— Хатиб! Кто они?
— Раджпуты, — ответил он, — из Хинда.
В главном зале караван-сарая суетились и шумели рабы, и нам с трудом удалось найти себе уголок. Хатиб сам устроил, почистил и накормил наших лошадей, а потом присоединился ко мне.
И вдруг отворилась дверь во внутренние покои, и из неё вышла девушка — девушка такой красоты и утонченного изящества, каких я никогда не видел.
Она была высокого роста, двигалась словно под какую-то неслышную музыку, темные глаза окаймляли ещё более темные ресницы, её губы… кожа была безукоризненна, волосы черны как вороново крыло.
Когда она вышла из двери, наши взгляды встретились, и она задержалась на миг, приподняв подбородок и чуть приоткрыв губы.
Поднявшись, я поклонился в пояс и указал на место рядом с собой. У неё от такой безрассудной смелости даже глаза широко открылись, а потом она прошла через расступившуюся толпу к стоявшему неподалеку столику, уже накрытому для нее.
Больше красавица на меня не смотрела.
Глава 50
Наши с ней столы стояли один напротив другого по разные стороны комнаты, и разделяло их расстояние едва ли в двадцать футов.
Ей прислуживала дюжина рабов, а позади нее, по углам стола, замерли двое солдат-раджпутов. На столе ожидало не менее двух дюжин блюд с яствами, превосходно приготовленными, судя по запахам.
С моей стороны был лишь один мой верный Хатиб, а на столе всего три блюда.
Она была без паранджи, ибо не в обычае женщин её народа закрывать лицо. На ней были обтягивающие шелковые шаровары ярко-желтого цвета и прилегающий лиф, или «чоли», из такой же ткани. Поверх этой одежды она набросила спускающийся с плеч темно-оранжевый плащ или халат. Сандалии её были искусно изготовлены из какого-то золотистого материала, на лодыжках надеты браслеты.
Посередине лба у неё выделялся «опавший лист», как его называют на санскрите, или «тика». У неё этот знак представлял действительно крохотный листик искуснейшей работы. Волосы были причесаны совершенно гладко, вдоль пробора шла тройная нитка жемчуга, на которой надо лбом, у корней волос, подвешено было украшение, состоящее из трех золотых цветков с крупным рубином в середине каждого, а с нижнего края свисал ряд каплевидных жемчужин.
Мой обед состоял из «кабаб-караза» — блюда из мяса, приготовленного с вишнями и выложенного на маленькие круглые арабские хлебцы, которые мне очень нравились, а также риса с кислым лимонным соусом и бобов в соусе «карри».
Контраст между моими тремя блюдами и двумя дюжинами яств, принесенных к её столу, как и между толпой слуг, подававших обед ей, и моим единственным слугой, показался мне забавным, и Хатибу тоже.
Забавные ситуации никогда не проходил мимо внимания старика. Вот и сейчас он начал прислуживать мне за столом с подчеркнутым изяществом, с жеманством, передразнивающим неестественные манеры евнухов, прислуживающих ей.
Он снял крышку с блюда с «кабабом», шумно втянул в себя воздух, приподняв при этом свои клочковатые седые брови, и обратился ко мне:
— О могущественнейший! Ты должен это попробовать! Это же амброзия! Нектар! Воплощенная мечта!
Продекламировав эту тираду, он положил на край моей тарелки крохотную порцию и отступил назад с ложкой в руке, ожидая моего одобрения.
Я изящно попробовал, произведя при этом сложнейшую работу: понюхал, попробовал на вкус, пожевал, нахмурив брови, потом закатил глаза и наконец блаженно улыбнулся:
— Превосходно, Хатиб! Превосходно!
Он продолжал подавать мне мой скромный обед, сопровождая каждое свое действие множеством восклицаний:
— О, какое мясо! Ах, что за плов! Да будет трижды благословен Аллах!
Лицо сидящей напротив девушки ничего не выражало. Если она что и заметила, то никак не показала.
— Вина, о господин? Подарок великого императора Византийцев! Самого Мануила! Вина?
— Вина, Хатиб!
Он налил вина, а я поймал беглый взгляд девушки, сидевшей напротив.
— Послушай, проповедник, — сказал я, отодвинув стакан и обратив к нему полный внимания взор, — ты человек зрелых лет, много странствовавший и многое познавший, человек великого здравомыслия и проницательности… скажи мне… где, в какой стране мира женщины наиболее красивы?
— Действительно, где? Как ты сам понимаешь, о великолепный, такие вещи — дело вкуса. Вот, например, турки предпочитают, чтобы женщины были… — он сделал руками жест у себя перед грудью, — чтобы они были крепки здесь… — после чего его руки указали на бедра, — … и здесь.
Он снова наполнил мой стакан и отступил:
— Турки хотят, чтобы их женщины были толстыми, франки желают, чтобы их женщины были сильными, персы предпочитают тонких, а в Катае, говорят, у женщин самые красивые ноги на свете, но они ценят не ноги, а ступни!
— Ну, а женщины Хинда? Знаешь ли ты что-нибудь о женщинах этой отдаленной страны? Я слыхал, что они коротышки, уродливы лицом и ходят, переваливаясь как утки. Правда ли это?
Мы говорили по-персидски, и я надеялся, что никто из раджпутов-солдат не понимал нас. Она, однако, понимала, потому что я увидел, как она вдруг напряглась и вскинула на нас негодующий взгляд.
— О женщинах Хинда… — тактично промямлил Хатиб, — что могу я сказать о женщинах Хинда?
— Ну, в каждой стране, по крайней мере, некоторые женщины красивы. Неужто во всем Хинде не может быть ни одной — хотя бы одной?
— Да, можно полагать так, о господин. Обычно там, где есть сильные воины, есть и красивые женщины, они всегда появляются вместе, ты же знаешь.
— Я чту твою мудрость, о отец здравомыслия, ибо что знаю я о таких вещах? Ничего я не знаю о женщинах. Прекрасные создания, это несомненно, но моя стеснительность на позволяет мне приблизиться к ним. Я весь сжимаюсь от их взглядов, трепещу от одного слова… Что я, недостойнейший из всех людей, мог бы поведать красивой женщине?
Хитрые старческие глаза Хатиба заискрились смехом, но речь была по-прежнему чрезвычайно серьезна:
— Но как-то ты все-таки нашел, что говорить Валабе? Той, которую считают красивейшей женщиной Кордовы? Или Сюзанне, графине де Малькре?
— В самом деле, что же я им говорил? Они воспользовались моей застенчивостью, Хатиб! Что ж я мог поделать? Я, беззащитный мужчина? И к тому же такой стеснительный? Но они были красивы, и я чту их за их добрые деяния.
— А как насчет той девицы из викингов в Киеве?
— Она меня запугала, Хатиб. Я весь проникся благоговейным страхом. Ее длинные золотистые волосы, её внушительные плечи, её требовательные манеры… что мог я сделать?
— Полагаю, лишь то, что ты сделал… — Хатиб положил мне на тарелку ещё еды из накрытых крышками блюд. — Ешь, о господин, поддерживай свои силы! Кто знает, какие испытания тебе придется ещё пройти?
Внезапно дверь зала отворилась, вошли двое солдат и встали по обе стороны дверей. Между ними прошествовал напыщенный коротышка в очень большом тюрбане и длинном халате. За ним следовали восемь рабов, и каждый нес какой-то подарок. К моему изумлению, они остановились перед моим столом.
— О благосклонный! О осыпанный милостями Аллаха! Мой господин, прославленный, великий, всемогущий Рашид ад-дин Синан просит тебя принять эти скромные дары из его рук! О величайший из ученых! Мудрейший из людей! Благородный врачеватель и умудренный читатель небесных знаков Ибн Ибрагим! Мой господин просит тебя посетить его в крепости Аламут!
Двое рабов расстелили великолепный златотканый халат и второй, отделанный соболями; третий раб нес меч, усыпанный самоцветными каменьями по рукояти и ножнам; вдоль роскошного клинка, вынутого из ножен, шла надпись по-персидски золотыми буквами «Душман-куш!», что значило «Истребитель врагов!»
Четвертый раб поднес шелковую подушку с тремя кошельками, в которых позвякивало золото; пятый — украшенную драгоценными камнями перевязь для меча; шестой — полный набор одежды; седьмой — пару красивых седельных сумок тисненой кожи, украшенных золотом. Последний раб преподнес мне почетное платье, усыпанные алмазами перо и чернильницу.
— Скажи ему, о визирь, — сказал я, — что я прибуду завтра. С восходом солнца я отправлюсь в путь.
Немного помолчав, я добавил:
— Сообщи могущественному Рашиду ад-дин Синану, что я с нетерпением ожидаю беседы с ним о тайнах многих наук, ибо дошло до меня известие о его великой мудрости.
Евнух низко поклонился и, пятясь, проследовал через весь зал обратно, не переставая кланяться; за ним ушли рабы.
Содержатель караван-сарая поспешил к моему столу, явно перепуганный:
— О Господин мудрости! Я молю о прощении! Я и не представлял себе… Я и не знал, кто почтил мое убогое…
Хатиб с серьезным лицом собрал подарки. Веселье исчезло из его глаз.
— Господин, подумай хорошенько о том, что делаешь. У моего народа есть пословица: «Олень может забыть западню, но западня не забывает оленя».
— Я не забуду, Хатиб.
— Есть и другая пословица: «Глуп тот, кто спускается в колодец на чужой веревке».
Подарки были великолепны, однако я смотрел на них с тем же подозрением, что и Хатиб. Они были слишком роскошны для неизвестного ученого.
Не посланы ли они с целью заставить меня забыть о всяких опасениях? Не хотелось ли и в самом деле кому-нибудь, чтобы я приехал в Аламут? Не думают ли там, что безопаснее держать меня в крепости, пленником, чем позволить, быть может, сеять смуту за её стенами?
С другой стороны, думают ли они обо мне вообще как-нибудь иначе, чем как о странствующем ученом?
Однако есть ли у меня выбор? За стенами Аламута мой отец, пленник, раб. Если когда-нибудь суждено ему обрести свободу, то только с моей помощью.
— При всем почтении к твоим мыслям, Хатиб, я должен туда ехать. Но ты останешься здесь, ибо будущее неясно, а я иду навстречу большим тревогам.
— Если нет ветра, могут ли дрожать листья? Есть причины для страха, о господин. Когда Старец Горы присылает дары, готовь себе саван… ибо за ними последует нож.
Он помолчал.
— Однако пойти с тобой я пойду. Сколько стран я уже повидал, хозяин! Сколько морей! Сколько городов! А вот какова изнутри крепость Аламут — не видел.
На минуту мы забыли о нашей красавице из Хинда, но она не забыла о нас.
Перед нами появился с поклоном её раб:
— О возвышенный! Госпожа моя просит принять извинения: она не знала, что пребывает в столь выдающемся обществе. Она приглашает тебя присоединиться к ней за столом, моя госпожа, Сундари Деви!
Я помедлил лишь столько, чтобы не показать чрезмерной торопливости, и встал.
— Хатиб, присмотри за моими подарками, и за лошадьми тоже. Говорят, в Казвине изготовляют превосходнейшие луки и стрелы; позаботься, чтобы у меня они были. Кажется, нам скоро придется, — предположил я, — пересекать пустыню, где есть разбойники…
Понизив голос, я прибавил:
— И еще, позаботься, чтобы в наших вьюках была спрятана длинная веревка, которая могла бы выдержать человека.
На миг я заколебался, но потом продолжал:
— И думаю, тебе надо ещё обеспечить нас вот этими веществами…
Я подал ему клочок бумаги.
— Вот это — указал я на одну из строчек, — лучше всего собрать со стен старой конюшни или с навоза. Сделай запас. Если кто-то полюбопытствует, скажи просто, что господин твой — алхимик, который испытывает все на свете. Конечно, он с ума спятил, но что я, мол, могу поделать?
Я пересек комнату и остановился перед её столом:
— Меня зовут Ибн Ибрагим.
Она показала место на углу стола, справа от себя.
— Я и думать не могла, что мы находимся в присутствии столь знаменитого ученого.
Еще раз поклонившись, я произнес:
— Тень моей учености мала перед солнцем твоей красоты.
— Ты лекарь?
— И лекарь тоже. Иногда воин, иногда читаю по звездам… я умею многое.
Красавица взглянула мне в глаза и спросила:
— Ибн Ибрагим, что ты прочел по звездам обо мне?
И я произнес голосом, который едва ли был похож на мой собственный, произнес и сам был удивлен тем, что сказал:
— Что ты когда-нибудь станешь моей женой.
И наступило мгновение — мгновение, когда ни она, ни я не шевелились и ничего не говорили, мы просто смотрели друг на друга, оба потрясенные моими словами. Само время как будто остановилось на это мгновение.
Наконец она сказала негромко:
— Тебе следует ещё раз поглядеть на свои звезды, скиталец, ибо боюсь я, что они тебя обманули.
— Ты сейчас едешь в Хинд?
— В Анхилвару, к себе домой.
— Ты из раджпутов?
— Мой отец был раджпут, а мать — персиянка. Я в последнее время гостила в её семье в Исфагане. Сейчас я возвращаюсь в дом отца.
Девушка вдруг резко переменила тему:
— Я не ослышалась, ты собираешься в замок Аламут? Разве это не крепость ассасинов?
— У них тут много крепостей, — я жестом указал на север. — В этих горах есть и другие. Да, я направляюсь туда по приглашению Рашида ад-дин Синана. Считаю, что у нас будет много тем для обсуждения.
— Разве не правда, что туда может войти или выйти оттуда только ассасин? Значит, ты исмаилит?
— Кто я только ни есть… но я никогда не участвую в религиозных разногласиях. Обряды веры не занимают места в разуме Аллаха. По-моему, здесь важен лишь дух.
Немного помолчав, я добавил:
— Когда я вернусь из Аламута, я отправлюсь в Хинд, в Анхилвару.
— Ты знаешь мой город?
— Пока ты не произнесла это название, я никогда о нем не слышал.
Пока рабы наполняли наши стаканы, она опустила глаза к столу. Понимают ли они по-персидски?
— Ты не должен приезжать.
— Но если я хочу увидеть тебя снова?
— Мусульмане, которые приходили в мой город, приходили как враги.
— Значит, меня будут считать врагом? Если необходимо, я могу появиться как христианин, как хинду, как огнепоклонник, или просто как… поклонник.
— Это ничего не даст.
— Что может поделать воля там, где приказывает сердце?
На другом конце зала музыканты начали играть на китаре и кимандже, и по комнате поплыла тихая музыка.
— От музыки твоей красоты, — сказал я, — шелестят листья моего сердца.
Она подняла на меня глаза:
— Однако я тонкая, о ученый, а не такая пухленькая красотка, каких предпочитают турки.
— Но я не турок, Сундари, и даже не перс.
— Так какой же род красоты ты предпочитаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62