Или, может, пуэрториканец или сириец.
– Твою мать!
– Возможно, я всех ваших родителей знаю, если хорошенько подумать. Но не будем гадать, кто они такие. Вы у меня этакая интернациональная бригада – думаю, несколько мамаш, что живут в радиусе пяти миль от этого места, знают правду.
Вот тебе и хвастовство Тони его итальянскими предками! Минна заговорил о том, что мы сами подозревали – ничего особенного в происхождении Тони не было, он был таким же, как мы, а Минна знал все хитросплетения наших судеб, знал наших родителей и мог в любое мгновение представить их нам.
Иногда он посмеивался над нами, изображая из себя то всезнайку, то абсолютно невежественного человека – мы не могли отличить одного от другого. Однажды, когда мы были с ним одни, он сказал:
– Эссрог… Эссрог… Ну и имечко! – Он скривил гримасу и прищурился, словно пытался припомнить что-то или, возможно, прочесть фамилию на далеком манхэттенском небоскребе.
– Ты знаешь какого-то Эссрога? – спросил я испуганным шепотом. Мое сердце затрепетало. – Единорога ?
– Нет. Просто… Ты никогда не пытался посмотреть в телефонной книге? Не думаю, что там больше трех-четырех Эссрогов. Такая странная фамилия.
Потом, вернувшись в приют, я заглянул в телефонный справочник. Эссрогов было три.
Некоторые взгляды Минны на жизнь нельзя было назвать иначе чем странными. Эти странности проявлялись и в том, какие анекдоты он рассказывал, и в том, как он их слушал, и в том, как он иногда обрывал нас на полуслове. Мы научились вслепую бродить по лабиринту его предрассудков. Хиппи казались ему опасными и нелепыми, а также немного печальными в своих утопических заблуждениях. («Наверное, твои родители были хиппи, – сказал он мне как-то раз. – Поэтому ты и стал таким шутом, какой ты есть».) Гомосексуалисты представлялись Минне существами безвредными – недаром он и нас всех порой необидно подозревал в склонности к однополой любви. К тому же, как мы уяснили, быть «полупедиком» куда более стыдно, чем просто педерастом. Некоторые игроки в бейсбол, особенно члены команды «Мете» («Янки»– это, конечно, святое, но они нудные, а вот «метсы» – замечательно трогательные и человечные), были полупедиками, например, Ли Мадзилли, Расти Стауб, а позднее и Гэри Картер. К числу полупедиков относилось большинство рок-звезд, а также все те, кто отслужил в армии, но на войне не был. Лесбиянки в глазах Минны были мудрыми, таинственными и заслуживали уважения (ну разве мы, полностью полагавшиеся на суждения Минны о женщинах, могли спорить, ведь он сам испытывал к ним благоговение и робел перед ними?), хотя временами становились комично упрямыми или тупыми. Арабское население Атлантик-авеню было каким-то далеким и непонятным – как и индейские племена, населявшие нашу землю до Колумба. «Классические» меньшинства – ирландцы, евреи, поляки, итальянцы, греки и пуэрториканцы – были глиной жизни, правда весьма забавной, а вот черные и азиаты всех видов были умеренно вздорными и уж совсем не забавными (вообще-то пуэрториканцев тоже можно было бы отнести к этому второму классу, однако они оказались причисленными к «классическому» статусу благодаря мюзиклу «Вестсайдская история». Кстати, всех испаноговорящих Минна относил к «риканцам», даже если они были, к примеру, доминиканцами, как это часто бывало). Но врожденная глупость, умственная болезнь, а также сексуальное влечение – все это были электрические силы, заставлявшие глину двигаться, силы, оживлявшие человеческую жизнь и присутствовавшие – если вы умели распознавать их – в каждой личности, в каждом взаимодействии. Минна не допускал, что азиаты или чернокожие могут быть глупцами – но это была своеобразная форма расизма, а вовсе не уважения. Если ты не был забавен, то ты для него и не существовал. И потому лучше было быть полным идиотом, импотентом, лентяем, жадиной и шутом, чем пытаться объегорить судьбу или прятать свою сущность под жалким слоем тщеславия или спокойствия. Так и получилось, что я – настоящий шут – стал его талисманом, живым символом его веры.
Как– то раз я минут двадцать ждал Минну в складской конторе. И стал искать фамилию Эссрог в телефонном справочнике. А потом медленно крутил тяжелый диск телефона, пытаясь не перепутать нужные дырочки для пальцев. Кажется, до того времени я за всю свою жизнь звонил по телефону раза два.
Я попытался дозвониться Ф. Эссрогу, Лоуренсу Эссрогу, а также Мюррей и Аннет Эссрог. «Ф» не оказалось дома. По телефону Лоуренса ответил ребенок. Некоторое время я слушал, как он говорил: «Алло! Алло!» Мои голосовые связки оцепенели, а потом я повесил трубку.
Мюррей Эссрог к телефону подошел. У него был старческий дрожащий голос.
– Эссрог? – спросил я, а потом, отвернувшись от микрофона, прошептал: «Смотри, не забодай!»
– Да, это резиденция Эссрогов. Говорит Мюррей. Кто это?
– Бейлирог, – ответил я.
– Кто? – удивился он.
– Бейли.
Помолчав несколько мгновений, он осведомился:
– Итак, чем могу быть вам полезен, Бейли?
Я повесил трубку. А потом запомнил номера телефонов – все три. В последующие годы я никогда больше не переступал ту черту, которую перешел в разговоре с Мюрреем, – никогда не подходил к их домам, никогда не обвинял их в родстве с балаганным шутом, никогда даже не представился. Но у меня появился целый ритуал, в соответствии с которым я набирал их номера и вешал трубку после тика-другого. Или довольно долго слушал дыхание еще одного Эссрога.
Вот какая история (правдивая, а не шуточная, хотя ее так часто повторяли, что ее можно было принять за забавный анекдот) произошла с копом, работавшим на Корт-стрит. Парень он был разбитной и не любил перерабатывать. Обычно этот коп разгонял вечером тусовавшуюся у баров молодежь. Если на его замечания молодые люди пытались что-то объяснить или оправдаться, он отвечал: «Да, да. Идите давайте отсюда, на ходу расскажете, что вы тут делали!» Минна был в восторге от этого копа. И я, услышав эту историю, окончательно разобрался в характере и настроениях Минны. Я понял, что он нетерпелив, что получает удовольствие от сжатой фразы, хлесткого словца. Ему казалось, что даже самые простые вещи могут стать более смешными и выразительными, если их соединить. Минна любил разговоры, но презирал объяснения. Нежности и ласковые словечки он выносил только завернутыми в фантик оскорбления. Причем высшим шиком считалось оскорбление самокритическое; идеально, если оно было замешано на бруклинской уличной философии или рождалось в результате какого-то долгого спора. А все разговоры лучше было вести на лету, на улице, в промежутках между действиями: мы учились рассказывать о себе на ходу .
Несмотря на то, что имя Джерарда Минны было напечатано на визитной карточке компании «Л amp;Л», мы видели Джерарда только два раза, причем не при погрузочных работах. В первый раз мы встретили его в 1982 году, в доме матери Минны, на Рождество.
Карлотту Минну звали Старой Печкой. Судя по словам Минны, под этим именем ее знал весь Бруклин. Она была кухаркой, работавшей в собственной квартире, готовя множество порций соте из овощей, фаршированного перца, разливая по банкам суп из требухи, за которыми у ее дверей постоянно выстраивалась целая очередь покупателей. Большей частью то были женщины-соседки, не успевавшие готовить сами, или одинокие мужчины – молодые и пожилые, игроки в гольф, уносившие тарелки с едой с собой в парк, любители бегов, которые брали с собой еду на ипподром и ели, стоя рядом с беговыми дорожками, парикмахеры, мясники и подрядчики, которые поглощали приготовленную Старой Печкой еду, сидя на больших ящиках у черных дверей своих заведений. Котлеты они складывали пополам, как вафли, и жадно набрасывались на них. Как они все угадывали, когда еда будет готова и по какой цене будет продаваться, я так никогда и не понял. Наверное, у Старой Печки была телепатическая связь с ее клиентами. Она действительно готовила на старой печке, а также на небольшой эмалированной заляпанной пригоревшими соусами плите с четырьмя горелками, где в кастрюльках вечно булькала какая-то еда. Гигантская печка никогда не остывала, и вся кухня светилась, как от жара доменной печи. Да и сама миссис Минна на вид казалась испеченной – ее лицо потемнело и сморщилось, как подгоревшая булочка. Случая не было, чтобы мы пришли к ней и у ее дверей не стояло бы нескольких покупателей. Миссис Минна всегда упаковывала и нам с собой полные судки еды, хотя я никак не мог взять в толк, как ей это удавалось: она никогда не готовила лишнего и зря не тратила ни щепотки муки. Когда мы приходили к ней, Минна сам начинал бурлить, заводясь от собственных разговоров. Он весело подшучивал над всеми, кто собирался в квартире – над мальчиками-посыльными, постоянными клиентами, незнакомцами (если допустить, что в доме оказывались люди, которых Минна не знал), пробовал все блюда и давал советы по приготовлению каждого из них, отщипывал кусочки от всех составных частей и катал шарики из теста. При этом Минна умудрялся щекотать и ласкать Карлотту, он то и дело поглаживал ее щеки и уши, отряхивал муку с ее смуглых рук. Она же редко – во всяком случае, на моих глазах – принимала его знаки внимания или вообще замечала его присутствие. И ни разу при мне Карлотта Минна не произнесла больше одного слова.
В то Рождество Минна привез всех нас в квартиру Карлотты. Наконец-то мы ели за ее столом. Для начала мы отодвинули в сторону ложки для соусов и мелкие судки для специй, чтобы они не загораживали место для тарелок. Минна стоял у печки, пробуя бульон, а Карлотта встала за нашими стульями и, глядя, как мы пожираем мясные тефтельки, то и дело поглаживала испачканными в муке руками наши головы и шеи. Мы делали вид, что ничего этого не замечаем – нам было стыдно показать друг другу, что мы поглощали эти робкие ласки с такой же жадностью, с какой уписывали ее мясной соус. Но мы так и таяли под ее руками. В конце концов, было же Рождество. Мы чавкали, ухмылялись, толкались ногами под столом. В кармане я тайком поглаживал рукоятку своей вилки, стараясь двигать пальцами в такт движениям Карлотты, и едва сдерживался, чтобы не вскочить с места и не кинуться к ней. Я сосредоточился на своей тарелке – еда была для меня верным исцеляющим бальзамом. А она все продолжала ласкать нас. Мы бы пришли в ужас, если бы взглянули на ее руки поближе.
Заметив, что она делает, Минна сказал:
– Тебе нравится это, да, мам? Я весь сиротский Бруклин привел к тебе сегодня. Веселого Рождества.
Мать Минны издала едва слышный вздох. Мы с новой силой набросились на еду.
– Сиротский Бруклин , – повторил незнакомый голос.
Это говорил брат Минны, Джерард. Мы и не заметили, как он вошел. Посвежее, повыше Минны. Но у него были такие же темные глаза и волосы, такой же кривой рот, такие же крепко сжатые губы. На нем был коричневый кожаный пиджак, застегнутый на все пуговицы, а руки он засунул в карманы брюк.
– Так это и есть твоя маленькая двигательная компания, – проговорил он утвердительно.
– Привет, Джерард, – поздоровался Минна.
– С Рождеством, Фрэнк, – рассеянно произнес Джерард Минна, не глядя на брата. Зато его проницательные глаза по очереди цепко ощупали каждого из нас. Несколько минут – и он узнал всю нашу подноготную. Во всяком случае, так нам казалось.
– И тебя с Рождеством, Джерард, – отозвался Минна. – Где был?
– Наверху, – ответил Джерард.
– Что? С Ральфом и остальными? – Я различил какие-то новые нотки в голосе Минны – льстивые и угодливые.
– Более или менее.
– Послушай, может, хотя бы ради праздника ты станешь поразговорчивее со мной? А то вы с мамой тут как монастырские затворники живете.
– Я принес тебе подарок. – С этими словами Джерард вручил Минне толстый белый конверт – в таких рассылают постановления суда.
Минна хотел было вскрыть его, но Джерард остановил брата, сказав покровительственным тоном старшего:
– Не стоит. Спрячь его пока.
Только сейчас мы поняли, что все вчетвером не сводим глаз с братьев. Одна лишь Карлотта не обращала на них внимания – она была занята тем, что накладывала полную тарелку всевозможной снеди для своего старшего сына.
– Заверни мне это с собой, мам.
Карлотта снова застонала и закрыла глаза.
– Я вернусь, мама, – пообещал Джерард. Подойдя к матери, он положил ей руки на плечи точно таким же жестом, как это недавно делал Минна. – Просто мне надо повидаться с несколькими людьми, вот и все. Я вернусь к вечеру, а ты развлекайся тут с этими сиротами.
Взяв из рук Карлотты завернутую в фольгу тарелку, Джерард ушел.
– Ну, что уставились? – прикрикнул на нас Минна. – Ешьте!
Он засунул белый конверт в карман пиджака. Конверт почему-то напомнил мне о Матрикарди и Рокафорте, об их стодолларовых купюрах. Брикфейс и Стукко, поправил я себя мысленно. А потом Минна потрепал нас по затылкам, правда, куда более энергично, чем это делала Карлотта, а золотой перстень на его среднем пальце больно оцарапал мне кожу.
То, как Минна вел себя с матерью, по-моему, каким-то странным образом напоминало его обращение с женщинами. Наверное, уместнее было бы назвать их его «подружками», но он сам никогда так не говорил, и мы редко видели его с одной и той же девушкой дважды. Это были девушки с Корт-стрит – те, что украшали бильярдные и фойе кинотеатров, уходили с работы из бакалейных лавок, не сняв с головы нелепых бумажных колпачков, красили губы помадой, не переставая жевать жвачку; те, чьи чуть тяжеловатые, но все же элегантные тела просовывались в окна машин, когда они подавали пиццу водителю или, выгибаясь, ставили ее на прилавок; те, которые смотрели на нас сверху вниз, словно мы все были четырех футов росту. Минна явно учился с каждой из этих девиц в средней школе и знал их всех без исключения.
«Мы с Сэнди учились вместе в шестом классе», – говорил он, ероша ей волосы и приводя в беспорядок ее одежду. «А это Лиза, – заявлял Минна в другой раз. – Она частенько колотила моего лучшего друга в спортивном зале». В его присутствии девушки так и сыпали остротами, а Минна облеплял их словами так же, как знамя на ветру облепляет древко, ловко дергал их за лифчики цепкими пальцами, прижимал к себе сразу по две красавицы, обняв их за бедра, отчего они едва не падали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45