— Слезай! Или я вышибу его из седла!
— Попытайся, — предложил я, — и я тебя растопчу конем.
Он свирепо уставился на меня, но вся смелость его уже вышла криком. Рука моя лежала на рукояти скимитара, а Бербер стоял в двух скачках от парня, и был он из тех коней, что срываются в галоп прямо с места.
Если бы пастух только начал поднимать лук, я прирезал бы его, как свинью, которой он, в сущности, и был; однако свинья эта была достаточно мускулистой, и я начал раздумывать, как же должен выглядеть отец этой девчонки. Похоже, мне предстоит это выяснить.
Она указала на торную тропу, и мы двинулись по ней; Бербер насторожил уши и ускорил шаг. Минуту спустя мы свернули в красивую зеленую долину, совершенно скрытую голыми холмами. На дне её небольшой пригорок венчали обнесенные стеной руины — старый замок, кое-как приведенный в порядок.
Когда мы подъехали к воротам, из них вышел самый крупный человек, какого я когда-либо видел. Он оказался на полторы головы выше меня и почти в полтора раза шире. Руки у него были громадные, глаза свирепые. Он носил бороду, а волосы свисали до плеч, черные, как вороново крыло.
Меня великан удостоил лишь беглого взгляда, но на Бербере и скимитаре его глаза задержались значительно дольше.
— Слезай оттуда! — гаркнул он на девушку, словно та была за два поля от него.
Она собралась повиноваться, но я намеренно придержал её, притянул к себе и легонько поцеловал в щеку.
— Отец тебя убьет! — прошипела дикарка, потом спрыгнула на землю и не спеша удалилась — все с тем же поразительно дерзким видом.
Он быстро шагнул ко мне, потянувшись к уздечке. Заставив Бербера отпрянуть в сторону, я вынул меч:
— Убери-ка руки, друг великан, или станешь одноруким великаном…
Гигант второй раз взглянул на меня. Это был грубый, злобный человек, он привык, что люди его боятся, и потому не сразу нашелся с ответом — а я тем временем спокойно продолжил:
— Я не ищу приключений. Твоя дочь была настолько любезна, что пригласила меня поесть и попить. Если ты дашь мне это, я уеду своей дорогой.
Он помолчал — за это время я смог медленно посчитать до десяти — потом сказал:
— Слезай. Заходи.
— Сначала я позабочусь о коне.
— Алан сделает это. — Хозяин показал на стройного темнолицего юношу с быстрыми, смышлеными глазами.
Соскочив на землю, я попросил:
— Поухаживай за ним как следует. Это отличный конь.
У парнишки вспыхнули глаза.
— Конечно, — сказал он. Потом предостерег шепотом: — Ты с моим дядей поосторожнее. Если только дотронешься до Шаразы, он тебя убьет. Хотя вообще, — добавил Алан, — он и так может тебя убить.
— Человек, который хочет убивать, — заметил я, — должен и сам быть готов умереть.
Шараза придержала дверь, когда я входил. Ее отец уже сидел за грубым дощатым столом, наливая вино из кувшина. На столе лежал хлеб, сыр и баранья нога. Я вдруг понял, что голоден как волк.
Еще полчаса назад у меня в мыслях не было ничего, кроме этого, но вот Шараза… от такой девчонки что угодно полезет в голову…
Он пристально глядел на меня с противоположного конца стола.
— Меня зовут Аким. Это моя долина.
— А я Матюрен, солдат.
— Ба!.. — фыркнул он. — Какие сейчас солдаты! Вот в мои молодые годы…
— В твои молодые годы, — сказал я, — солдаты были не лучше, чем сейчас. Я разделю с тобой хлеб и вино, дружище, но только не думай, что я один из твоих козлов… или из тех барашков, которые у вас тут зовутся мужчинами. Я мужчина не хуже, чем ты… чем ты есть сейчас или был когда-то.
Хозяин с бешенством уставился на меня. Я ему ничуть не нравился, да и он нравился мне нисколько не больше, а похвальбой меня не возьмешь. Я мог держаться с ним на равных — ложь за ложь, хвастовство за хвастовство. Правда, солдатом я не был, но оружием умел владеть. Мой клинок бывал обагрен кровью, как подобает хорошему клинку, однако в такое время правдой ограничиваются только люди, у которых не хватает воображения. Если он хочет войны, то и в этом я ему не уступлю, война за войну, битва за битву… а насчет вранья я его явно перешибу, потому что больше читал.
Потянувшись через стол, я взял у него из-под носа кружку и подтолкнул к нему свою:
— А то ещё отравишь, прежде чем испытать меня мечом. Что-то я тебе совсем не верю.
Он первым оторвал кусок мяса от бараньей ноги, а я, вынув кинжал, стал отрезать от своей порции один за другим тонкие ломтики, позволяя ему оценить острое как бритва лезвие.
Он выпил со мной, закусил хлебом, но я не спускал с него глаз. Нет, эти люди — не простые пастухи; при случае они наверняка не погнушаются ни воровством, ни разбоем. Без сомнения, это место видело пролитую кровь не одного невинного путника; но моей крови оно не увидит.
Аким выглядел как многоопытный солдат-ветеран, и в драке мог быть весьма опасен, но такого как он не утихомиришь мягкими увещеваниями. Такие, как он, убивают покорных и почитают только того, в ком чуют опасность.
Я умышленно сел так, чтобы видеть дверь, и никто не мог зайти мне за спину. Аким это заметил, и в его глазах появилось угрюмое уважение.
Шараза принесла ещё еды: миску фруктов и несколько отборных кусков мяса. Отошла от меня, покачивая бедрами, и Аким обругал её. Она махнула на него подолом юбки, и он чуть не сорвался со места.
— Красивая девушка, — заметил я. — Ты уже нашел для неё мужа?
Когда великан опять повернул взгляд ко мне, глаза у него были остекленелые.
— Я убью мужчину, который дотронется до нее.
Я широко улыбнулся ему; на полный желудок жизнь стала веселее.
— Вот этого-то и боятся барашки? Ну, меня этим не испугаешь. Она того стоит. А что до убийства, то в эту игру можно играть и вдвоем.
— Как кончишь есть, убирайся отсюда.
— Ты имеешь в виду, что решил не грабить меня? Подумай лучше. Там, снаружи, стоит прекрасная лошадь. — Кинжал скользнул мне в руку, и я снова отрезал от жаркого тонкий, как бумага, ломтик мяса. — Ты мог бы получить ее… хотя, опять же, мог бы и не получить.
Вернулась Шараза с кувшином холодного козьего молока. Я заметил, что стенки его запотели. Она, очевидно, достала его из колодца или из пещеры.
Плеснув молока себе в пустую кружку, я стал пить и подмигнул ей одним глазом поверх края кружки. Она вздернула подбородок и метнулась вон.
— Я останусь на ночь, — сообщил я Акиму.
— Ладно, — отозвался он мирно; и я был уже достаточно научен опытом, чтобы набраться опасений.
Аким был не трус, и под рукой у него болталось с полдюжины помощников, но он привык к всеобщему страху. В прежние дни он сразу же принял бы мой вызов, но его уже испортил страх окружающих, и к мысли о том, чтобы встать лицом к лицу с человеком, который не трусит, нужно было привыкать заново.
Для меня единственно возможной линией поведения была смелость. Выкажи я хоть каплю страха, уже был бы покойником.
Что до Шаразы, то мне сейчас не до легких развлечений, даже если бы и представилась возможность. Однако же она из таких женщин, которые могут опрокидывать королевские троны и повергать княжества в пыль. Одеть бы её как следует, да научить вести себя…
Аким внезапно вскочил и большими шагами вышел из комнаты. Я остался, допивая молоко.
Быстро вошла Шараза:
— Ты должен уехать! Он собирается убить тебя. Я его знаю!
— Даже с нечесаными волосами и в этих лохмотьях, — сообщил я ей, — ты красивее любой принцессы, а я их видывал, и не одну…
Девушка вспыхнула и непроизвольно поднесла руку к волосам:
— Я не… я хочу сказать — здесь никто…
И вылетела из комнаты.
Несколько дней назад я сидел в тюрьме, ожидая, что меня задушат, и лишь чудом ускользнул оттуда. Теперь, наверное, уже половина Испании разыскивает меня или хотя бы знает о моем исчезновении.
Слишком часто смерть подходила ко мне вплотную, прикасалась ко мне. Я стоял с ней лицом к лицу в колодце Замка Отмана, а потом ещё раз — на отвесной стене утеса. Теперь каждая минута жизни была минутой, украденной у вечности. Я так хотел жить… а Аким задумал убить меня этой ночью.
Шараза могла принести с собой беду, но за женщину, которая того стоит, нужно драться — или похитить её.
Аким, вернувшись в комнату, поставил на стол полную бутылку.
— Еще вина?
Минуя бутылку, я весело потянулся за кувшином, который принесла девушка. Ему это ничуть не понравилось, но спорить он не стал.
Потом пришли другие, вернулась и Шараза. Несмотря на свою враждебность, они изголодались по новостям, так что я рассказал им о Кордове и о планах Йусуфа очистить страну от разбойников.
До последнего времени различные правители мавританской Испании были единодушны в своей веротерпимости, принимая и христиан, и евреев одинаково благосклонно и позволяя им исповедовать свои религии. Состоятельным вестготам, владевшим землей, было дозволено удерживать её за собой, уплачивая лишь небольшой налог.
Но вот пришли Альмохады — большей частью берберы из Северной Африки, сильные белокожие люди, жившие там издавна; они были суровыми и фанатичными, и страна менялась под их владычеством. Однако и сейчас в ней по-прежнему продолжало процветать блестящее общество, одухотворенное творческой силой.
Только Афины эпохи Перикла, Александрию несколько столетий спустя, времена правления династии Гупта в Индии или великое тамильское Возрождение — от 300 годов до Рождества Христова до 300 годов нашей эры — можно было сравнить с нынешней мавританской Испанией.
Арабский дух, лишь случайно сталкивавшийся с миром искусства и мысли до поры, последовавшей за эпохой Мухаммеда, отличался бесконечным любопытством и жадностью до знаний, и арабы набросились на искусство и науку Персии и Центральной Азии столь же ненасытно, как набрасывались на своих врагов с мечом в руках.
Во времена исламских халифов ученые почитались, как никогда в мировой истории, за исключением, может быть, некоторых периодов в Китае. Это было верно для Багдада и Дамаска, для Ташкента и Тимбукту, для Шираза, Самарканда и Кордовы.
Однако только теперь, в одинокой долине, затерянной среди гор Испании, я в первый раз по-настоящему оценил силу произнесенного слова. До сих пор моим оружием был меч, и я не знал, что разум и мудрость — ключи, открывающие любую дверь, ключи к сердцу любой женщины.
Великая сила заключена в слове — написанном или произнесенном, ибо слова могут создавать образы для тех, кому не удалось повидать мир самому.
Увлекшись — потому что какой же кельт не красноречив? я говорил о Кадисе, о Севилье и Кордове. О многолюдных улицах, о базарах, о женщинах, об одежде, об оружии. Я рассказывал о плясунах с мечами и о жонглерах, о волшебстве цвета, света и красоты. Дымили свечи, текли часы, но все сидели, как околдованные.
А я? Я был пленником своих слушателей, но не стремился бежать, ибо понимал, что с каждым словом моя безопасность упрочивается и каждое слово шире открывает сердца.
Я поведал им об Апельсиновом дворе, об увешанных бронзовыми светильниками парках, я ткал из слов ковер, который они могли видеть будто воочию. Я описывал Большую Мечеть с её двадцатью одной аркой, украшенной терракотовой мозаикой в красных и желтых тонах; двери, обитые блестящей латунью, и четырнадцать сотен колонн, поддерживающих крышу мечети. Я говорил об алебастровых решетках, о мраморных стенах, о том, как весь месяц Рамадан мечеть освещают двадцать тысяч светильников.
Вернувшись мыслью к Апельсиновому двору, я рассказывал о жарких спокойных днях, о звуках воды, падающей в чаши фонтанов, о шорохе ног молящихся, о запахе роз, жасмина и цветущих деревьев. О путниках из дальних стран, о гранатах, абрикосах, о винограде и пальмах… и о многом-многом другом.
Самым прилежным слушателем, ловившим каждое мое слово с горящими от возбуждения глазами, был Алан. Этот юноша, подумал я, достоин спасения. У него душа поэта, у него есть воображение и разум, мир создан для таких, как он.
— Я устал, — остановился я наконец. — Сегодня мне пришлось долго ехать верхом… — и повернулся к Шаразе: — Ты покажешь, где можно лечь спать?
Аким злобно покосился на меня:
— Алан покажет. — Он помолчал и добавил: — Тебе нет нужды уезжать сразу… Останься на несколько дней.
Высокий молодой человек фыркнул насмешливо:
— Ты пришел с красивыми россказнями, но в лохмотьях.
— Не трудись до пота, широкогрудый друг мой, — улыбнулся я ему. — Когда придет час, ты получишь свою порку. Не напрашивайся заранее.
Я помолчал.
— Если хотите знать, я только недавно бежал из тюрьмы. — Я назвал замок. — У меня есть враги, и сейчас они меня ищут. Мои враги — это и ваши враги, я ведь говорил вам о Йусуфе и о том, что он ищет всех, кто скрывается в горах…
И посоветовал Акиму:
— Выставь стражу и выбери в горах место, куда вы сможете убежать. Я тебя предостерег. Они намерены прочесать все горы, и найдут вас. Спрячь все ценности и свои стада.
Аким предложил мне остаться — большая уступка с его стороны, и я впервые понял тогда, что многие битвы легче выиграть словом, а не мечом — и с лучшими результатами.
— Я останусь, Аким, и послушаю, как ты воевал. Смею думать, ты много знаешь такого, о чем стоит порассказать.
— Много. — Было видно, что он доволен. — Хорошо будет потолковать с другим солдатом.
Пришел Алан со свечой, и я последовал за ним. В мавританских домах редко устраивают помещения специально для сна. Люди спят везде, где можно устроиться на ночь; однако Алан отвел меня в уединенную комнату и принес воды для мытья. Выходя вслед за ним из главного зала, я поймал во взгляде того самого незаконнорожденного потомка вестготов — если он действительно был таковым — некое выражение, которое не сулило ничего хорошего.
Вот эту победу придется завоевывать не словом, а мечом.
Шараза тогда стояла в дверях, оперев откинутую назад голову о косяк, и смотрела на меня из-под опущенных ресниц.
А вот эту победу придется завоевывать другим оружием.
Глава 18
За последующие два дня ничего не решилось, разве что разгладилась часть морщин у меня в желудке. Шараза оставалась такой же неуловимой и такой же притягательной, но с Акимом мы, к моему удивлению, подружились.
Истории, которые он мне рассказывал, повествовали о войнах и кровопролитии, о риске и необузданности, о подъемах на крепостные стены и поединках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62