Прохожие шарахались от них. Видно, чем больше город, тем заметнее нищета.
С такими мыслями Бах явился в общежитие школы, которая состояла при церкви святого Фомы и готовила для нее певчих. Его сопровождали толстый надзиратель и сухопарый учитель немецкого языка. Мальчики были одеты не по росту и вопреки погоде, и хоть надзиратель сказал, что «форма» выдана им совсем недавно, она сильно смахивала на одежду уличных гамбургских ребят.
Бледные, худые мальчики стали подходить к клавесину. Почти все хрипели. Из пятидесяти пяти, которых Бах с величайшим терпением выслушал, только семнадцать оказались пригодными к учению.
– Неужели все они пели в хоре? – спросил Бах после того, как воспитанники удалились.
– Конечно,– ответил надзиратель, – бывали случаи, что многие заболевали во время эпидемии, но обычно хор всегда был на месте.
Учитель немецкого языка презрительно поджал губы. Это был худощавый, долговязый человек с длинным носом и большими испуганными глазами. Он явился к Баху через два дня с визитом.
– Конрад Рейтер, к вашим услугам, – сказал он. В присутствии Анны-Магдалины он конфузился и никак не мог поддержать разговора. Но, как только она с обычной своей деликатностью удалилась, старожил Лейпцига оживился и приступил к цели своего посещения.
– Прошу извинить меня, – сказал он, – вы, я полагаю, скоро уедете отсюда?
Бах с удивлением взглянул на гостя.
– Зачем мне уезжать?
– Видите ли, мой опыт, по-видимому, превосходит ваш в деле обучения головорезов, коих вы здесь застали.
– Вы слишком резко отзываетесь об учениках школы,– сказал Бах, – мне они показались только очень истощенными.
– Никто на свете, – перебил Рейтер, прижав руки к своей впалой груди, – поверьте, никто не жалеет этих несчастных детей более, чем я, ибо никто, как я, не убеждался ежедневно и в течение многих лет в их тяжкой участи! Я называю их головорезами не в обиду им, а в горьком и безошибочном предвидении их недалекого будущего! Как ни тяжко в этом признаться, а немалая часть городских преступников вербуется, если допустимо такое выражение, из рядов наших обездоленных певчих. Это рассадник всевозможного зла!
– В таком городе, как Лейпциг… – начал было Бах.
– Я имел честь здесь родиться, – снова перебил его Конрад Рейтер, – и прожить сорок два года. Поэтому могу утверждать, что это такая же навозная куча, как и все другое пространство за его пределами. Жулик на жулике, куда ни повернешься! И если бы не горсточка людей, которую вы увеличиваете своей особой и которая не количеством, а силой духа представляет заслон против полчища демонов, жители давно прекратили бы свое существование… О да! Богатый, прославленный город! Филармония, типография, университет! Но хорошо живется только зажиточным купцам и духовным лицам. Однако давно известно, об этом еще Мартин Лютер писал: всякое обогащение имеет своим источником темное дело. Но, знаете ли, грабить бедный люд не всегда безопасно: бывает, что бедняки и восстают против своих угнетателей. Но что, скажите на милость, проще и безопаснее, чем обирать бедных детей, особенно если под видом покровительства этим занимается «непогрешимая церковь»? Ничего нет проще.
– И вы хотите сказать…
– …что детей грабят здесь беззастенчиво и открыто. Их уличное пение служит источником дохода для начальства. Что же остается делать сиротам? Просить милостыню и заниматься воровством. Здесь их обыскивают и отнимают добычу – опять-таки на пользу «благодетелей». Но мальчишки ухитряются прятать часть выручки на окраине в укромных местах. А ведь когда-то наша школа была образцовым учреждением!
Рейтер вытер платком лоб.
– Вы видели этих детей, – продолжал он: – всегда голодны, руки у них в струпьях, глаза гноятся. Скрытность и злоба свили себе прочное гнездо в этих душах. И они до ужаса невежественны. Двадцать с лишним лет я преподаю здесь родной язык, а вы послушайте, как они говорят! Какое-то фантастическое наречие, в котором преобладают слова с немецкими суффиксами и латинскими окончаниями, воровские словечки преступников, ютящихся на окраине. С лейпцигскими воришками у них постоянная связь. Недаром наше заведение называют школой нищих, Фомкиной школой! Поживете здесь некоторое время, и сами убедитесь в этом.
– Как же Кунау работал здесь столько лет?
– Кунау! От него все сбежали, насилу удалось их переловить! А пели у него наемные певцы – вот и все!
– Зачем вы сообщили мне все это? – спросил Бах.
– Ах, друг мой, я и сам этого не знаю. Но просто не могу больше молчать. Изменить вы ровно ничего не в силах, я предвижу ваши бесконечные терзания. Ну, и вижу: человек умный, добрый… Было бы лучше, чтобы вы удалились отсюда как можно раньше. Вы разучитесь сочинять музыку!
– Посмотрим! – сказал Бах. – Теперь уж поздно что-либо менять. Дело начато. Мне кажется: в каком бы трудном положении человек ни очутился, он должен принять бой.
– Неравный бой!
– Возможно. Но кто сказал, что неравный бой не имеет благотворных последствий? В нем, по крайней мере, видят пример для себя те, кто его продолжает! Победа зла – не всегда победа!
– Мне остается только удивляться вам и пожелать– не скажу удачи, но хотя бы сохранить бодрый дух!
– Благодарю вас, – сказал Бах, – но ведь это и есть удача!
Как совершается чудо? Говорят, внезапно и неожиданно. Оттого оно и называется чудом. Мгновенный переворот, толчок. Да, иногда это бывает так. По крайней мере, так оно выглядит со стороны. Но бывают и другие чудеса, не менее поразительные. Свершаются они медленно и постепенно. И до поры до времени никто не замечает их, потому что кропотливая и напряженная работа долго не дает результатов, а порой и срывается.
Ходить в магистратуру, убеждать чиновников, что маленьких певчих надо лучше кормить и одевать; ничего не добившись, продолжать занятия с мальчиками, которые не хотят и не могут учиться, убегают и возвращаются-закон о бродяжничестве суров! – но возвращаются еще более озлобленными и непригодными к учению, чем прежде; сохранять всегда деловой, спокойный тон с ними и без лишних слов, одной лишь музыкой, подчинить себе сначала их слух, потом внимание – это лишь начало трудного пути. Разделив певчих на отдельные группы, Бах с аккуратностью метронома продолжал занятия независимо от расположения учеников. Случалось, что они, заразившись общим буйством, мяукали, мычали, выкрикивали ругательства в лицо новому регенту. Бывали дни, когда они и вовсе не являлись на спевку. Бах высиживал положенные два часа, и мальчики узнавали об этом. Первое время это вызывало их злорадный смех, но потом они перестали смеяться. Надзиратель надрывался от крика, браня их теми же прозвищами, которыми они награждали друг друга.
Когда надзиратель удалялся, Бах, оставаясь на своем месте, пытался продолжать урок.
Начальство было недовольно регентом и ставило ему на вид его медлительность. Уже более трех месяцев прошло с тех пор, как он приступил к занятиям, а хор певчих все еще не был подготовлен. Правда, иногда выпадали неожиданности, вроде того, как Ганс Брукмейстер, по прозванию «Коровий хвост», пленился одним из хоралов Баха и Отлично спел свою партию. А Ганс был самым неподатливым в школе.
… Был один из особенно тяжелых уроков, когда ученики грозили убежать и действительно стали расходиться. Начавшаяся весна манила их на волю. Бах ничего не сказал им: он был очень утомлен в тот день. Несколько минут он понуро просидел у клавесина. Потом гул голосов смолк – можно было подумать, что ученики все ушли. Но, когда Бах поднял глаза, он увидел, что мальчики стоят на месте, только они притихли. Прошло еще несколько минут: ни звука, ни шороха. Певчие стояли неподвижно и смотрели на него.
Что произошло? Он не мог понять этого, да и раздумывать было некогда. Он придвинул свой стул поближе к клавесину и поднял камертон. Ученики приблизились один за другим, и урок возобновился, вернее– начался. Бах не мог не заметить старания, которое певчие проявили на этот раз.
Этот день, в который как будто ничего не случилось, оказался переломным, и через некоторое время мальчики уже справлялись со своей задачей: пели во время богослужения. Он еще не мог на них положиться: достаточно было любого предлога: ненастной погоды или заразительно дурного настроения у кого-либо из певчих, чтобы равновесие нарушилось. Но надежда не оставляла Баха.
Случилось однажды, что он в первый раз за все время сам опоздал на спевку. Он не ожидал застать в классе своих учеников, так как они нередко разбегались даже в его присутствии. Но, подойдя к дверям класса, он, к своему удивлению, услыхал пение, и довольно стройное. Отворив двери, он увидал, как Ганс Брукмейстер дирижирует хором ребят. Пение подходило к концу.
Затем Ганс сообщил регенту: партии выучены всеми группами. Кстати, Бах заметил, что Ганс уже не отзывается на свое прозвище, да и произносилось оно реже.
Теперь подобных удач становилось все больше. Правда, это была еще не та победа, которой добивался Бах. Но когда она наступила, то уже оказалась прочной.
Предсказание учителя Рейтера, что Бах станет меньше сочинять в Лейпциге, не сбылось и не могло сбыться. К каждому воскресенью надо было написать кантату, а богослужение длилось два с половиной часа. Добросовестно исполняя все другие обязанности регента, Бах все же считал основным своим делом сочинение музыки. Здесь он писал больше, чем в Кетене. И каждое воскресенье в церкви святого Фомы раздавалась музыка, всякий раз новая, которая увлекала и радовала прихожан. Они не отдавали себе отчета, что именно музыка производит такое действие, они склонны были приписывать это влиянию речей пастора. Но не все ли равно, что они думали? Важно, что им было радостно в течение двух с половиной часов.
Немецкий учитель Конрад Рейтер сделался верным почитателем Баха. И лишь иногда он удивленно косился на него, словно не мог понять скрытой в нем силы.
– У вас, должно быть, железное здоровье, – сказал он однажды. – Не приходилось ли вам в молодости гнуть подковы?
– Не пробовал, – серьезно отвечал Бах, – не было надобности.
– Ваши ответы ужасающе просты. Но, однако же, никакое здоровье не выдержит такой работы. Может быть, вы колдун?
– Я просто привык распоряжаться своим временем. – Неужели аккуратность и разумные расчеты могут привести к такому совершенству? Вы пишете не только прекрасно, но и много, ваши ритмы чрезвычайно разнообразны,– откуда вы их только черпаете? – мелодии ясны, а гармонии неистощимы. Я уверен, что в вашем творчестве заложен источник для всей будущей музыки.
Бах нe любил подобные панегирики. Он что-то бормотал и, вообще, слушал рассеянно. Впрочем, он не coмневался в искренности Конрада.
– Вы сердитесь, – сказал Рейтер, – я это понимаю. Но как хочется хоть немного приблизиться к загадке творчества! Когда наблюдаешь вашу деятельность, невольно говоришь себе: «Это создал не один человек, а многие». Часто, слушая вашу игру на органе, я спрашиваю себя: «Как это ему удается?»
– Нет ничего проще, – ответил Бах со вздохом,– надо только попадать пальцем в соответствующую клавишу!
Глава четвертая. СТУДЕНЧЕСКИЙ ОРКЕСТР.
Второй сын Баха, Филипп-Эммануил, в девятнадцать лет поступил в университет, чтобы сделаться юристом, как многие немецкие юноши. Старший, Вильгельм-Фридеман, также изучал право, хотя при необыкновенных способностях этого мальчика можно было, по мнению Баха, рискнуть сделать из него профессионального музыканта. Отец больше верил в старшего сына. Филипп-Эммануил знал об этом предпочтении и не огорчался им. Он сам знал себе цену.
Университетская жизнь, веселая и шумная, привлекала его. Он с любопытством присматривался к своим новым товарищам, о которых ходили фантастические слухи. Говорили, что это самый буйный, своевольный народ. Не дай бог с ними не поладить: сами профессора их боятся. В прошлом году в театре студенты избили приезжего певца, который им не понравился, а незадолго перед тем привязали к столбу священника и плясали вокруг него танец диких. Правда, это было за городом, в пустынной местности. Говорили также, что эти парни наряду с буйными и бессмысленными поступками совершают добрые и гуманные: будто бы они однажды погасили на площади костер, на котором должны были сжечь «ведьму», а самое «ведьму» спасли, укрыв ее от преследователей-монахов. Все эти противоречивые слухи делали репутацию лейпцигских и вообще немецких студентов устрашающей и заманчивой.
Занятия в аудиториях еще не начинались. Стоя в большом вестибюле, Эммануил наблюдал. Студенты в беспорядочных одеждах, с длинными взлохмаченными волосами, говорящие на непонятном, нарочито ломаном наречии, с бесчисленными шрамами на физиономиях – результатами частых дуэлей – прохаживались по залу группами. Их здесь называли буршами.
Все говорили громко: казалось, они не слышат друг друга. Бурш с крутым лбом, рассеченным шрамом, все ходил вокруг Эммануила, стараясь задеть его локтем или шпагой. Молодой Бах был не робкого десятка, но он не знал, как следует поступать в подобных обстоятельствах. На всякий случай отступая, он дерзко уставился на бурша, дав себе слово не отводить взгляда первым.
– Вот как? – заорал бурш. – Юнец пялит глаза?
Он осведомился, не желает ли юнец получить достойный урок, и обещал преподать его. Дуэль состоялась на следующий день в присутствии двух свидетелей. Они требовали точного соблюдения правил, о которых Эммануил, как новичок, не имел понятия. Тем не менее он ранил своего противника, и это стало началом дружбы. Когда дуэлист, забинтованный, вновь появился в университете, он первый подошел к Эммануилу и назвал его славным малым. Этот бурш, Гельмут Цорн, оказался флейтистом, что еще более скрепило дружбу. Он стал бывать у Бахов, присутствовал на уроках Иоганна-Себастьяна с сыновьями и наконец сам заговорил о студенческом оркестре. Когда-то существовал студенческий оркестр, потом распался. Хорошо бы его возродить!
Проникнуть в университет было для старшего Баха не так-то легко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23