Но Ворон был готов к этому: он резко нагнулся и невредимым прошел в кухню, держа пистолет в руке.
— Ни с места, — сказал он. — Это оружие стреляет бесшумно. Я влеплю вам по пуле туда, где побольней, только шевельнитесь…
Как он и ожидал, старуха была там, сидела, съежившись, в углу кухни, между буфетом и дверью черного хода. Она простонала:
— Ох, Эки, что ж ты ему не врезал как следовает!
Эки вдруг принялся сквернословить. Ругательства потоком извергались у него изо рта без видимых усилий, но манера произносить слова, интонация, весь тон речи не изменились, это по-прежнему был человек, прошедший частную школу и факультет теологии. Ругательства перемежались латинскими выражениями, которых Ворон не понимал. Он спросил раздраженно:
— Ну же, где девушка?
Но Эки просто не слышал; он стоял, пригвожденный к месту нервным припадком, закатив глаза к потолку, словно в молитве; некоторые латинские слова, подумал Ворон, могли быть из какой-нибудь молитвы: «Saccus stercoris», «fauces"1. Он снова спросил:
— Где девушка?
— Оставь его в покое, он все равно не услышит, — сказала старуха. — Эки,
— прошептала она из своею угла за буфетом, — не волнуйся так, золотце. Ты ведь дома. — И сказала Ворону со злым отчаянием: — Вот что они с ним сделали.
Неожиданно ругань прекратилась. Лысый шагнул и загородил собою кухонную дверь. Рука с кастетом взялась за лацкан потрепанного пиджака. Эки сказал мягко:
— В конце концов, милорд епископ, вы ведь и сами, я совершенно уверен в этом… в свое время… на лугу, в стогах сена… — он хихикнул.
Ворон сказал:
— Велите ему подвинуться. Я обыщу дом.
Он не сводил с них глаз. Затхлый домишко действовал ему на нервы; безумие и жестокость душным облаком заполняли кухню. Старуха с ненавистью следила за ним из угла. Ворон сказал:
— Господи, если только вы ее убили… — И продолжал: — Знаете, как это — лежать с пулей в брюхе? Будете лежать тут и истекать кровью…
Ему казалось, выстрелить в них — все равно что стрелять в паука. Он вдруг крикнул старухиному мужу:
— А ну прочь с дороги!
Эки сказал:
— Даже Святой Павел… — Он глядел на Ворона остекленевшими глазами, не давая пройти. Ворон ударил его прямо в лицо и отстранился от бесцельного взмаха руки. Поднял пистолет, но женщина взвизгнула:
— Не надо! Я уведу его. — И добавила: — Не смей его трогать. С ним и так обошлись не по-людски… еще тогда… — Она взяла мужа под руку, едва доставая ему до плеча; седая, неопрятная старуха с жалкой нежностью глядела на своего Эки.
— Эки, дорогой, — сказала она, — пойдем в гостиную. — Она потерлась серой морщинистой щекой о его рукав. — Пришло письмо от епископа, Эки.
Его зрачки опустились из-под век, словно глаза фарфоровой куклы. Он снова стал самим собой. Сказал:
— Ай-ай-ай! Кажется, я некоторым образом не сдержался. Дал волю гневу. — Взглянул на Ворона, узнавая и не узнавая. — Этот человек еще здесь, Малышка?
— Пойдем в гостиную, Эки, дорогой. Мне нужно с тобой поговорить.
Он позволил ей увести себя из кухни. Ворон вышел вслед за ними в переднюю и стал подниматься по лестнице. С лестницы ему было слышно, как они разговаривают — о чем-то договариваются; скорее всего, как только он скроется из глаз, потихоньку выскользнут из дома и вызовут полицию; если девушки здесь нет или если они уже избавились от ее трупа, им незачем опасаться полиции. На площадке второго этажа стояло высокое треснувшее зеркало.
Ворон ступил на площадку, и его встретил двойник: небритый подбородок, заячья губа, уродство. Сердце больно ударило в ребра; если бы сейчас ему пришлось — ради самозащиты — стрелять, рука не была бы крепкой, а глаз — верным. Он подумал, теряя веру в себя: это конец, теряю хватку. И все из-за бабы. Он открыл первую попавшуюся дверь и вошел в комнату, видимо лучшую в доме: широкая двуспальная кровать с цветастым покрывалом, мебель полированного ореха, вышитый мешочек для оческов, на умывальнике стакан с лизолем для вставных зубов. Он открыл дверцу огромного гардероба, и затхлый запах старой одежды и нафталина хлынул наружу. Потом он подошел к закрытому окну, взглянул на улицу. И все это время ему слышно было, как они шепчутся внизу, в гостиной, Эки и Малышка, договариваясь о чем-то. Его взгляд лишь на мгновение задержался на каком-то большом неуклюжем человеке в мягкой шляпе, болтавшем с женщиной у дома напротив; к нему подошел другой; вместе они пошли по улице и исчезли из виду. Он узнал их сразу: полицейские. Конечно, они могли и не знать, что он здесь, могли выполнять какое-то поручение, вести рутинный опрос. Он быстро вышел на площадку: Эки и Малышка теперь молчали. Сначала он подумал, они ушли; но, прислушавшись, смог различить свистящее дыхание притаившейся под лестницей старухи.
На площадке была еще одна дверь. Он дернул ручку. Дверь была заперта. Он не хотел больше тратить время на стариков внизу. Выстрелил в замок и толчком растворил дверь. Но там никого не было. Комната была пуста. Тесное пространство почти целиком занимала двуспальная кровать, остывший камин закрыт медной опускной дверцей, темной от копоти. Ворон взглянул в окно: ничего, только пустой, мощенный камнем дворик; мусорный ящик; высокий, весь в саже, забор — отпугивать соседей; серый, угасающий свет дня. На умывальном столике — радиоприемник; шкаф совершенно пуст. Не возникало и сомнения в том, для чего служит эта комната.
Но что-то заставляло его здесь задержаться: какое-то тягостное чувство, словно чей-то застывший в затхлом воздухе ужас. Ворон не мог уйти; кроме того, запертая дверь требовала объяснения. Зачем им было запирать эту дверь, если здесь нет никаких улик, ничего такого, что представляло бы для них опасность? Он перевернул подушки на кровати одной рукой, в другой держал пистолет; в голове метался чей-то страх, билась чья-то боль. О, если бы только знать, если бы знать! Он вдруг с болью ощутил собственное бессилие — бессилие человека, привыкшего полагаться лишь на силу оружия. «Я ведь человек образованный, верно?» Пришедшая на ум привычная фраза звучала насмешкой: он знал, любой полицейский увидел бы здесь гораздо больше, чем он. Он опустился на колени и заглянул под кровать. Ничего. Сама по себе опрятность этой комнаты казалась неестественной, будто комнату прибрали после того, как было совершено преступление. Даже коврики у кровати не казались пыльными, будто их совсем недавно вытрясли.
Он спросил себя, не разыгралось ли у него воображение. Возможно, девушка и вправду подарила сумку хозяйке. Но Ворон не мог забыть, как они наврали ему про то, когда именно она тут ночевала, а еще — что они сорвали буквы с сумочки. И заперли эту дверь. Но ведь вообще-то двери запирают — от воров, например; но тогда ключ остается в замке с другой стороны. Да нет, конечно, какое-то объяснение всему этому должно быть, он это прекрасно понимал: зачем оставлять чужие инициалы на твоей сумке? Если у тебя полно постояльцев, естественно, можно спутать, когда кто… Объяснения были, только Ворон не мог избавиться от ощущения, что в этой комнате что-то произошло, а потом здесь убрали; и он с отчаянием осознал, что он-то не может вызвать полицию, чтобы отыскать эту девушку. Из-за того, что он сам был вне закона, оказывалась вне закона и она. «О Боже, если б мы могли…» Дождь, взметающий пузыри на поверхности реки, гипсовый младенец, серый свет дня, умирающий на камнях дворика, тусклое отражение собственного изуродованного лица в треснувшем зеркале, и снизу, из-под лестницы, свистящее дыхание Малышки. «На краткий миг, единый час…»
Он снова вышел на площадку, но что-то словно тянуло его назад, в эту комнату, словно он покидал место, очень ему дорогое. Его тянуло назад, когда он поднимался на третий этаж, когда по очереди заходил в каждую комнату. Там не было ничего, кроме шкафов и двуспальных кроватей, и застоявшегося запаха духов и туалетных принадлежностей, а в одном из шкафов ему попалась сломанная трость. И все эти комнаты были гораздо грязнее той; в них копилась пыль, казалось, ими пользуются чаще, но редко убирают. Ворон постоял на площадке, куда выходили все эти комнаты, прислушиваясь. Эки и Малышка совсем притихли внизу, дожидаясь, пока он спустится с лестницы. Он снова спросил себя, не свалял ли дурака, так отчаянно рискуя. Но если им нечего скрывать, почему они даже не попытались вызвать полицию? Он оставил их одних, им нечего опасаться, пока он наверху; но что-то не давало им выйти из дома, точно так же как что-то не отпускало его от той комнаты на втором этаже.
Его снова потянуло туда. На душе стало легче, когда он закрыл за собой дверь и опять очутился в тесном пространстве между огромной кроватью и стеной. Тревога, щемившая сердце, отступила. Он снова обрел способность размышлять. Принялся обследовать комнату, тщательно, сантиметр за сантиметром. Даже передвинул радиоприемник на умывальном столике. И тут услышал, как скрипнули ступени. Приложив ухо к двери, прислушался. Кто-то — он решил, должно быть, Эки — медленно поднимался по лестнице, с неуклюжей осторожностью преодолевая ступеньку за ступенькой; затем прошел через площадку и теперь, видимо, стоял тут, прямо у двери; прислушивался; ждал. Невозможно поверить, что этим старикам нечего опасаться. Ворон пошел вдоль стен комнаты, протискиваясь вдоль кровати, касаясь пальцами глянцевых обоев; он когда-то слышал — бывает, обои наклеивают поверх углубления в стене. Так он дошел до камина и отомкнул медную дверцу.
В камине он обнаружил наполовину втиснутое в дымоход тело женщины: ноги на каминной решетке, головы не видно — она в дымоходе. Первая мысль была — о мести; если это — она, если она умерла, застрелю обоих; буду стрелять туда, где боль сильнее всего, чтоб смерть была мучительной и долгой. Он опустился на колени и стал осторожно высвобождать тело.
Руки и ноги были стянуты веревкой, старая хлопчатобумажная майка всунута между зубами и завязана узлом на затылке, глаза закрыты. Первым делом он разрезал кляп; не понять было, дышит она или нет; он обругал ее:
— А ну, сука паршивая, очнись! Давай просыпайся! — И наклонился над ней, моля: — Ну очнись же, очнись…
Отойти от нее он боялся, а воды в кувшине не было, ничего нельзя было сделать; разрезав и сняв веревки, он просто сидел на полу, устремив глаза на дверь: одна рука — на рукояти пистолета, другая — на груди девушки. Когда рука ощутила слабое движение — девушка дышала, — он вдруг понял, что жизнь возвращается и к нему.
Она не сознавала, где находится; произнесла:
— Пожалуйста. Солнце. Слишком ярко.
Солнца в комнате не было вовсе; темнело; скоро нельзя будет букв в книге разобрать. Он подумал: они продержали ее в этом склепе целую вечность — и положил ладонь ей на глаза, защищая от скудного света, сочившегося в комнату на исходе серого зимнего дня. Она сказала:
— Могу заснуть. — Голос звучал устало. — Воздух. Можно дышать.
— Нет, нет, — сказал Ворон, — надо выбираться отсюда. — Но он совершенно не ожидал, что она вот так просто согласится:
— Да. Куда?
Он ответил:
— Вы меня не узнаете. Мне-то некуда деваться. Но вас я отведу в одно место, где безопасно.
Девушка сказала:
— Я узнала много всего.
Он подумал: она говорит о таких вещах, как страх, смерть. Но как только голос ее окреп, она пояснила, вполне четко:
— Это тот человек, о котором вы говорили. Чамли.
— Так вы меня узнали, — сказал Ворон.
Она не обратила внимания на его слова. Казалось, все это время там, во тьме, она повторяла в уме то, что должна сказать, когда ее найдут, сказать сразу, потому что нельзя было терять ни минуты.
— Я догадалась, где он работает. В какой-то компании. Сказала ему. Он перепугался. Должно быть, правда там. Только я забыла, как называется. Надо вспомнить. Обязательно.
— Не беспокойтесь, — сказал Ворон. — Вы — молодчина. Само вспомнится. Только как это вы тут с ума не сошли… Господи! Храбрости вам не занимать.
Она ответила:
— Я все время помнила, до этого момента. Я слышала, как вы меня ищете. Здесь, в комнате, а потом вы ушли, и я все забыла.
— Как вы думаете, сможете вы идти?
— Конечно, смогу. Надо спешить.
— Куда?
— Я все спланировала. Я вспомню. У меня было много времени все продумать.
— Можно подумать, что вы вовсе не испугались.
— Я знала, меня найдут. Я очень торопилась. Нам нельзя терять ни минуты. Я все время думала о войне.
Он повторил с восхищением:
— Храбрости вам не занимать.
Она принялась двигать руками и ногами, методично, словно следуя заранее продуманной программе.
— Я очень много думала об этой войне. Я когда-то читала, только потом забыла, что грудным детям нельзя надевать противогазы, потому что им не хватит воздуха. — Она встала на колени, придерживаясь рукой за его плечо. — Там, в трубе, было очень плохо с воздухом. Так что я все могла ярко себе представить. И подумала: мы должны это остановить. Кажется, глупо, да? Нас только двое: что мы можем? Но ведь больше некому, правда? — И добавила: — Ой, у меня иголки в ногах. Очень больно. Значит, прихожу в норму. — Она попыталась встать на ноги, но не смогла.
Ворон внимательно к ней присматривался. Спросил:
— А о чем еще вы думали?
Она ответила:
— Я думала о вас. Жалела, что пришлось вот так уйти, вас бросить.
— Я думал, вы пошли в полицию.
— Зачем? Я ведь на вашей стороне.
На этот раз ей удалось встать, держась за его плечо.
Ворон сказал:
— Надо выбираться отсюда. Можете идти?
— Да.
— Тогда не держитесь за меня. Кто-то стоит там, за дверью.
Он встал у двери, сжимая пистолет в руке. Прислушался. У них — у тех двоих — было много времени, чтобы составить план действий, гораздо больше, чем у него. Ворон потянул дверь, она открылась. Было почти совсем темно. Он никого не увидел на площадке. Подумал: старый черт стоит где-то сбоку, с кочергой в руке, метит, куда бы ударить. Пробегу. И сразу же упал, запнувшись о протянутую над порогом бечевку. Он успел только подняться на колени, пистолет остался на полу; не смог вовремя увернуться — Эки ударил сбоку, удар пришелся в левое плечо. Боль сотрясла все тело, он не мог пошевелиться, успел только подумать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30