Ворон не мог сменить руку, боясь разжать ладонь и выпустить пистолет. Он сказал:
— Если человек страшный от рождения, у него никаких шансов нет. И начинается все еще в школе. Даже раньше.
— А что в вас такого страшного? — спросила Энн, удивленно и горько. Казалось, пока он говорит, еще есть надежда. Должно быть труднее убить человека, если у тебя с ним установились какие-то отношения.
— Губа, конечно.
— А что такого особенного у вас с губой?
Он ответил, пораженный:
— Вы что, скажете, не заметили?..
— А, понимаю, — сказала Энн, — вы имеете в виду заячью губу. Я видела вещи и похуже.
Старые, грязные домишки остались позади. Они подошли к улице новых домов. Энн прочла табличку: Шекспир авеню. Ярко-красный кирпич, фронтоны в стиле Тюдор1 и деревянная обшивка, двери с цветными стеклами, у каждого дома — свое название, например, «Островок покоя». Дома олицетворяли собой нечто гораздо худшее, чем скудость нищеты, — скудость духа. Это была самая отдаленная окраина Ноттвича, где спекулянты-строители возводили дома для продажи в рассрочку. Энн подумала, что он привел ее сюда, чтобы убить где-нибудь на изрытом траншеями пустыре позади нового квартала домов, где трава была втоптана, вмята в мокрую глину, а искалеченные пни говорили о том, что здесь недавно стоял старый бор. Они устало шагали все дальше и дальше; прошли дом, где дверь была открыта настежь, так что посетители в любое время дня могли осмотреть все, от маленькой квадратной гостиной до маленькой квадратной спальни и ванной и туалета на лестничной площадке. Большой плакат предлагал:
«Войдите и осмотрите наш „Островок Уюта“. Десять фунтов вперед, и дом ваш!»
— Вы собираетесь купить дом? — спросила Энн, иронией пытаясь победить отчаяние.
— У меня в кармане сто девяносто пять фунтов, а я на них и коробок спичек купить не могу. Говорю вам, меня обвели вокруг пальца. Я не крал эти бумажки. Мне их дал один подонок.
— Он, видно, человек щедрый.
Ворон остановился перед домом с табличкой «Сонный Угалок». Дом был такой новый, что после ухода строителей еще не успели смыть краску с оконных стекол. Ворон сказал:
— Мне заплатили за одну работу. Я хорошо ее сделал. Этот подонок должен был по-настоящему мне заплатить. Сюда я приехал за ним. Его зовут Чал-мон-де-ли.
Он втолкнул ее в калитку «Сонного Угалка» и по не замощенной еще дорожке заставил подойти к черному ходу. Здесь они очутились как бы на краю тумана — на границе меж днем и ночью: туман истончался и длинными лентами уходил в серое зимнее небо. Ворон надавил на дверь плечом, и замок кукольного домика щелкнул, вырванный из дешевой гнилой деревянной панели. Они оказались в кухне, где пустой провод свисал с потолка в ожидании лампочки, а из стен торчали пустые трубы в ожидании газовой плиты.
— Встаньте к стене, — сказал Ворон, — так, чтоб я вас все время мог видеть.
Он уселся на пол, держа пистолет в руке, и проговорил:
— Устал. Всю ночь простоял в этом паршивом поезде. Голова толком не работает. Не знаю, что с вами делать.
Энн ответила:
— Мне обещали здесь работу. Если я это место потеряю — останусь без гроша. Обещаю вам, если вы меня отпустите, никому ни слова не скажу, — и добавила в отчаянии: — Но вы же мне не верите.
— Люди не больно-то стараются выполнять данные мне обещания, — сказал Ворон. Он мрачно съежился в своем пыльном углу за раковиной. — Здесь я в безопасности, пока вы тоже тут. — Он закрыл рукой лицо и вздрогнул: обожженная кожа болела. Энн пошевелилась. Он сказал:
— Не шевелиться. Буду стрелять.
— А мне нельзя сесть? — спросила она. — Я тоже устала. Мне сегодня весь день быть на ногах. — Но, говоря это, она представила себя убитой и окровавленной, засунутой в стенной шкаф. Она продолжала:
— Буду петь. В костюме китаёзы.
Но Ворон ее не слушал: строил свои собственные планы в своей собственной тьме. Она попыталась собрать все свое мужество и запела тихонько первое, что пришло на память; запела, потому что песенка напомнила ей о Матере, о долгой поездке в автобусе, о его прощальном «завтра увидимся».
Для тебя это — просто Кью, Для меня это — рай земной…
Он сказал:
— Я эту песню слышал.
Но он никак не мог вспомнить где. Помнил только поздний вечер, тьму, и холод, и ветер, и чувство голода, и шипенье тупой иглы. Ему почудилось — что-то острое и холодное разрывается в его сердце, причиняя страшную боль. Он сидел в своем углу, с пистолетом в руке, и плакал. Он плакал беззвучно, слезы, казалось, выкатываются из уголков глаз по своей собственной воле и ползут по щекам, словно мухи. Сначала Энн ничего не замечала, продолжая тихонько напевать:
Говорят, это просто подснежник Из Гренландии кто-то привез…
Потом заметила. Спросила:
— Что случилось?
Ворон ответил:
— А ну назад, к стене. Не то стреляю.
— Вам совсем плохо.
— А вам-то что?
— Ну, я полагаю, я все-таки человек. А вы пока еще не сделали мне ничего дурного.
Он сказал:
— Ничего особенного, просто устал. — Он глядел на пыльные доски пола недоделанной кухни, и ему захотелось хоть чем-то похвастаться. — Устал жить в отелях, — сказал он. — Мне бы эту кухню довести до ума. Я ведь учился на электрика. Я человек образованный. — И добавил: — «Сонный Угалок» — хорошее название, если ты устал. Только они «уголок» неправильно написали.
— Отпустите меня, — сказала Энн. — Вы можете мне доверять. Я ничего никому не скажу. Я ведь даже не знаю, кто вы.
Он засмеялся горько:
— Доверяй вам. Могу, конечно. Как только вы попадете в город, во всех газетах увидите мое имя, описание наружности, как одет, сколько лет. А я вовсе и не крал эти бумажки, только я не могу дать в газеты описание этого подонка: имя — Чал-мон-де-ли, профессия — обманщик, толстый, на пальце — перстень с изумрудом…
— Ой, — сказала Энн, — мне кажется, я с ним в поезде ехала, очень похож. Вот уж не подумала бы, что у такого смелости хватит…
— Да нет, он только промежуточное звено, — сказал Ворон, — но если б я его отыскал, я вытряс бы из него имена…
— А почему бы вам не сдаться полиции? Рассказать, что случилось.
— Это идея. Всем идеям идея. Сказать им, что это друзья Чамли укокошили старика чеха. Вы это гениально придумали, умница.
— Старика чеха? — воскликнула Энн. В окно кухни теперь сочился серый свет, туман над новостройкой, над израненной землей вокруг рассеивался. Энн спросила:
— Вы не о том, о чем все газеты кричат?
— О том, — ответил он с угрюмой гордостью.
— И вы знаете человека, который его убил?
— Как самого себя.
— И этот Чамли тут замешан… Постойте, но это ведь значит, что все ошибаются, правда?
— Да они вообще ничего про это не знают, все эти газеты. Не умеют отдавать должное тому, кому надо.
— А вы знаете. И Чамли знает. Тогда, если вы отыщете Чамли, войны не будет вовсе.
— Да мне наплевать, будет война или нет. Мне знать надо, кто это меня так надул. Надо с ним рассчитаться, — пояснил Ворон. Он глядел на Энн из противоположного угла кухни, прикрыв рот рукой, пряча заячью губу. Он теперь рассмотрел ее как следует, увидел, что она молода, красива и взволнованна; в том, что он это увидел, было не больше личной заинтересованности, чем у облезлого волка в клетке захудалого зоопарка к откормленной и ухоженной суке на дорожке, по ту сторону решетки. — Война людям никакого вреда не принесет,
— продолжал он. — Просто покажет им, что к чему. Пусть узнают почем фунт лиха. Я-то знаю. Всю жизнь как на войне. — Он погладил пистолет. — Меня сейчас занимает только один вопрос: что сделать с вами, чтоб вы сутки помолчали.
Энн сказала очень тихо — у нее перехватило горло:
— Вы ведь не убьете меня, правда?
— Если другого выхода не будет, — ответил он. — Дайте подумать.
— Но ведь я буду на вашей стороне, — сказала она умоляюще, оглядывая кухню: может, найдется, чем в него бросить, чем защититься.
— Никто никогда не будет на моей стороне, — сказал Ворон. — Даже жулик доктор… Дело в том, что я — урод. Да я и не претендую, что из красавчиков. Но я — человек образованный. Я все продумал. — И поспешно добавил: — Время теряю. Давно пора дело делать.
— Что вы собираетесь делать? — спросила она, торопливо поднимаясь на ноги.
— Ну вот, — сказал Ворон разочарованным тоном, — вы опять перепугались. Вам больше идет, когда вы не боитесь.
Он стоял напротив Энн, у противоположной стороны кухни. Дуло пистолета смотрело прямо ей в грудь.
— Слушайте, — он словно просил, — не надо меня бояться… Эта губа…
— Да при чем здесь ваша губа? — сказала Энн в отчаянии. — Вы не так уж дурны собой. Вам бы девушку завести, она отучила бы вас из-за этой губы беспокоиться.
Он покачал головой:
— Да вы просто перепугались до смерти, поэтому так говорите. Меня не проведешь. Только вам здорово не повезло, что именно вы мне подвернулись. Не надо так уж бояться смерти. Мы все когда-нибудь умрем. Если война начнется, вы же все равно умрете. А так — это быстро и неожиданно. И не больно.
Ворон говорил, вспоминая расколовшийся череп старого министра. Смерть — это не трудно. Все равно как яйцо разбить.
Она прошептала:
— Вы собираетесь меня застрелить?
— Да нет, нет, нет, — сказал он, пытаясь ее успокоить, — поворачивайтесь ко мне спиной и идите к той двери. Найдем комнату, где я смогу вас запереть на несколько часов.
Ворон уперся взглядом ей в спину: надо было точно выбрать, куда стрелять, он не хотел сделать ей больно.
Она сказала:
— Вы не такой уж плохой. Мы могли бы стать друзьями, если бы встретились иначе. Если бы эта дверь, например, была выходом со сцены театра. Вам когда-нибудь приходилось встречать девушек из театра у служебного входа?
— Мне? — спросил он. — Что вы. Да они бы на меня и не взглянули.
— Да вы вовсе не урод, — сказала она. — Я бы скорее предпочла такую губу, чем уродские уши, которыми так гордятся все эти крутые парни. Девчонки просто сходят с ума, когда видят их в спортивном трико. Зато в пиджаках они выглядят преглупо.
Ворон подумал: если я ее здесь убью, ее всякий увидит в окно; буду стрелять наверху, в ванной. И сказал:
— Ну пошли. Шагайте.
— Пожалуйста, отпустите меня сегодня днем. А то я работу потеряю, если не явлюсь в театр, — попросила Энн.
Они вышли из кухни в небольшой, сверкающий свежей краской холл. Запах краски еще не выветрился. Энн сказала:
— Я вам дам билет на спектакль.
— Пошли, — сказал Ворон. — Наверх. По лестнице.
— Его стоит посмотреть. Альфред Блик играет вдову Твэнки.
На крошечной площадке было всего три двери, одна из них с панелями из матового стекла.
— Открывайте дверь, — приказал Ворон. — Заходите туда. — Он решил, что выстрелит ей в спину, как только она перешагнет через порог; тогда надо только дверь закрыть, и ее не будет видно. В памяти зазвучал слабый старческий шепот, еле слышный сквозь закрытую дверь. Воспоминания никогда раньше не беспокоили его. Смерть не имела значения. Глупо бояться смерти в этом голом ледяном мире. Он спросил хрипло:
— А вы чувствуете себя счастливой? Ну, я хочу сказать, вы любите свою работу?
— О, дело не в работе, — ответила Энн. — Я же не собираюсь всю жизнь только работать. Вы не думаете, что кто-то может захотеть на мне жениться? Хочется верить… да…
Ворон прошептал:
— Входите. Выгляните в то окно. — Палец его коснулся курка. Она послушно прошла вперед; он поднял пистолет; рука не дрожала, он сказал себе: она ничего не почувствует. Ей незачем бояться смерти. Она взяла в руки сумочку, которую до сих пор несла под мышкой. Он обратил внимание на непривычно изящную форму и сбоку круг из витого стекла, в середине — хромированный вензель: Э. К. Она собиралась привести в порядок лицо.
Внизу хлопнула дверь, и чей-то голос произнес:
— Простите, что я заставил вас приехать сюда так рано, но я должен буду допоздна задержаться в конторе…
— Ничего, ничего, мистер Грейвс. Ну что вы скажете? Не правда ли, прелестный домик? Такой уютный…
Энн обернулась, и Ворон опустил пистолет. Она прошептала еле слышно:
— Входите сюда, быстро.
Он подчинился, ничего не понимая, все еще готовый стрелять, если она закричит. Она увидела пистолет и сказала:
— Уберите это. Только в беду с ним попадете и больше ничего.
Ворон напомнил:
— В кухне ваши чемоданы остались.
— Знаю. Но они вошли через парадное.
— Газ и электричество, — звучал голос, — уже подведены. Десять фунтов вперед, поставите свою подпись там, где пунктирная линия, и можете привозить мебель.
Очень деловой, отчетливый голос — такому весьма пошли бы пенсне, крахмальный воротничок и редкие светлые волосы — ответил:
— Но я, разумеется, должен все это обдумать.
— Пойдемте посмотрим наверху.
Слышно было, как они прошли через холл и стали подниматься по лестнице. Агент по продаже недвижимости говорил не переставая. Ворон сказал:
— Буду стрелять, если вы…
— Тихо, — прошептала Энн. — Молчите. Слушайте. У вас с собой эти деньги? Дайте мне две бумажки. — И когда он заколебался, Энн сказала: — Надо рискнуть.
Агент и мистер Грейвс были сейчас в самой лучшей в доме спальне. Агент говорил:
— Только представьте, мистер Грейвс, эту спальню с мебелью, обитой вощеным ситцем и с такими же занавесями.
— А стены? Звукоизоляция хорошая?
— Звукоизоляция по новой технологии. Вот закройте дверь. — Дверь захлопнулась, и голос агента, тоненький, отчетливо слышный, продолжал: — Теперь в коридоре вы не услышите ни звука. Эти дома специально строились для людей семейных.
— Ну что ж, теперь я хочу посмотреть ванную комнату, — сказал мистер Грейвс.
— Не двигаться, — угрожающе предупредил Ворон.
— Ох, да уберите вы это, — сказала Энн, — будьте самим собой. — Она закрыла за собой дверь ванной и прошла к двери спальни. Дверь открылась, и агент, тотчас же приняв галантный тон человека, хорошо известного во всех барах города, произнес:
— Смотрите, какой приятный сюрприз!
— Я шла мимо, — сказала Энн, — и увидела, что дверь открыта. Я хотела прийти поговорить с вами, но не предполагала, что вы встаете так рано.
— Для молодой дамы я всегда готов быть там, где ей угодно, — сказал агент.
— Я хочу приобрести этот дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30