https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/
когда чистишь ботинки, сидишь высоко над тротуаром, словно на библиотечной стремянке, а ноги твои покоятся на спинах двух бронзовых морских коньков, может быть, их завез сюда какой-нибудь финикиец? Почему у меня такая тоска по родине? Наверно, потому, что я отложил немножко денег и скоро должен решиться уехать отсюда навсегда. Не знаю, сумеет ли Милли вынести секретарские курсы в каком-нибудь унылом квартале северного Лондона.Как поживает тетя Алиса? Все еще закладывает уши воском? А дядя Эдвард? Может, он уже умер? Я дожил до возраста, когда родственники умирают незаметно».Он заплатил по счету и на всякий случай узнал фамилию главного механика — по приезде домой полезно будет послать на проверку несколько имен, чтобы оправдать дорожные расходы.
В Санта-Кларе дряхлый «хилмен» пал под ним как загнанный мул. Что-то вконец разладилось в его внутренностях; одна только Милли догадалась бы, что именно. В ближайшем гараже ему заявили, что ремонт займет несколько дней, и Уормолд решил отправиться в Сантьяго автобусом. Так было даже быстрее и безопаснее: в провинции Орьенте, где повстанцы, как всегда, хозяйничали в горах, а правительственные войска — в городах и на дорогах, движение часто прерывалось, но автобусы задерживали реже, чем частные машины.Он приехал в Сантьяго вечером, в безлюдную и опасную пору, когда в городе соблюдался никем не объявленный комендантский час. Лавки на площади, пристроенные к собору, были уже закрыты. Одна-единственная пара торопливо пробиралась куда-то мимо гостиницы. Вечер был влажный и душный, темная зелень ветвей тяжело свисала к земле в тусклом свете уличных фонарей, горевших вполнакала. В гостинице его встретили недоверчиво, словно были убеждены, что он чей-то шпион. Он почувствовал себя самозванцем — ведь это была гостиница для настоящих шпионов, настоящих провокаторов и настоящих повстанческих эмиссаров. В убогом баре монотонно бормотал какой-то пьяный, — совсем в манере Гертруды Стайн американская писательница (1874-1946)
; он твердил: «Куба есть Куба, есть Куба, есть Куба».На ужин Уормолду подали сухой и плоский омлет в каких-то странных пятнах, с ободранными, как у старинной рукописи, краями и кислое вино. Во время еды он написал открытку доктору Гассельбахеру. Когда бы он ни уезжал из Гаваны, он неизменно посылал Милли и доктору Гассельбахеру, а иногда даже и Лопесу дешевые открытки с изображением дешевых гостиниц, отмечая крестиком окно своей комнаты, как в детективном романе отмечают место преступления. «Сломалась машина. Все в порядке. Надеюсь вернуться в четверг». Открытка с картинкой — верный признак одиночества.В девять часов Уормолд отправился на поиски своего клиента. Он позабыл о том, как пустынны после наступления темноты улицы Сантьяго. За железными решетками запирались ставни, и, как в оккупированном городе, дома поворачивались спиной к прохожим. Немножко светлее было возле кино, но никто туда не ходил: по закону оно должно было оставаться открытым, однако после захода солнца туда отваживался забрести только какой-нибудь солдат или полицейский. В одном из переулков Уормолд наткнулся на военный патруль.Уормолд и его клиент сидели в маленькой душной комнате. Открытая дверь выходила в патио внутренний дворик (исп.)
, где росла пальма и стояла водопроводная колонка, но снаружи было так же жарко, как и в доме. Они сидели друг против друга в качалках, раскачиваясь вперед и назад, вперед-назад и поднимая небольшой ветерок.В торговле застой — вперед-назад, — никто в Сантьяго не покупает электроприборов — вперед-назад, — к чему они? — вперед-назад. Тут, как нарочно, погасло электричество, и они продолжали качаться в темноте. Качнувшись не в такт, они слегка стукнулись головами.— Простите.— Виноват.Вперед-назад-вперед…Кто-то скрипнул стулом в патио.— Это ваша жена? — спросил Уормолд.— Нет. Там не должно быть никого. Мы одни.Уормолд качнулся вперед, качнулся назад, снова качнулся вперед, прислушиваясь к тому, как кто-то, крадучись, ходит по двору.— Да, конечно.Он ведь был в Сантьяго. В любом доме здесь мог скрываться беглец. Лучше всего было ничего не слышать, ну, а ничего не видеть было совсем просто даже тогда, когда опять загорелся неверный свет и нити накала замерцали бледным желтоватым сиянием.По дороге в гостиницу его остановили двое полицейских. Они спросили, что он делает так поздно на улице.— Но ведь сейчас только десять часов, — заметил он.— Что вам нужно в десять часов на улице?— Но ведь комендантский час не объявлен.Внезапно один из полицейских без всякого предупреждения хлестнул его по лицу. Уормолд был скорее удивлен, чем рассержен. Он принадлежал к людям, уважающим закон: полиция была для него естественной защитницей; схватившись рукой за щеку, он спросил:— Господи, что же это вы делаете?Второй полицейский ударил его в спину так, что он едва удержался на ногах. Шляпа его скатилась в канаву, в самую грязь.— Отдайте мне шляпу, — сказал он, но его ударили снова.Он начал было что-то говорить о британском консуле, и ему дали такого пинка, что он отлетел на другую сторону мостовой и чуть было не упал. Затем его втолкнули в какую-то дверь, и он очутился у стола, за которым спал полицейский, положив голову на руки. Он проснулся и заорал на Уормолда; «свинья» было самым мягким из его выражений.Уормолд сказал:— Я британский подданный, моя фамилия Уормолд, мой адрес в Гаване: Лампарилья, 37. Возраст — сорок пять лет, разведен с женой. Я хочу позвонить консулу…Человек, обозвавший его свиньей и носивший на рукаве нашивки сержанта, приказал ему предъявить паспорт.— Не могу. Он у меня в гостинице, в портфеле.Один из тех, кто его задержал, сказал со злорадством:— Обнаружен на улице без документов.— Обыщите его, — сказал сержант.Они извлекли его бумажник, открытку к доктору Гассельбахеру, которую он позабыл опустить, и маленькую бутылочку виски «Старый дед», купленную в баре гостиницы. Сержант долго изучал бутылочку и открытку.— Зачем вы носите с собой эту бутылку? — спросил он. — Что в ней такое?— А что в ней может быть?— Мятежники делают из бутылок гранаты.— Но не из таких же маленьких бутылочек!Сержант вытащил пробку, понюхал и вылил несколько капель себе на ладонь.— Похоже на виски, — сказал он и принялся за открытку. — Почему вы поставили крест на открытке?— Это окно моей комнаты.— Зачем вам понадобилось показывать окно вашей комнаты?— А почему бы нет? Просто… ну, все так делают, когда путешествуют.— Вы хотели, чтобы кто-то забрался к вам в окно?— Конечно, нет.— Кто такой доктор Гассельбахер?— Старый друг.— Вы ждете его в Сантьяго?— Нет.— Так зачем же вам надо показывать ему, где ваша комната?Уормолд начал усваивать истину, так хорошо известную всем преступникам мира, — человеку, облеченному властью, невозможно что бы то ни было объяснить. Он дерзко заявил:— Доктор Гассельбахер — женщина.— Женщина-врач! — неодобрительно воскликнул сержант.— Нет, доктор философии, очень красивая женщина.Он описал в воздухе два полушария.— И она приедет к вам в Сантьяго?— Нет, нет. Но вы-то знаете женщин, сержант. Им хочется видеть, где спит их мужчина.— Вы ее любовник? — Атмосфера начала проясняться. — А все-таки это не объяснение, зачем вы шатаетесь ночью по улицам.— Но нету же закона…— Закона нет, но люди осторожные сидят дома. По ночам бродят только злоумышленники.— Мне не спалось — я мечтал об Эмме.— О какой Эмме?— О докторе Гассельбахер.Сержант произнес с расстановкой:— Тут что-то не так. У меня на это нюх. Вы говорите неправду. Если вы любите Эмму, почему вы приехали в Сантьяго?— Ее муж нас подозревает.— У нее есть муж? No es muy agradable это не очень-то приятно (исп.)
. Вы католик?— Нет.Сержант взял со стола открытку и снова принялся ее изучать.— Крест на окне вашей спальни — это тоже не очень красиво. Как она объяснит это мужу?Уормолд быстро сообразил:— Ее муж слепой.— Опять некрасиво. Совсем некрасиво.— Стукнуть его еще разок? — спросил один из полицейских.— Погоди. Я сначала его допрошу. Вы давно знакомы с этой женщиной, Эммой Гассельбахер?.— Неделю.— Неделю? Все, что вы говорите, очень некрасиво. Вы протестант и распутник. Как вы познакомились с этой женщиной?— Нас познакомил капитан Сегура.Рука сержанта, державшая открытку, застыла в воздухе. Уормолд услышал, как у него за спиной крякнул полицейский. Все долго молчали.— Капитан Сегура?— Да.— Вы знаете капитана Сегуру?— Это приятель моей дочери.— А, так у вас есть дочь. Вы женаты. Это некр… — начал было он снова, но его прервал один из полицейских:— Он знаком с капитаном Сегурой.— Почем я знаю, что вы не врете?— Позвоните ему и проверьте.— Пройдет несколько часов, прежде чем я дозвонюсь до Гаваны.— Ночью мне из Сантьяго все равно не уехать. Я подожду в гостинице.— Или в одной из камер здесь, в участке.— Не думаю, чтобы капитану Сегуре это очень понравилось.Сержант задумался уже всерьез, продолжая одновременно разглядывать содержимое бумажника. Потом он приказал одному из полицейских проводить Уормолда в гостиницу и посмотреть его паспорт (сержант явно рассчитывал спасти таким путем свой престиж). Они дошли до гостиницы в неловком молчании, и только в постели Уормолд вспомнил, что открытка к доктору Гассельбахеру так и осталась на столе у сержанта. Он не придал этому никакого значения — утром пошлет другую. Как поздно человек начинает постигать все хитросплетения жизни, где иногда даже открытка может сыграть важную роль, и понимать, что нет такой мелочи, которой можно было бы пренебречь. Через три дня Уормолд сел в автобус и поехал назад в Санта-Клару; его «хилмен» был готов, и он добрался до Гаваны без всяких приключений.
3 Приехав в Гавану под вечер, он нашел пачку телеграмм. Ждала его и записка от Милли: «Что это ты выкинул? Сам знаешь кто (он этого не знал) ведет себя крайне настойчиво, хотя и вполне прилично, — ты не думай. Доктор Гассельбахер срочно хочет с тобой поговорить. Целую.P.S. Ушла кататься верхом в Загородный клуб. Серафину снимали фотокорреспонденты. Как, по-твоему, это слава?»Доктор Гассельбахер мог подождать. Но две телеграммы были срочные.«Номер 2 от 5 марта начинается абзац А проверка Гассельбахера дала сомнительные результаты точка будьте крайне осторожны при встречах с ним сведите их к минимуму конец».Винсента К.Паркмена отклоняли безоговорочно. «Контакта с ним не устанавливать повторяю не устанавливать точка есть подозрения он уже завербован американской разведкой».Следующая телеграмма — номер 1 от 4 марта — звучала сухо: «Прошу в дальнейшем согласно инструкции в каждой телеграмме касаться только одного вопроса».Тон телеграммы номер 1 от 5 марта был более ободряющим: «Профессор Санчес и инженер Сифуэнтес проверены точка можете вербовать точка считаем люди с таким положением в обществе потребуют только оплаты непредвиденных расходов».Когда он прочел последнюю телеграмму, у него совсем отлегло от сердца: «Нижеследующее от А.О. вербовка 59200/5/1 утверждена но просим учесть намеченное вознаграждение ниже установленного европейского тарифа следует поднять до 25 повторяем 25 песо в месяц конец».А в это время Лопес кричал ему снизу:— Вас спрашивает доктор Гассельбахер.— Скажи, что я занят. Я позвоню ему попозже.— Он просит подойти сейчас же. И голос у него странный.Уормолд спустился вниз, к телефону. Едва взяв трубку, он услышал взволнованный и какой-то постаревший голос. Раньше он никогда не замечал, что доктор Гассельбахер — старик.— Прошу вас, мистер Уормолд…— Слушаю! Что с вами?— Очень вас прошу, придите ко мне сейчас же. У меня неприятности.— Где вы?— Дома.— А что случилось, Гассельбахер?— Не могу сказать по телефону.— Вы заболели?.. Ушиблись?..— Ах, если бы дело было только в этом! — сказал Гассельбахер. — Прошу вас, придите.За все годы их знакомства Уормолд ни разу не был у Гассельбахера дома. Они встречались в «Чудо-баре», а в день рождения Милли — в каком-нибудь ресторане; лишь однажды, когда у Уормолда был сильный жар, доктор Гассельбахер заглянул к нему на улицу Лампарилья. Был еще такой случай: как-то раз на скамейке бульвара Уормолд сидел с Гассельбахером и плакал, рассказывая о том, что мать Милли сегодня утром улетела в Майами. Дружба была прочной потому, что они держались на расстоянии; неразлучная дружба быстрее приходит к концу. Сейчас ему даже пришлось спросить у Гассельбахера его адрес.— Разве вы не знаете? — с удивлением спросил тот.— Нет.— Пожалуйста, приходите поскорее, — сказал Гассельбахер, — мне так тяжело одному.Но в этот вечерний час торопиться было невозможно. В Обиспо образовалась пробка, и только через полчаса Уормолд добрался до ничем не примечательного двенадцатиэтажного дома из белесого камня, где жил Гассельбахер. Двадцать лет назад это было ультрасовременное здание, но теперь его переросли и затмили стальные небоскребы западных кварталов. Дом этот строился во времена мебели из металлических трубок, и первое, что увидел Уормолд, когда его впустил доктор Гассельбахер, был стул из металлических трубок. Ему бросилась в глаза старая литография, изображавшая какой-то замок на Рейне.Доктор Гассельбахер постарел, как и его голос. И дело было не в цвете лица или волос. Его морщинистая красноватая кожа так же не могла измениться, как кожа черепахи, и ничто уже не в силах было побелить его волосы больше, чем это сделали годы. Выражение лица — вот что изменилось; растоптано было его отношение к жизни: доктор Гассельбахер перестал быть оптимистом.— Как хорошо, что вы пришли, мистер Уормолд, — смиренно сказал он.Уормолд вспомнил тот день, когда этот старик увел его с бульвара и напоил в «Чудо-баре», болтая без передышки, прижигая боль алкоголем, смехом и неистребимым оптимизмом. Теперь Уормолд спросил:— Что случилось?— Войдите, — сказал Гассельбахер.В гостиной, среди стульев из металлических трубок, царил хаос: здесь, видно, похозяйничал какой-то малолетний пакостник, взламывая одно, опрокидывая другое, коверкая или щадя, по какому-то бессмысленному капризу, третье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
В Санта-Кларе дряхлый «хилмен» пал под ним как загнанный мул. Что-то вконец разладилось в его внутренностях; одна только Милли догадалась бы, что именно. В ближайшем гараже ему заявили, что ремонт займет несколько дней, и Уормолд решил отправиться в Сантьяго автобусом. Так было даже быстрее и безопаснее: в провинции Орьенте, где повстанцы, как всегда, хозяйничали в горах, а правительственные войска — в городах и на дорогах, движение часто прерывалось, но автобусы задерживали реже, чем частные машины.Он приехал в Сантьяго вечером, в безлюдную и опасную пору, когда в городе соблюдался никем не объявленный комендантский час. Лавки на площади, пристроенные к собору, были уже закрыты. Одна-единственная пара торопливо пробиралась куда-то мимо гостиницы. Вечер был влажный и душный, темная зелень ветвей тяжело свисала к земле в тусклом свете уличных фонарей, горевших вполнакала. В гостинице его встретили недоверчиво, словно были убеждены, что он чей-то шпион. Он почувствовал себя самозванцем — ведь это была гостиница для настоящих шпионов, настоящих провокаторов и настоящих повстанческих эмиссаров. В убогом баре монотонно бормотал какой-то пьяный, — совсем в манере Гертруды Стайн американская писательница (1874-1946)
; он твердил: «Куба есть Куба, есть Куба, есть Куба».На ужин Уормолду подали сухой и плоский омлет в каких-то странных пятнах, с ободранными, как у старинной рукописи, краями и кислое вино. Во время еды он написал открытку доктору Гассельбахеру. Когда бы он ни уезжал из Гаваны, он неизменно посылал Милли и доктору Гассельбахеру, а иногда даже и Лопесу дешевые открытки с изображением дешевых гостиниц, отмечая крестиком окно своей комнаты, как в детективном романе отмечают место преступления. «Сломалась машина. Все в порядке. Надеюсь вернуться в четверг». Открытка с картинкой — верный признак одиночества.В девять часов Уормолд отправился на поиски своего клиента. Он позабыл о том, как пустынны после наступления темноты улицы Сантьяго. За железными решетками запирались ставни, и, как в оккупированном городе, дома поворачивались спиной к прохожим. Немножко светлее было возле кино, но никто туда не ходил: по закону оно должно было оставаться открытым, однако после захода солнца туда отваживался забрести только какой-нибудь солдат или полицейский. В одном из переулков Уормолд наткнулся на военный патруль.Уормолд и его клиент сидели в маленькой душной комнате. Открытая дверь выходила в патио внутренний дворик (исп.)
, где росла пальма и стояла водопроводная колонка, но снаружи было так же жарко, как и в доме. Они сидели друг против друга в качалках, раскачиваясь вперед и назад, вперед-назад и поднимая небольшой ветерок.В торговле застой — вперед-назад, — никто в Сантьяго не покупает электроприборов — вперед-назад, — к чему они? — вперед-назад. Тут, как нарочно, погасло электричество, и они продолжали качаться в темноте. Качнувшись не в такт, они слегка стукнулись головами.— Простите.— Виноват.Вперед-назад-вперед…Кто-то скрипнул стулом в патио.— Это ваша жена? — спросил Уормолд.— Нет. Там не должно быть никого. Мы одни.Уормолд качнулся вперед, качнулся назад, снова качнулся вперед, прислушиваясь к тому, как кто-то, крадучись, ходит по двору.— Да, конечно.Он ведь был в Сантьяго. В любом доме здесь мог скрываться беглец. Лучше всего было ничего не слышать, ну, а ничего не видеть было совсем просто даже тогда, когда опять загорелся неверный свет и нити накала замерцали бледным желтоватым сиянием.По дороге в гостиницу его остановили двое полицейских. Они спросили, что он делает так поздно на улице.— Но ведь сейчас только десять часов, — заметил он.— Что вам нужно в десять часов на улице?— Но ведь комендантский час не объявлен.Внезапно один из полицейских без всякого предупреждения хлестнул его по лицу. Уормолд был скорее удивлен, чем рассержен. Он принадлежал к людям, уважающим закон: полиция была для него естественной защитницей; схватившись рукой за щеку, он спросил:— Господи, что же это вы делаете?Второй полицейский ударил его в спину так, что он едва удержался на ногах. Шляпа его скатилась в канаву, в самую грязь.— Отдайте мне шляпу, — сказал он, но его ударили снова.Он начал было что-то говорить о британском консуле, и ему дали такого пинка, что он отлетел на другую сторону мостовой и чуть было не упал. Затем его втолкнули в какую-то дверь, и он очутился у стола, за которым спал полицейский, положив голову на руки. Он проснулся и заорал на Уормолда; «свинья» было самым мягким из его выражений.Уормолд сказал:— Я британский подданный, моя фамилия Уормолд, мой адрес в Гаване: Лампарилья, 37. Возраст — сорок пять лет, разведен с женой. Я хочу позвонить консулу…Человек, обозвавший его свиньей и носивший на рукаве нашивки сержанта, приказал ему предъявить паспорт.— Не могу. Он у меня в гостинице, в портфеле.Один из тех, кто его задержал, сказал со злорадством:— Обнаружен на улице без документов.— Обыщите его, — сказал сержант.Они извлекли его бумажник, открытку к доктору Гассельбахеру, которую он позабыл опустить, и маленькую бутылочку виски «Старый дед», купленную в баре гостиницы. Сержант долго изучал бутылочку и открытку.— Зачем вы носите с собой эту бутылку? — спросил он. — Что в ней такое?— А что в ней может быть?— Мятежники делают из бутылок гранаты.— Но не из таких же маленьких бутылочек!Сержант вытащил пробку, понюхал и вылил несколько капель себе на ладонь.— Похоже на виски, — сказал он и принялся за открытку. — Почему вы поставили крест на открытке?— Это окно моей комнаты.— Зачем вам понадобилось показывать окно вашей комнаты?— А почему бы нет? Просто… ну, все так делают, когда путешествуют.— Вы хотели, чтобы кто-то забрался к вам в окно?— Конечно, нет.— Кто такой доктор Гассельбахер?— Старый друг.— Вы ждете его в Сантьяго?— Нет.— Так зачем же вам надо показывать ему, где ваша комната?Уормолд начал усваивать истину, так хорошо известную всем преступникам мира, — человеку, облеченному властью, невозможно что бы то ни было объяснить. Он дерзко заявил:— Доктор Гассельбахер — женщина.— Женщина-врач! — неодобрительно воскликнул сержант.— Нет, доктор философии, очень красивая женщина.Он описал в воздухе два полушария.— И она приедет к вам в Сантьяго?— Нет, нет. Но вы-то знаете женщин, сержант. Им хочется видеть, где спит их мужчина.— Вы ее любовник? — Атмосфера начала проясняться. — А все-таки это не объяснение, зачем вы шатаетесь ночью по улицам.— Но нету же закона…— Закона нет, но люди осторожные сидят дома. По ночам бродят только злоумышленники.— Мне не спалось — я мечтал об Эмме.— О какой Эмме?— О докторе Гассельбахер.Сержант произнес с расстановкой:— Тут что-то не так. У меня на это нюх. Вы говорите неправду. Если вы любите Эмму, почему вы приехали в Сантьяго?— Ее муж нас подозревает.— У нее есть муж? No es muy agradable это не очень-то приятно (исп.)
. Вы католик?— Нет.Сержант взял со стола открытку и снова принялся ее изучать.— Крест на окне вашей спальни — это тоже не очень красиво. Как она объяснит это мужу?Уормолд быстро сообразил:— Ее муж слепой.— Опять некрасиво. Совсем некрасиво.— Стукнуть его еще разок? — спросил один из полицейских.— Погоди. Я сначала его допрошу. Вы давно знакомы с этой женщиной, Эммой Гассельбахер?.— Неделю.— Неделю? Все, что вы говорите, очень некрасиво. Вы протестант и распутник. Как вы познакомились с этой женщиной?— Нас познакомил капитан Сегура.Рука сержанта, державшая открытку, застыла в воздухе. Уормолд услышал, как у него за спиной крякнул полицейский. Все долго молчали.— Капитан Сегура?— Да.— Вы знаете капитана Сегуру?— Это приятель моей дочери.— А, так у вас есть дочь. Вы женаты. Это некр… — начал было он снова, но его прервал один из полицейских:— Он знаком с капитаном Сегурой.— Почем я знаю, что вы не врете?— Позвоните ему и проверьте.— Пройдет несколько часов, прежде чем я дозвонюсь до Гаваны.— Ночью мне из Сантьяго все равно не уехать. Я подожду в гостинице.— Или в одной из камер здесь, в участке.— Не думаю, чтобы капитану Сегуре это очень понравилось.Сержант задумался уже всерьез, продолжая одновременно разглядывать содержимое бумажника. Потом он приказал одному из полицейских проводить Уормолда в гостиницу и посмотреть его паспорт (сержант явно рассчитывал спасти таким путем свой престиж). Они дошли до гостиницы в неловком молчании, и только в постели Уормолд вспомнил, что открытка к доктору Гассельбахеру так и осталась на столе у сержанта. Он не придал этому никакого значения — утром пошлет другую. Как поздно человек начинает постигать все хитросплетения жизни, где иногда даже открытка может сыграть важную роль, и понимать, что нет такой мелочи, которой можно было бы пренебречь. Через три дня Уормолд сел в автобус и поехал назад в Санта-Клару; его «хилмен» был готов, и он добрался до Гаваны без всяких приключений.
3 Приехав в Гавану под вечер, он нашел пачку телеграмм. Ждала его и записка от Милли: «Что это ты выкинул? Сам знаешь кто (он этого не знал) ведет себя крайне настойчиво, хотя и вполне прилично, — ты не думай. Доктор Гассельбахер срочно хочет с тобой поговорить. Целую.P.S. Ушла кататься верхом в Загородный клуб. Серафину снимали фотокорреспонденты. Как, по-твоему, это слава?»Доктор Гассельбахер мог подождать. Но две телеграммы были срочные.«Номер 2 от 5 марта начинается абзац А проверка Гассельбахера дала сомнительные результаты точка будьте крайне осторожны при встречах с ним сведите их к минимуму конец».Винсента К.Паркмена отклоняли безоговорочно. «Контакта с ним не устанавливать повторяю не устанавливать точка есть подозрения он уже завербован американской разведкой».Следующая телеграмма — номер 1 от 4 марта — звучала сухо: «Прошу в дальнейшем согласно инструкции в каждой телеграмме касаться только одного вопроса».Тон телеграммы номер 1 от 5 марта был более ободряющим: «Профессор Санчес и инженер Сифуэнтес проверены точка можете вербовать точка считаем люди с таким положением в обществе потребуют только оплаты непредвиденных расходов».Когда он прочел последнюю телеграмму, у него совсем отлегло от сердца: «Нижеследующее от А.О. вербовка 59200/5/1 утверждена но просим учесть намеченное вознаграждение ниже установленного европейского тарифа следует поднять до 25 повторяем 25 песо в месяц конец».А в это время Лопес кричал ему снизу:— Вас спрашивает доктор Гассельбахер.— Скажи, что я занят. Я позвоню ему попозже.— Он просит подойти сейчас же. И голос у него странный.Уормолд спустился вниз, к телефону. Едва взяв трубку, он услышал взволнованный и какой-то постаревший голос. Раньше он никогда не замечал, что доктор Гассельбахер — старик.— Прошу вас, мистер Уормолд…— Слушаю! Что с вами?— Очень вас прошу, придите ко мне сейчас же. У меня неприятности.— Где вы?— Дома.— А что случилось, Гассельбахер?— Не могу сказать по телефону.— Вы заболели?.. Ушиблись?..— Ах, если бы дело было только в этом! — сказал Гассельбахер. — Прошу вас, придите.За все годы их знакомства Уормолд ни разу не был у Гассельбахера дома. Они встречались в «Чудо-баре», а в день рождения Милли — в каком-нибудь ресторане; лишь однажды, когда у Уормолда был сильный жар, доктор Гассельбахер заглянул к нему на улицу Лампарилья. Был еще такой случай: как-то раз на скамейке бульвара Уормолд сидел с Гассельбахером и плакал, рассказывая о том, что мать Милли сегодня утром улетела в Майами. Дружба была прочной потому, что они держались на расстоянии; неразлучная дружба быстрее приходит к концу. Сейчас ему даже пришлось спросить у Гассельбахера его адрес.— Разве вы не знаете? — с удивлением спросил тот.— Нет.— Пожалуйста, приходите поскорее, — сказал Гассельбахер, — мне так тяжело одному.Но в этот вечерний час торопиться было невозможно. В Обиспо образовалась пробка, и только через полчаса Уормолд добрался до ничем не примечательного двенадцатиэтажного дома из белесого камня, где жил Гассельбахер. Двадцать лет назад это было ультрасовременное здание, но теперь его переросли и затмили стальные небоскребы западных кварталов. Дом этот строился во времена мебели из металлических трубок, и первое, что увидел Уормолд, когда его впустил доктор Гассельбахер, был стул из металлических трубок. Ему бросилась в глаза старая литография, изображавшая какой-то замок на Рейне.Доктор Гассельбахер постарел, как и его голос. И дело было не в цвете лица или волос. Его морщинистая красноватая кожа так же не могла измениться, как кожа черепахи, и ничто уже не в силах было побелить его волосы больше, чем это сделали годы. Выражение лица — вот что изменилось; растоптано было его отношение к жизни: доктор Гассельбахер перестал быть оптимистом.— Как хорошо, что вы пришли, мистер Уормолд, — смиренно сказал он.Уормолд вспомнил тот день, когда этот старик увел его с бульвара и напоил в «Чудо-баре», болтая без передышки, прижигая боль алкоголем, смехом и неистребимым оптимизмом. Теперь Уормолд спросил:— Что случилось?— Войдите, — сказал Гассельбахер.В гостиной, среди стульев из металлических трубок, царил хаос: здесь, видно, похозяйничал какой-то малолетний пакостник, взламывая одно, опрокидывая другое, коверкая или щадя, по какому-то бессмысленному капризу, третье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26