Я ведь тянул «мессеров» на вас.
– Мы свернули позицию, приказано отступить.
Артиллерист словно извиняется за то, что не пришел на выручку.
– Вы ранены. Садитесь быстрее в машину, рядом с нами медсанбат.
Забираем парашюты, снимаем радиоприемник, часы. В медсанбате вокруг нас собрались медсестры и санитарки. Обступили и давай спорить: останутся шрамы на лице или нет? В другой раз я не прочь бы тоже пошутить. Но сейчас еще не остыл после неудачного боя. Хотелось успокоиться, прийти в себя. Пришлось не совсем тактично напомнить об этом. Лишних как ветром сдуло. Девушки старательно забинтовали все лицо, оставив щель для рта и правого глаза. Врач решил:
– Сейчас направим в полевой походный госпиталь.
Все мои возражения и просьбы оставить в полку были тщетны. Фронтовые медики – народ неумолимый. Пришлось отдать Толе Баранскому планшет с картой, шлемофон и пистолет. Тепло распрощались. Откуда было мне знать, что больше я никогда уже не увижу своего боевого друга… Полевой походный госпиталь размещался в поселке Дьяково. Там меня «обработали» по всем правилам. Сняли иссеченный осколками комбинезон, удалили поверхностные осколки, сделали противостолбнячный укол, положили заплатку-наклейку на левую лопатку, заполнили историю болезни и выдали гимнастерку. Какой-то медицинский чин в халате объявил:
– Как только придет машина, направим в ГЛР!
Спрашиваю у раненого, не знает ли он, что это за «гээлэр»? Пехотинец с рукой на подвязке с удивлением осматривает меня:
– Впервые ранен, браток? Гээлэр – госпиталь легкораненых. Считай, повезло.
Во дворе я увидел страшную картину. Там лежали тяжелораненые. Одни мучительно стонали, другие с надеждой в голосе звали медсестру, третьи, придя в отчаянье, без стеснения неистово ругались – кто в бреду, кто наяву. Между окровавленными ранеными сновали две няни и медсестра, одних успокаивали, других пытались уговорить. Молоденький лейтенант с перебинтованной грудью метался по земле и охрипшим от страдании голосом просил находившихся рядом бойцов: «Друг, пристрели меня! Не вынесу!» Это запомнилось на всю жизнь. Даже теперь, много лет спустя, когда снится война, часто возникает эта кошмарная картина. И тогда в ушах стоят стоны и вопли раненых, и уже не уснуть до утра…
Осмотревшись, я решил – надо бежать в свой полк. На ногах ведь стою, а раны дома заживут быстрее. Однако не успел: подошла закрытая санитарная машина, в нее посадили с дюжину раненых, и машина тронулась. По пути раза три останавливались, прятались по канавам, выжидая, пока пролетят вражеские самолеты. Я понимал, что это воздушные разведчики и опасаться их не стоит. Но раненые были в основном пехотинцы, они натерпелись от фашистской авиации, и им лучше было знать, чего следует, а чего не следует опасаться. Вечером прибыли в шахтерский городок Свердловка. Уже стемнело, когда нас разместили в каком-то сарае, прямо на деревянном полу. Сестра притащила брезент и несколько одеял, постелила нам. Раненые что-то пожевали всухомятку и начали укладываться, кому как позволяло ранение. Как известно, ночью боль обостряется. Воздушный стрелок из соседней дивизии, тихо стонавший всю дорогу, – ему осколком выбило глаз – теперь, не переставая, кричал. Рядом в темноте кто-то жалобно и протяжно стонал. Уснуть было не просто. Однако один по одному постепенно почти все затихли. Среди ночи почувствовал жар – все тело пылало. Вдруг заражение крови? В голову лезли беспокойные мысли, перед глазами мелькали картины минувшего дня. Как хотелось в полк! Интересно, что там сейчас думают обо мне: погиб или сел на вынужденную? Куда же они все ушли, почему я остался один? В полусне настало первое госпитальное утро. А сколько их еще впереди?
Пришла сопровождавшая нас медсестра и передала раненых сестре госпитальной. Ходячих сразу разместили по шахтерским семьям. На перевязке врач, осмотрев мое лицо, приказал раны больше не перебинтовывать. Когда сняли повязку, я украдкой успел заглянуть в кусочек зеркала на окне и ужаснулся: семнадцать ранений на лице! Один из осколков застрял в веке левого глаза – очевидно, сработал рефлекс, и веки успели закрыть глаза раньше, чем хлестнули осколки. Через несколько дней осколки начали «выходить» сами. К концу недели, когда раны на лице стали заживать, созрело окончательное решение – бежать в полк. На очередной перевязке один из раненых сообщил:
– У тебя, браток, на лопатке, где рана, кость видна.
Это меня крайне огорчило, но все же мысль о побеге не отбросил. В тот день нашу группу перебросили в госпиталь легкораненых 5-й ударной армии. Располагался он на бывшем Конном заводе им. С. М. Буденного. Снова размещаемся по хатам, снова на пятьсот легкораненых одна медсестра. Как им, бедняжкам, было тяжело! Но раненые не слышали от них ни грубого слова, ни окрика, ни жалобы на работу. У этих самоотверженных людей все было подчинено одному – создать максимально возможные условия для быстрого выздоровления раненых. Запомнился главный врач госпиталя, крутой, суровый мужик. При нем самые скандальные раненые умолкали.
Стоило услышать: «Главврач идет!» – и все сразу затихали. Спасибо им, фронтовым медикам. Сколько бойцов каждый из них вернул в строй! Сколько ран перевязали их терпеливые, не знавшие устали руки! Побег наметил на завтра, сегодня пойду на перевязку, а под утро – в путь. На кровати, оставлю записку: ушел в свой полк. Основная группа раненых находилась в школе. В перевязочной очередь. Тяжелый, воздух от ран, бинтов и лекарств забивал; дыхание. Когда стали отдирать наклейку на плече; от нетерпимой боли все поплыло перед глазами, и я рухнул на пол. Пришел в себя и услышал упрек врача:
– А еще летчик!
Ночью у меня поднялась температура. Пришлось пока от побега отказаться: вдруг такое случится, в пути? Снова потянулись серые госпитальные, дни, томительное ожидание, когда закроется рана. На перевязке снимут наклейку, промоют риванолом и смажут края мазью Вишневского, заклеят и – будь здоров, гуляй, набирайся сил. А каково гулять, когда знаешь, что все воюют, что ребята, каждый: день без тебя идут в бой! Во второй половине августа прошел слух – госпиталь перебазируется на запад. Это обрадовало, – значит, успешно наступаем! Решил воспользоваться, суматохой и осуществить план побега, но предварительно поговорить с хирургом. Тот выслушал, понимающе улыбнулся и осмотрел рану. Долго что-то хмыкал, говорил «м-да», потом сообщил:
– Ждите решения.
Решение было неожиданным – направить в: фронтовой госпиталь, еще дальше в тыл, сначала, в Каменск, затем в Сталино Ныне г. Донецк. – Ред.

. Вот тебе и, посоветовался!
Среди раненых я один оказался летчиком. Это обнаружилось на перевязках. Врач, взяв историю болезни, всякий раз с удивлением переспрашивал: «Вы летчик?» Вопрос был не случайным, в госпитали наземных войск авиаторы попадали редко. Летчик, получив серьезное ранение, погибает вместе с самолетом. А получив легкое ранение, приводит самолет на свой аэродром, и старается лечиться у себя. Кроме того, в каждой воздушной армии был свой авиационный госпиталь.
Ко мне все чаще подходили раненые.
– Говорят, вы летчик?
– Да.
– Истребитель?
– Нет, штурмовик.
– У нас есть претензии…
Я надеялся услышать доброе слово об авиации, а услышал…
– Ты не обижайся, но я скажу правду! – волнуясь, берет меня за руку пехотный старший лейтенант с забинтованной головой и тремя нашивками за ранения.
– Представь себе, придут «лапотники», головы поднять не дают. Только ушли – наши «ястребки» появляются. Ну и что толку? Ты появись вовремя, прикрой нас сверху, а внизу мы сами управимся!
Что ж, и такое было. Появились над линией фронта вражеские немецкие самолеты, а наши пока взлетели, пока долетели, «мессеры» или «юнкерсы» свое дело сделали и безнаказанно ушли. Отсюда и злость у тех, кто терпел от авиации противника. Во многом эта беда была от слабой информации о воздушной обстановке, удаленности аэродромов, хотя их и старались располагать как можно ближе к фронту. Но для этого не всегда представлялась возможность: то нет нужной площадки, то достает вражеская артиллерия. И потом порой забывали, что авиация может действовать не во всякую погоду. Были претензии и к штурмовикам: то неточно бьют, то навалятся все на цель, которую одной бомбой можно уничтожить (как не вспомнить одинокую машину на дороге, которую штурмовал ведущий нашей группы, присланный из другого полка). И все-таки больше было добрых слов. Советская авиация набирала силу и уверенно отвоевывала у врага фронтовое небо. И все больше, все надежнее помогали краснозвездные птицы нашим наземным друзьям гнать врага на запад. Не беда, что мои госпитальные товарищи в первую очередь вспоминали трудные моменты фронтовой жизни. Чаще всего они приводили примеры прошлого года, когда и самолетов у нас было маловато, и опыт был меньше.
– Когда видишь наш самолет над окопами, легче в атаку бежать, – признавался сержант на костылях в выгоревшей добела гимнастерке.
– Не раз нас выручали «горбатые». Вот-вот враг танки бросит… А тут «илы», как из-под земли, на бреющем, с ходу как влупят эрэсами! Так и горят их коробки! Тут уже пехота кверху шапки бросает, шлет спасибо летчикам!
В госпитале у меня завелось немало друзей. Я многое узнал об окопной жизни тех, кто воевал в Сталинграде, на Дону. Были и такие, которые сражались на кавказских перевалах. Слушая их бесконечные рассказы, я думал: «Почаще бы нам, летчикам, надо бывать среди пехотинцев и артиллеристов, чтобы лучше знать о том, как они отбивают у врага каждый метр родной земли, поливая его своей кровью. Решил, что когда возвращусь к своим, обязательно расскажу об услышанном.
С фронта поступали добрые вести – наши войска успешно наступают в Донбассе. Где-то воевал и мой полк, Все чаще тревожило – найду ли его! А вдруг после выздоровления пошлют в другую часть. И не увижу я больше дорогих мне товарищей. Госпиталь постепенно перемещался на запад – из Каменска-Шахтинского в Сталине.
Шел сентябрь. Все заметнее были признаки близких морозов, которые влекли за собой новые осложнения во фронтовом быту. Противник старался использовать теплое время для решения своих задач. Немецко-фашистскому командованию осень не предвещала ничего хорошего: наши войска приближались к Днепру. На донецкой земле впервые вот так близко с земли увидел я пепелища вместо сел, взорванные здания и кварталы городов, опрокинутые машины, трамваи, искореженную огнем и взрывами военную технику. Знатоки определяли: вот это поработала наша артиллерия, это – штурмовики. А вот следы эрэсов и противотанковых бомб. От них и «тиграм» досталось. На одной из станций мы долго стояли, пропуская идущие к фронту эшелоны. На соседней колее, направляясь на восток, стоял эшелон с побитой военной техникой.
На платформе увидел распластанный Ил-2. Как же я ему обрадовался! Подошел, как к старому другу, нежно погладил броню в шершавых зазубринах от пуль и осколков. И ты, дружище, в госпиталь? Что успел сделать и где ранен? Кто твой хозяин, и остался ли он жив? Уходя, шепнул: «Лечись, Ильюша, мы еще по-воюем».
– Ну, что, повидался с другом? Что он тебе рассказал? – шутили раненые в вагоне.
– Многое поведал, о многом напомнил… – задумчиво ответил я.
И рассказал о том, что видит летчик с высоты полета на поле боя: как с появлением штурмовика фашистская пехота, словно тараканы в щели, залезает в окопы, в укрытия, а танки начинают юлить и расползаться, как жуки. «Мессеры» же не знают, с какой стороны ужалить, боясь попасть под пушки «илов». Больше всего боится противник наших эрэсов и противотанковых бомб, крайне не терпит бреющего полета. Рассказал об отдельных эпизодах воздушных боев, о неравных схватках «илов» с противником в воздухе. Внимательно слушал вагон. Далеко не все знали тактико-технические данные «ила», его возможности.
– Ну, спасибо, просветил, – положил руку мне на плечо пожилой раненый.
– Теперь вроде другими глазами посмотрели на «горбатого». Задачки он решает трудные.
Меня тоже просвещали.
– Вот это САУ – самоходная артиллерийская установка, – показал старшина на спешившие к фронту платформы. – Сила! А вот танк «тридцатьчетверка». А вот это… Братцы! Понтоны везут! Это же Днепром пахнет!
Как бы в подтверждение слов старшины мы услышали «Песню о Днепре». Ее пели в вагонной теплушке стоящего рядом с нами эшелона. У раздвинутых на всю ширь дверей сидели на полу, свесив ноги с вагона, и стояли солдаты-пехотинцы. У многих на поношенных гимнастерках поблескивали ордена и медали, но у большинства гимнастерки были новенькие, еще без нашивок и наград: это все было впереди, там, куда спешил эшелон. Запевал песню пожилой солдат. Облокотившись на перила, он пел серьезно и вдохновенно:
У прибрежных лоз, у высоких круч И любили мы, и росли. Ой Днипро, Днипро, ты широк, могуч, Над тобой летят журавли.
Вначале голос певца мне показался немного тоскующим. Затем:песню подхватили солдаты. И меня поразил торжественно-суровый мотив, те полные глубокого смысла слова, от которых утихает боль ран, сжимается сердце, томимое жаждой боя и мести врагу, опоганившему воду из священных днепровских стремнин.
Я слушал песню и с гордостью думал о том, что в этой могучей украинской реке есть и вода из небольшого ручейка, берущего начало в моих родных краях, на южных склонах Валдайской возвышенности. А к северо-западу от истока Днепра из подземных родников вытекают Волга и Западная Двина. Близость истоков Днепра, Волги и Западной– Двины облегчала в прошлом устройство волоков, а затем и каналов. Недалеко от моих родных мест даже есть село Волок, само название которого говорит о древнем занятии его жителей, помогавших купцам, заморским гостям торить дорогу «из варяг в греки». На берегах Днепра сложилось великое древнерусское государство – Киевская Русь, колыбель трех братских народов – русского, украинского, белорусского. Еще мой отец говорил: «Из наших валдайских родников пьют воду три народа»…
Нас обогнал эшелон с десантниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34