А в остальное время мирно работаю в генеральной прокуратуре России. Там у меня публика все больше приличная, интеллигентная, – коллекционеры, антиквары, художники, ювелиры. Не то, что эти пресмыкающиеся.
– Не скажи, хозяин, – у них тоже все как у людей. Вот сыт, не хотел кушать, а скушал столько, что не верится, как в него влезло.
– В нее.
– Не понял?
– Игуана – это ж самка. Значит – в нее.
– Так я и говорю…
– А, ладно, хватит трепаться, зайди сбоку, отползи к тому большому корню, и страхуй меня здоровой рукой, я попробую её ухватить. А ты как бы отвлекай её внимание от меня. Понял?
Индеец пополз в сторону, Егор же поцокал языком, отвлекая внимание игуаны от бороздящего, как бульдозер, пляжный песок проводника.
– Вот, сука старая, – в сердцах выругался он.
Игуана и не думала попадаться на такой дешевый прием.
Не обращая никакого внимания на жалкое цоканье Егора, она тяжело повернула толстую, покрытую крупными чешуями шею в сторону ползущего к ней проводника, бросила презрительный взгляд на жалко трепыхающегося в мелком песке Егора, и, уже не заботясь о нападении с фронта сосредоточилась на более близкой опасности – приближающемся к ней с тыла проводнике…
Выждав, когда толстый и неповоротливый индеец почти достиг куста, под кроной которого она только что сожрала крупного тейю, игуана с восхитительной для столь крупной дамы, стремительностью шмыгнула по песку как по маслу в сторону, взметнув за собой облачко песочной пыли.
Попытка проводника вскочить с вязкого песка, преодолевая инерцию своего объемистого черного брюха, и настичь игуану до того, как её чешуйчатое массивное тело укроют мангровые заросли, окончилась, как и следовало ожидать, полной неудачей.
Игуана достигла переплетенных корней соседнего дерева и юркнула в тенистую влажную прохладу.
Проводник плюхнулся на горячий песок, устало и удивленно крутя головой в поисках утраченной цели. Однако единственно, в чем он преуспел, так это в выплевывании песка, набившегося ему в рот и нос после стремительного демарша игуаны.
Егор встал. Не было смысла скрываться от неприятеля, уже покинувшего поле битвы.
Сделав несколько шагов, он подошел к мангровым зарослям со стороны моря. Он уже поднял ногу, чтобы сделать последний шаг, отделявший его от корней мангров, но застыл, так и не опустив ногу в тяжелом армейском ботинке на мелкий белый песок.
Между двумя причудливо переплетенными корнями появилась вначале покрытая крупными чешуями морда с выстреливающим вперед черным язычком, а затем и все толстое, неповоротливое на первый взгляд тело.
Ящерица явно приняла впившуюся в песок ногу Егора за прямо растущее дерево и, не обращая на него внимания, приблизилась к ней на расстояние нескольких футов.
Когда она подковыляла достаточно близко. Егор сделал невообразимый бросок сверху на такое, казалось бы, не уязвимое в своей толщине и неповоротливости тело. Однако массивность и слоновья неповоротливость были обманчивы. Упасть-то он упал, но не на игуану, как рассчитывал, а на сухой песок.
При этом из его горла вырвалось несколько непарламентских выражений, поставивших в тупик проводника, ещё не искушенного во всех тонкостях русского дипломатического этикета.
С другой стороны, и Егора понять можно, он, как никак, был не только профессором и академиком многих российских, зарубежных и международных академий, но и старшим офицером генеральной прокуратуры. Никто не говорит, что все офицеры матерщинники, но с другой стороны, как говорится, служба обязывает сохранять некоторую твердость позиции в подборе слов и идиоматических выражений.
Идиоматическое выражение, пришедшее на ум Егору в тот момент, когда он почувствовал, как острая раковина, до поры мирно лежавшая в прибрежном песке, впивается в его ягодицу, было достаточно длинным, чтобы привлечь внимание проводника, и достаточно содержало в себе энергичных глаголов, чтобы проводник, слабо знавший русский, почувствовал всю энергетику этого словосочетания.
Однако на словесное выражение эмоций у полковника ушли считанные секунды. Он быстро сориентировался и, вытащив из-под задницы острое жало раковины, сделал интуитивное движение рукой в сторону, в которую только и могла броситься игуана, в направлении корней мангров.
И вновь оказался прав.
Потому что рука его ухватила ящерицу за бугристо-костистую шею.
Игуана, несмотря на свою массивность, чрезмерную толщину и раздувшийся от обильной пищи живот мгновенно свернулась в кольцо и попыталась укусить Егора за руку. Вероятно, проглоченный недавно палец проводника оставил у неё приятное послевкусие и ей хотелось заесть костистых подруг по классу земноводных и пресмыкающихся чем-то сладеньким.
Потеря пальца не входила в творческие планы ученого и натуралиста Егора Патрикеева, а годы работы в генеральной прокуратуре приучили его не выпускать пойманных клиентов без санкции прокурора.
Поняв, что ей не вырваться, ящерица страстно заработала когтистыми задними лапами, сдирая кожу и мясо с руки Егора.
Боль была острая и невыносимая…
Одновременно игуана яростно крутила во все стороны хвостом так, что ухватить его свободной рукой Егор никак не успевал.
В борьбе прошло минут пять-семь, руки, рубаха и штаны Егора были в крови. В крови был и проводник, мужественно бросившийся на помощь. И не понятно было, чья где кровь – где гвинейская, где российская, все смешалось.
– Черт, – простонал Егор, пытаясь выдавить улыбку на ссохшихся губах – Я думал, что у меня кровь голубая.
– Что сказал? – не понял проводник.
– Я к тому, что бабушка покойная мне в детстве рассказывала, что из дворян мы.
– Кто такой «из дворян»? – не понял проводник.
– НУ, вождь, в смысле.
– А, вождь – это хорошо, много свиней, два жена. Хорошо.
– Ну, свиней у меня нет, и жена одна, но дело не в этом. Ты мне правду скажи, хвост крепко держишь? Есть у меня желание передохнуть и зализать раны. Так что ты одной рукой хвост держи, а главное, второй – за шею: хвост она и сбросить может. А вот голову – вряд ли.
В ходе «пересменки» не обошлось без новых травм. Когда проводник перехватывал руки, игуана исхитрилась и хрястнула длинным, покрытым жесткими чешуями хвостом попав по губам проводнику и по глазу Егору. Проводник тонко взвизгнул, но шею красотки не отпустил. Глаз у Егора оказался, слава Богу, цел, хотя и наполнился от боли и неожиданности слезами.
– Не плачь, девчонка, пройдут года… – заорал, чтобы отвлечься от боли, Егор песню своей армейской юности.
Проводник, похоже, не разделял его оптимизма. Радость хозяина он понял по своему:
– Игуану, хозяин, трудно приручить. Так и будет кусаться и царапаться.
– Ничего, надо будет – приручим. Это уже не твоя забота.
– Игуану, хозяин, можно держать только в ящике с проволочной сеткой.
– За решеткой, имеешь в виду?
– За решеткой, – согласился проводник. – И обязательно отдельно от других тварей. Один раз я одному старому бельгийцу для зоопарка, поймал большую анаконду, кумуди – по местному. А потом – как сегодня, обе руки в крови по локоть были, – поймали мы с ним игуану. А ящик с сеткой один был…
– И вы, значит, обеих страстных девчушек в одну камеру? Неосторожно.
– Так не было другой ящик с сеткой. Один ночь оставил. Глянул перед сном – а кумуди в клубок свилась в одном углу, игуана глаза закрыл – в другом углу ну, думал, за одна ночь ничего не будет. Утром пришла…
– Кто пришла?
– Я пришла. Утром. Гляжу в ящик под сеткой, – что такое? Глазам своим не верю.
– Анаконда проглотила игуану?
– Наоборот. В ящике – одна игуана. Нет анаконда.
– Может, сбежала?
– Ящик сеткой стальной закрыт. Сетка цел.
– И куда же делась анаконда? Не хочешь же ты сказать, что игуана за ночь сожрала гигантскую анаконду?
– Не всю.
– Это как?
– Очень большой был анаконда, такой длины, как пять тебя, если всех вас положить друг за другом, голова – ноги, на песок.
– Метров десять? Не может быть…
– Я сказал, – не всю скушал.
– Ты сказал, да я не понял.
– Хвост торчал.
– Чей хвост.
– Кумуди.
– Хвост анаконды торчал? Откуда?
– Изо рта игуаны. Такой большой кумуди был – весь в неё не влез.
Поместив игуану в надежную клетку, обработав и тщательно промыв раны, сделав себе и проводнику противостолбнячные уколы, Егор дал себе передышку всего в час. В этом районе реки задерживаться надолго было опасно. Где-то поблизости, по данным его друзей из Географического общества и Союза натуралистов, бродило племя людоедов, говорящих на своем, сильно отличающемся от языков других индейских племен наречии, так что надеяться, что его проводник найдет с ними общий язык, – не приходилось. Тучность проводника также могла сыграть дурную услугу. Вероятно, жирный, лоснящийся под тропическим солнцем проводник мог показаться людоедам лакомым кусочком. Надо было спешить.
Через час им удалось поймать несколько симпатичных, туатар: самца, самку и детеныша. Шустрый парнишка был приятной шоколадной масти, родители же были просто невообразимо прелестны по окрасу: кожа их была зеленовато-бурая, с серовато-зелеными и зеленовато-желтыми пятнами и полосами.
Вдоль спинки от головы и до основания хвоста тянулся гребень, причем у папаши он был значительно шире. Гребешки на туатарах состояли из маленьких треугольников белой кожи, плотной, как картон. Хвост украшали твердые шипы такой же формы. Однако шипы на хвосте 6ыли такой же расцветки, как остальная кожа, гребень же поражал непривычной для зарослей мангров белизной.
У самца была крупная голова с большими, печальными совиными глазами.
Собственно, туатара даже не ящерица. Когда её открыли, для неё придумали особый подкласс «клювоголовых».
Одна из особенностей туатары – третий глаз.
Поначалу Егору было непривычно: заглянет в клетку, затянутую мелкой стальной сеткой, а на него укоризненно смотрит: черный глаз, расположенный на темени, между двумя настоящими, это на него детеныш «смотрит».
У детенышей теменной глаз виден особенно четко: голое пятнышко, окруженное чешуями, которые расположены подобно цветочным лепесткам. Со временем «глаз» зарастает и у взрослых туатар его уже не разглядеть.
Прежде туатар встречали и на Новой Зеландии. А теперь только здесь. Большая редкость.
Естественно, Егору и в голову не пришло, что туатар и игуану можно посадить в одну «камеру». Егор привык учиться на ошибках, лучше на чужих. А если уж на своих – то один раз. На ночь он тщательно проверил надежность двух рядом стоящих клеток. В одной были семья туатар, в другой – мирно спящая игуана.
Рука, израненная этой так спокойно спящей сейчас ящерицей, болела неимоверно, вероятно, не смотря на мазь, уколы, лекарство, рука нарывала. Ее дергало, один раз все тело свела судорога, он проснулся, прислушался.
В клетках, стоявших в двух метрах от него, было тихо. И он снова заснул.
…Проснулся рано. Встал. Подошел к ящикам, плотно укутанным в мелкоячеистую стальную сеть.
Десять лет работы в генеральной прокуратуре позволили ему легко восстановить картину кровавого преступления, произошедшего ночью.
Туатары прекрасные «норники». Видимо, самец и самка прогрызли деревянный пол и проложили «туннель» из клетки на волю. Игуана не любит рыться в земле. Возможно, ленится, возможно, брезгует. Она дождалась, когда «подельники» пророют тоннель, разгрызла стенки ящиков, отделявшие её от соседней «камеры», и ушла из неволи вслед за туатарами. Брошенный метрах в двадцати хвост самца – туатары с твердыми зелеными шипами поставил последнюю точку в этой лесной трагедии. Во время попытки настичь семью, самец отвлек игуану, приняв нападение на себя. Однако хищница, похоже, сожрала всю семью и скрылась в мангровых зарослях. Охоту Егору надо было начинать сначала…


Марфа-посадница. «Утро вечера мудренее»

…Марфа с трудом разогнула ноги.
Джакузи было сделано по спецзаказу и она свободно помещалась в нем, так, что голубоватая душистая вода, взрываемая идущими снизу и с боков пузыриками обогащенного кислородом воздуха, покрывала всю её необъятную тушу.
Так что место, чтоб ноги разогнуть, было.
А возможности – не было.
– Все-таки можно купить многое, даже любовь. А здоровье не купишь, – подумала Марфа, тяжело выдыхая воздух сквозь сложенные трубочкой тонкие губы. – То есть, конечно, врачей, лекарства, – это пожалуйста. А здоровье – нет…
Она тяжело повернулась боком, подставляя, под пружистые струи джакузи бока, где давно слилось в некое плотное единое целое и бедро, и талия, и бок.
– Ах, хорошо…
Ее давно мучила странная болезнь, вот так же как её тело слившаяся воедино с опоясывающим лишаем жестокая аллергия. То есть кроваво-красные чешуи величиной с золотой луидор опоясывали её бока в любое время. Но стоило ей съесть что-нибудь сладенькое, как эти красные чешуи начинали мучительно чесаться и болеть. Не помогали ни патентованные заморские лекарства, ни сверхсовременные мази и кремы.
Но если подобрать температуру воды и точно выверить напор кислородно-воздушных пузыриков так, чтобы не слишком слабо, но и не слишком сильно, то боль и нестерпимое жжение проходили… И то сказать, – не девочка – ухмыльнулась Марфа. – Восемьдесят в этом году.
Ей вспомнились все болезни, которыми она страдала за восемь десятилетий. Выходило не так ух и много.
В детстве Марфа была чудо как хороша. И то сказать – сошлись в ней Восток и Запад, Средняя Азия и Древняя Русь. Мать – русская, прослеживающая свою родословную до XVII века. Дед по матери, генерал Зеленский, был начальником всех тюрем Туркестана. Дворянин, красавец, хотя и склонен был к полноте… Не от него ли у Марфы тучность? Хотя и дед со стороны отца, Разорбай Кудибеков, был, по рассказам, тучен… Дедов Марфа не застала: их обоих большевики убили ещё в начале 1918. А она родилась в конце июня.
Родителей помнила. Отец – Асхат Разорбаев, ушел в Афганистан, – когда ей было лет 6-7. Но помнила его лицо, – добродушное и полное, всегда лоснящееся, покрытое густой черной бородой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60