Одним из первых выстрелов убили мою лошадь, которая, падая, придавила мне ногу…
– Убили или ранили?
– Не ранили, а убили. Упав с коня, я очутился под ним и не мог точно видеть, перебили ли весь отряд из засады, или кто-нибудь остался в живых и его прикончили шашкой. Во всяком случае, когда меня вытащили из-под коня, я был единственным живым человеком из всего отряда.
– А два русских техника?
– Были убиты вместе со всеми.
– А не расстреляны потом?
– Я повторяю, я был единственным живым человеком из всего отряда, и поэтому, по-видимому, меня не прикончили, а взяли живьём и повели к курбаше, надеясь получить от меня сведения о численности и расположении наших войск. Файза сам стал меня расспрашивать. Я называл преувеличенные цифры прибывших из Ташкента частей Красной Армии, говорил о сдаче Кур-Артыка и других курбашей, доказывал, что дело Ибрагима проиграно, и советовал сдаться, – советская власть сдавшихся с оружием безнаказанно отпускает по домам. Он знал об этом от других курбашей и сказал мне, что он не прочь был бы сдаться: ему надоело воевать, и он видит, что Ибрагим втянул их в безнадёжную авантюру, обещав поддержку населения, от которого сам сейчас вынужден спасаться. Он сказал мне, что не сдался до сих пор, так как не доверяет доброотрядцам. Среди здешнего населения есть у него старые, закоренелые враги, которые, взяв его в свои руки, не преминут свести с ним счеты. Он заявил, что готов сдаться лишь уполномоченному ГПУ. Я обещал это устроить. Мы договорились: на третий день Файза со своими джигитами будет ждать в ущелье Дагана-Киик и, если придёт за ним отряд ГПУ, сдаст оружие. После того как мы с ним договорились, он дал мне свежего коня и отпустил меня, а я приехал в Курган-Тюбе и доложил обо всём тогдашнему уполномоченному ОГПУ товарищу Пеховичу. На третий день мы выехали в ущелье Дагана-Киик, но в ущелье никого не оказалось.
– Ага, значит, Файза так и не сдался?
– Дайте мне кончить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83