Владимир Владимирович Кунин
Ночь с Ангелом



Владимир Кунин
Ночь с Ангелом

* * *

Под лежачий камень вода не течет, – строго сказал я сам себе.
Сколько раз в своей долгой и путаной жизни говорил я это себе – любимому?!!
И хотя после столь решительных и привычных заклинаний я все равно обычно продолжал изображать «лежачий камень», под который ну никак не могла просочиться свежая вода, на этот раз я с великим трудом превозмог свою замшелую лень и предпринял целый ряд изнурительных административно-деловых трепыханий.
За восемь лет сотрудничества с одним петербургским издателем, бывшим приятелем и в недалеком прошлом хорошим сценаристом, наши с ним отношения «Писатель – Издатель», как и следовало ожидать, приобрели несколько напряженный характер. Ну, как у Суворина или Сытина со всеми теми, кого они издавали когда-то, а мы теперь заслуженно считаем их русскими классиками. Подозреваю, что у Бальзака с его издателями тоже были свои французские заморочки.
Заметили, как легко и непринужденно я втиснул себя в ряд столпов отечественной и зарубежной литературы? Оправданием мне может служить только то, что я имел в виду не сравнительный анализ наших текстов, а всего лишь извечное несовершенство таких, казалось бы, родственных субстанций, как «Писатель» и «Издатель».
Поэтому свою последнюю повестушку я решил попытаться продать в Москве, дабы мстительно доказать своему бывшему корешу и собутыльнику, что «не единым издательством жив Человек Сочиняющий»…
Вояж я набросал себе такой: так как последние лет десять я в основном живу в Мюнхене, то должен буду прилететь из Мюнхена в Москву, проболтаться там дня три-четыре, поужинать со старыми мосфильмовскими приятелями в некогда родном ресторане Дома кино, отдать какому-нибудь московскому издателю свою рукопись на прочтив и, пока он, издатель, влажными от умиления глазами будет вчитываться в сочиненные мною строки и прикидывать, как меня напарить с гонораром так, чтобы не отпугнуть и не обидеть, на недельку смотаюсь в Петербург.
Там повидаю внучку Катю, поваляюсь на своей старой тахте перед телевизором в абсолютно собственной, а не съемной, как в Мюнхене, квартире; отправлю в Германию на свое же имя по почте десятка три-четыре книжек из наполовину оставленной дома библиотеки; оплачу очередной институтский семестр внучки и на денек загляну в Репино – в Дом творчества Союза кинематографистов.
Когда-то я там прожил двадцать шесть лет. В среднем от четырех до шести месяцев в году. Сочинил там два с половиной десятка киносценариев, несколько книжек и одну пьесу.
Жанр драматургии был мне категорически и таинственно неизвестен, и я долго и тупо отказывался от очень лестного предложения одного знаменитого театрального режиссера. Пока мой близкий друг поэт – поразительно талантливый и мужественный гражданин без одной ноги и с единственной почкой, но зато с постоянно фантастическим количеством водки внутри – не сказал мне, разливая остатки «Столичной» по двум стаканам:
– Вовик, писать пьесы до удивления просто: слева – кто говорит, справа – что говорит. Пиши пьесу и… Будь здоров!
Вот я и накатал ту единственную в своей жизни пьесу…
Встречаться со своим петербургским издателем я и не собирался. Он так долго и так мелочно обманывал меня, а я так долго и тоскливо делал вид, будто верю ему, что он совершенно справедливо перестал даже скрывать свое презрительное отношение ко мне как к «заграничному» недоумку, который сочинить еще что-то может, а вот врубиться в тончайшие нюансы истинно «Деловой Жизни Сегодняшней России» ну нипочем не в состоянии!
Так что в Петербурге мне нужно было только лишь повидать внучку Катю и пошляться по Репино. А все остальное – отправка книг в Мюнхен, ностальгическое лежание на старой продавленной тахте и созерцание всех программ русского телевидения, где дикторы и ведущие изъясняются если не всегда грамотно, зато исключительно на родном, великом и могучем, – это я себе все сам напридумывал. Главным питерским манком были для меня Катя и Репино…
Я позвонил из Мюнхена в Москву своему старому товарищу, в прошлом одному из лучших кинопереводчиков-синхронистов в России (ныне – человеку деловому, главе какого-то бизнеса), и попросил его заказать мне номер в «Пекине». Площадь Маяковского, пуп Москвы, четыреста метров до ресторана Дома кино – ну что может быть лучше?!
Он же, мой дружок бывший переводчик, меня и в Шереметьево встретил. В самую что ни есть полночь. Привез меня на Маяковку в «Пекин», помог там определиться, обменять мою негустую валюту на твердые российские рубли и уехал домой – благо был уже третий час ночи.
А утром позвонил и продиктовал несколько телефонов одного издателя, который, оказывается, прекрасно знает меня по моим старым книжкам и сценариям и ждет моего звонка, как свидания с любимой девушкой, долго не дававшей ему согласия на эту встречу.
Это были его слова.
А еще он добавил, что если я напрягу свою ослабленную Западом и возрастом память, то ясно представлю, чем обычно заканчиваются такие страстные и долгожданные свидания.
– То, что он тебя употребит, – тут никаких сомнений. У нас сейчас без этого – ни-ни! – сказал мне друг по телефону. – Но пока это лучшее, что мне удалось разыскать для тебя. Ты же веди себя как та девица из старого анекдота – расслабься и постарайся получить от процесса употребления максимум удовольствия. Я имею в виду бабки. Только вперед и только из рук в руки: он тебе «капусту» – ты ему свою нетленку. Потому что в Москве сейчас так: сегодня он есть, а завтра его уже нету! И пожалуйста, постарайся в первую встречу с ним много не пить. Держись на контроле. Понял?
– Понял, – ответил я ему и стал названивать издателю.

* * *

… С каждой последующей рюмкой замечательной водки «Русский стандарт» новый московский издатель нравился мне все больше и больше!
Еще в «Пекине», куда за мной приехали на роскошном «кадиллаке» с охраной, мне был буквально втиснут в руки такой добротный и солидный аванс, который мгновенно и магически стер какие бы то ни было воспоминания о моих многолетних унизительных отношениях с петербургскими издателями.
Спустя три дня этот же симпатяга издатель вез меня на Ленинградский вокзал к «Стреле». Я сидел в огромном и мягком «кадиллаке» и вспоминал вчерашний набег на ресторан Дома кино. Когда-то, в прошлые годы, по выражению моего давнего дружка-приятеля директора этого ресторана, я оставил в нем «потиражные» минимум от десяти фильмов, снятых по моим сценариям. А это по старосоветскому пересчету – штук пятнадцать «Жигулей» самых разных моделей.
Но вот вчера, только переступив порог столь близкого мне заведения, я вдруг неожиданно почувствовал себя персонажем из рассказа Рэя Брэдбери «И грянул гром». Помните, там человек покупает путевку в чудовищно далекое прошлое юрского периода для охоты на динозавров. Основное условие устроителей такого путешествия на Машине Времени – не сходить со специальной тропы, дабы не примять травинки, не раздавить ненароком жучка. Не нарушить последующей Естественной Эволюции Мира. А он, бедняга, нечаянно оступается, и под его охотничьим ботинком погибает маленькая красивая бабочка…
Когда же Машина Времени возвращает его из мезозойской эры в сегодняшний Нью-Йорк, он с ужасом замечает, что за эти промелькнувшие шестьдесят миллионов лет Мир слегка странно и чуточку недобро изменился. Во всем. В каждом своем проявлении: от полуграмотной орфографии до, казалось бы, уже решенных Президентских выборов! Все немного, но весьма ощутимо сдвинулось со своих нравственных и физических мест. И виноват в этом был он.
И его убивают за это…
Вот и я вчера вдруг почувствовал, что вернулся в искаженный Мир… Будто где-то я соскользнул с ограничительной тропки и случайно раздавил какого-то мотылька. А с ним погибла и целая линия Естественной Эволюции.
Необратимость изменений была столь очевидной, что, когда в ресторане ко мне подошел громадный толстый человек, я с ужасом и величайшим трудом узнал в нем некогда худенького и стройного провинциального паренька, много лет назад приехавшего в Москву покорять столицу довольно посредственными эстрадными репризами и хохмочками. И ведь покорил, сукин кот!
Я был просто потрясен, когда он ласково прижал меня к своему необъятному животу, нежно расцеловал и тихо спросил:
– Ну, как поживаешь, предатель родины?
Я с трудом отодвинулся от этого гигантского пресс-папье в дорогом костюме и не нашелся что ответить.
Наверное, я всего лишь сочинитель. Я даже представил себе, что мог бы сказать какой-нибудь герой моей повести или рассказа в ответ на такую шуточку. Думаю, что если бы он не шарахнул пошляка бутылкой по его рано полысевшей башке, то скорее всего холодно и презрительно напомнил бы этому разжиревшему халамендрику, что за Эту Родину он шестнадцатилетним мальчишкой уже воевал с лета сорок третьего, а потом полгода валялся по медсанбатам и госпиталям… И дослуживал до пятьдесят второго, летая на самых строгих военных самолетах… Он, этот киевский пошлячок, еще и на свет не родился, когда я…
Впрочем, все так мог бы сказать мой герой, которого я выдумал бы, пришпилив ему кусочки собственной жизнишки – такой путаной и разнообразной, что ему, этому засранцу при кинематографе, и не снилось.
Вот что мог бы сказать мой герой! Но не я…
Скорее всего я очень постарел и теперь вынужден передоверять защиту собственной чести и всего, что мне дорого, – своим героям. Мною же придуманным персонажам. И когда они совершают то, что еще двадцать лет назад я с наслаждением сделал бы сам, я успокаиваюсь.
… Мы тепло и по-дружески распрощались с моим будущим издателем у вагона, и я пообещал ему, что вернусь в Москву дня через три-четыре, чтобы улететь в свой последний «Дом творчества» – в Мюнхен. Билет на самолет был «Мюнхен – Москва – Мюнхен».
– Отлично, – сказал мне издатель. – А мы за это время подумаем – не издать ли нам все, что у вас было написано раньше? Томика на четыре наберется?
– Со сценариями – запросто, – ответил я. – И на шесть наберется.
– Вот и ладненько, – сказал издатель. – А вы за это время прикиньте, что бы вы сами хотели увидеть в этих томиках… Набросайте на бумажечке и перед выездом из Питера позвоните мне. Мы вас встретим и отвезем в Шереметьево. О’кей?
– Кайн проблем! – рассмеялся я. – В смысле – нет вопросов.
И подумал, что за мои «шестьдесят миллионов лет» не все сдвинулось со своих мест в худшую сторону. Пока что «употреблять» меня никто и не собирался. Наоборот. Не хрена было меня запугивать!
Ах, как давно я не ездил в «Стреле»… Все самолетами, самолетами. И все реже в «прошлое». Все чаще в неведомое. Несколько месяцев тому назад даже на Гавайских островах побывал! Гонолулу, Вайкики, Пёрл-Харбор… Одни названия чего стоят!
Это очень смешно, когда невероятные, фантастические детские мечты и грезы начинают сбываться после семидесяти…
Я отдал билет проводнику, прошел в свое двухместное купе, бросил дорожную сумку на постель и по старинной привычке вышел на перрон – авось встречу кого-нибудь из знакомых. Раньше это был почти беспроигрышный вариант. Раньше, когда я постоянно жил в Ленинграде и мои книжки издавались в Москве, а из моих сценариев на «Мосфильме» делалось кино, мне чуть ли не еженедельно приходилось мотаться из Ленинграда в Москву и обратно.
Но наверное, за последние полтора десятка лет все и впрямь чуточку исказилось и слегка сдвинулось со своих исконно привычных мест.
Вероятно, своими поспешными и грустными перемещениями из одной точки земного шара в другую мы впопыхах невольно на что-то наступаем и нечаянно разрушаем нечто очень важное для нормальной эволюции этого самого мира. Как у Брэдбери.
Не было на перроне ни одного знакомого лица.
Ни московских актеров, едущих сниматься в Ленинград, ни ленинградских – возвращающихся после съемок в Москве домой.
Не увидел я никого из надменно-обиженных питерских литераторов, не узрел раскованно-победительных московских полупровинциальных драматургов, никого из знакомых хроникеров…
Никто не крикнул мне на ходу, как это бывало раньше:
– Привет, старик! Мы в восьмом вагоне. Тронемся – заходи!..
Черт меня возьми… Неужели я тоже где-то второпях придушил невинного мотылька? Но где и когда я мог оступиться и на мгновение сойти с тропы?!
Еще несколько минут я покрутился на перроне, перекинулся с проводником какими-то беспомощными и стертыми словечками о погоде, зачем-то мелочно втиснул, что «у нас в Мюнхене ужасный климат…», и, проклиная себя за эту фразу, которая не произвела на проводника никакого впечатления, вернулся в вагон.
И, не скрою, с большим удивлением обнаружил соседа в своем купе. Удивился я не тому, что у меня вдруг оказался сосед – купе было двухместным, и я не мог не ожидать дополнительного вселения, – а тому (и в этом я мог бы поклясться), что за то время, пока я вяло болтал с проводником, безуспешно и тщетно вглядываясь в перронную суету, в наш вагон никто не входил.
Хотя вполне вероятно, что мой сосед мог сесть в вагон раньше меня. Но тогда – где он был? Туалеты исключены – до отправления поезда они заперты. И вообще мне казалось, что я явился к вагону первым. Во всяком случае, к моему приходу все купе были еще пустыми с распахнутыми дверями. Забавненько…
А может быть, я сам, в своем неукротимом желании увидеть на перроне кого-нибудь из своей прошлой жизни, был недостаточно внимателен и не заметил, как этот высокий и модный паренек вселился в наш вагон.
Было ему лет двадцать пять – двадцать восемь. Слегка вьющиеся длинные светлые волосы почти доставали до широких плеч модного и дорогого пиджака. Он вообще был одет с хорошим вкусом, без карикатурного перебора – всяких там золотых цепей, перстней, крестов, сережек и могендовидов. Все было в меру и очень даже недешево: от мягких итальянских мокасин «Марко» до рубашечки фирмы «Дизель».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36