Доставка с Wodolei.ru
Разных индюков, как ощипанных, так и не ощипанных, было много, но именно того, которого Мотря сочла для себя нужным, она надыбала только к полудню. Индюка этого продавала баба из Дальника. У нее были и другие индюки, а также индюшки. Начался между Мотрей и этой бабой жестокий торг. Баба потребовала за индюка карбованец – цена невиданная. Мотря предложила ей полкарбованца, что было не так уж дурно.
– Ты что очумела – такие гроши за индюка. Десятину земли за Дальними хуторами отдают за пять карбованцев, – резонно говорила Мотря.
– В девяносто втором году, – вмешался в разговор рядом стоящий человек, – десятина и вовсе шла за пятьдесят копеек.
– А она за индюка хочет карбованец, – возмущалася Мотря.
– Десятина земли пять карбованцев, а за четверть пшеницы добрые люди берут семь. В Киеве такой индюк и вовсе два карбованца, в базарный день можно взять и три, – продолжал рядом стоящий человек.
– У нас в Ярославской губернии такой индюк пошел бы за пять целковых, – поддержал торговку случившийся тут инвалидный солдат Логинов.
– Тож у вас в Ярославской губернии. Там люди большие деньги зарабатывают, а мой Хвесько за целый день на Карантинном моле не более карбованца и пятьдесят копеек.
– На волах биндюжники перевозят зерно с магазейнов к погрузке на корабли – так зарабатывают и восемь карбованцев в день, – заметил Логинов.
– У нас один вол стал припадать на переднюю ногу, – возразила Мотря, – потому Хвесько на заработки ходит без воза.
– В Подолии если в извоз пойти чумаком, то за неделю восемь карбованцев не заработаешь, – сказал подошедший к столу Грицько Остудный. Он уже был приписан к градскому обществу и ходил в разные вольные работы.
– Ну так что – отдаешь индюка за полкарбованца?
Баба из Дальницкого урочища вместо того, чтобы уступить, как-то было в обычае на Вольном базаре, повернулась к Мотре задним местом, задрала все, не исключая исподнее, и показала ей то, о чем писать здесь, по известным причинам, не вполне прилично. Мотря хотела было поступить таким же образом, однако засовестилась. Вокруг той бабы и Мотри собралось много всякого народу. Каждый на своем природном языке высказывал суждение об этом бабином месте. Те, кто все ценил по размерной значительности, восхищался, а кто был склонен к умеренности – помалкивал, но были и такие, кто бабу порицал. Вскоре в толпе началась свара по причине разности суждений. Мотря схватила индюка и что было силы ударила бабу по тому месту, отчего баба с воза упала и стала истошно кричать: «Караул! Грабют!»
На базаре начался переполох. Каждая торговка думала, что непременно ее грабят. Все пришло в движение, и уже нельзя было разобрать, где ощипанные индюки и где молочные поросята. Усатовский поп Филарет Серединский и дьячок церкви святой Екатерины Хведор пытались увещевать народ, тех, кто в Бога верует, и, справедливо полагая происходящее наваждением сатаны, осеняли базар крестным знамением. Возможно, это и возымело действие, потому что появилась полусотня сторожевых казаков и стала нагайками дубасить тех, в ком сидел нечистый дух.
Мотрю Хвещиху и ту бабу из Дальника, что оказалась Оксаной Чупринихой, полицейский капрал при содействии казаков взял под караул и доставил к полицмейстеру Кирьякову для разбирательства.
В действиях Мотри, а еще более Оксаны, Кирьяков нашел нарушение благочиния и спокойствия обывателей разных состояний, а также пристойности, приличной женскому званию.
Дабы тем возмутителям тишины в городе – Мотре Хвещихе и Оксане Чупринихе впредь неповадно было учинять непотребства, а равно и другим, на них глядя, – решил полицмейстер Кирьяков, – Оксану Чуприниху наказать батожьем по тому месту, что она бесстыдно оголяла на базаре, чтобы впредь сия Оксана жила смирно, от брани удерживалась, другие непристойности не учиняла. Мотрю Хвещиху телесно не колотить, а только увещевать и совестить, указав ей, что впредь индюков пускай берет за ту деньгу, которая угодна продавцам. Буде Мотря не в согласии с продавцами, то пускай уходит восвояси и продавцам принуждение не чинит, поелику продавцы вольны брать за индюков деньгу какую хотят, а коли та цена кому неугодна, тот может тех индюков не брать, а брать в другом месте по цене сходственной. Еще Оксану Чуприниху и Мотрю Хвещиху держать в остроге под караулом три дня и три ночи, пока не одумаются. По дороге в острог побег не допускать, в остроге ножи и другие вредительские орудия не давать, чтоб не порешили друг друга. Ежели Оксана и Мотря быть в остроге не пожелают, то пускай уплатят по четыре рубля каждая на содержание городских лекарей. С тем можно и распустить их по домам. Также Оксане Чупринихе в уважение, что она в женах за исправным, известным своим добронравием казаком Зиновием Чуприной, буде она не пожелает быть сеченной батожьем, уплатить взамен пятнадцать рублей на тех же лекарей.
Базары возникали сами по себе и в разных концах города. Ширились они по мере умножения обывателей как в городе, так и на хуторах. Вольный базар был первым и самым большим. На этом базаре располагались многочисленные лавки, питейные погреба и трактиры, где за какой-нибудь пятак жаловали такую миску борща, что через нее, как утверждали обыватели, и пес не перепрыгнет. Вслед за борщем подавали вареники с творогом на густой сметане. Каждый такой вареник в трактире кумы Соломии говорил за то, чтоб его съели. Это добро запивалось медовухой, которую готовили на хуторах в изобилии, и шла она по гривеннику за кварту. В торговых рядах базара медовуху продавали на ведро. В трактире кумы Соломии ежели вы брали тарелку борща или кварту медовухи, то могли сидеть с утра до поздней ночи, слушая дивные истории и новости со всего света. Надежный человек здесь уверял, что у турецкого султана теперь дети рождаются не с ослиными хвостами, как было прежде, а вовсе без хвостов и нынче у них на голове вырастает нечто, напоминающее рога. Бывалый бродяга рассказывал, что за морями есть сторона, где достаточно открыть рот и туда сваливается такое, чего здесь он отродясь не ел. Есть государства, где люди тащат некоторый род бричек и человек едет на человеке, как у нас на волах или на лошадях, или в крайности, по татарскому обыкновению, на верблюдах.
После переезда на жительство из Киева в Одессу, чтобы ближе быть к полковому есаулу Черненко, Соломия привезла с собою и двух ладных хлопчаков-погодков – Федора и Макара. Макар был хлопцем работящим и тихим. Что же до Федора, то он склонен был к шалостям. На Водосвятие в храм божий под свиткой он занес кота, а тот с перепугу забрался на алтарный иконостас, чем привел в большое смущение батюшку и верующих. Чтобы как-то уладить дело, пришлось Соломин обильным подношением ко столу умащать дьячка, батюшку и благочинного. После батюшка в проповеди сказывал, что та шалость только по его, отрока Федора, легкомыслию, что более достойно сожаления, нежели бичевания во спасение его души. А унтер-офицерша Меланья, осуждая оного отрока, пущай-де не ожесточает душу свою и будет милосердной, потому-де не в жестокосердечии, а в милосердии спасение. А что есть твари животные? Они, сказано в Писании, – братья наши младшие. Соломия, однако, жаловалась Федору, что старший ее Федот, да не тот. Однако же Федор по ее наущению бил челом кошевому Чепиге о производстве Федора и Макара в хорунжие в уважение к его, Федора Черненко, заслугам. Просил есаул Черненко и Осипа Михайловича оказать ему в том содействие, ссылаясь на то, что хлопчаки весьма способны для сторожевой службы.
Когда о челобитной Федора Черненко стало известно градоначальнику по полицейской части Кирьякову, тот по разысканию установил, что Федор и Макар записаны не Черненковыми, а в шнуровой книге обывателей города указаны Пылыпенками. Чтобы от того не вышло какого колобродства, велел он полковому есаулу быть в его, градоначальника, канцелярии.
На вопрос премьер-майора полковой есаул ответ держал как на духу. Он-де им, Федору и Макару, отец не родной, а отчим. Отец родной их помер, царствие ему небесное. А он, Федор Черненко, оказывал им покровительство сызмальства, поелику они его крестники, мать их Соломия ему приходилась кумой. По нынешним обстоятельствам указанная Соломия приходится ему, полковому есаулу Черненко, венчаной супругой, что подтверждается записью церкви Святого Николая Чудотворца. Потому он-де, Федор Черненко, должон не только человеколюбия ради, но и перед Господом Богом нашим оказывать тем Федору и Макару разное вспомоществование, не исключая достойного определения в службу, чтобы усердием они были полезны государыне и отечеству.
Когда на Вольном базаре появились первые ряды, то на столах можно было видеть огромные головы цветной капусты, доставленные из самого Царьграда, совершенно необыкновенные артишоки, их также привозили с берегов Босфора, ведра провансальского масла, армянские огурцы в свежем и квашенном виде и зеленые кабачки, выращенные неизвестно где, но предположительно в Болгарии. Птицы была пропасть, большей частью с окрестных хуторов. В рыбьем ряду столы гнулись от камбалы, лобанов, луфари и пеламиды. Бывало, что одна камбала весила полпуда.
Купец Семен Афанасьев выстроил линию каменных лавок для продажи мяса, с бойнями. Каменные лавки разрешалось ставить не только по эту, но и по ту сторону Вольного базара, с тем, однако, чтоб соблюдалась чистота, равно исключалось распространение от гнилостных отходов разных болезней и дурного запаха.
Резничное товарищество по наущению Лифинцова испросило у Городового магистрата разрешение строить при бойнях загоны для содержания овец и другого скота так, чтобы забой производить по мере спроса на мясо. Тот же Лифинцов надоумил товарищество испросить дозволение Городского магистрата на устройство при бойнях ледников, – род ям, наполненных утрамбованным снегом, сверху закрытых соломой и камышом. В ледниках резники были намерены хранить от порчи мясо, не распроданное до конца дня, чтоб после за утратой свежести продать хоть по малой цене.
В резничном товариществе Лифинцов был первым заводилой всяких новшеств.
Когда благонамеренный покупатель проходил между базарными рядами, то между ним и торговками по обыкновению завязывалась такая беседа:
– Я тебе говорю, что ничего мне не надо. Я просто себе иду и гляжу в разные стороны без намерения купить. Сгинь от меня, нечистая сила. Тьфу на тебя. Хочешь – зараз плюну? – это был Грицько Остудный.
– Да я же продаю за полцены. Где ты еще видел такую рыбину? Да ежели ее зажарить или употребить в вареном виде под хрен с мелко натертой редькой, то после все нипочем, – не унималась торговка, которой оказалась Марфа – жена казака Петра Грушки.
– То ты все брешешь, – возразил Грицько Остудный. – Еще такого не было, чтобы торговка сказала правду.
– За пять копеек такую рыбу отдаю. Так это ж, можно сказать, что задаром. Ежели эту рыбу сварить и положить на стол да обложить зеленой цибулей и сверху посыпать мелко толченым красным перцем… И такое добро всего за пять копеек.
– А коли продать?
– Одну копейку скину.
– Бери три копейки, иначе куплю у той дивчины.
– Три с половиной копейки – ни по-твоему, ни по-моему.
– Сгинь со своей рыбой, сатана. Пусти, а то ударю.
– Ну давай, что даешь, – вздыхает Марфа.
Здесь, чтоб, не дай Боже, не забыть, надо отметить прилежность Марфы в своем господарстве. В той хате, где Марфа имела обыкновение в храмовой праздник принимать гостей, в углу киот с образами в серебряном окладе. Над широкой деревянной кроватью висела большая картина, писанная маслом. На ней был изображен дуб посреди широкого поля, к нему привязан вороной конь под красным седлом, на ветке дуба висело ружье и казацкая сабля, под дубом на огне тренога с котелком. Казак, как и полагается казаку, с широченными плечами и начисто бритой головой, однако с оселедцем, чтоб на случай погибели от неприятельской пули ангелы могли бы ухватить его за этот оселедец и потащить прямо в рай. Казак был в червоных шароварах, во рту у него дымилась люлька, а в руках он держал бандуру. Под картиной надпись: «Хоть дывысь на мэнэ та всэ ж нэ вгадаеш видкиль родом я, як зовуть мэнэ ты того нэ знаеш». Марфа, однако, утверждала, что то ее дед, и даже указывала на свое с ним сходство.
Как и другие украинские жинкы, Марфа была очень запасливой, пекла пахучие паляницы из пшеничной муки, варила добрый борщ и так откормила своего Грушку, что у него выросло черево, отчего многие на Пересыпи стали его звать Череватым.
На городских базарах случались по разным надобностям обыватели с Украины и из внутренних губерний России, а также из двух столиц – Петербурга и Москвы. Изобилию здесь всякого добра, которое было добыто в земледельческих трудах, в скотоводстве и в разных промыслах, приезжие весьма дивились, не зная того, что все это шло от вольностей поселян, не стесненных дурью господ помещиков и чиновных людей. Где мужик крепок принадлежностью барину – там сельская промышленность чинилась по барской воле, которая, за малым исключением, умом не обременялась. Баре были горазды в разных насильствах над мужиками или в дурачествах на манер псовой охоты и машкерада. Подлинное горе, однако, начиналось с поучения барами мужиков, когда и как землю пахать, что и в какую очередь сажать, как растить, когда убирать и куда свозить для сохранения. Тогда, обыкновенно, выращивалось вполовину меньше, чем должно, четвертина от собранного по дороге от поля до амбара высыпалась, остальное отчасти в амбаре поражалось гнилью.
– Вольный труд, – утверждал Осип Михайлович, – предпочтительней невольному. Вольный земледелец все делает по охоте, рачительно, в труде не щадит живота своего. Помещичий мужик в разных работах неисправен, если что и делает, то не на совесть, а на страх.
– Ты, дружочек мой милый, рассуждаешь, точно начитался подметных писем Емельки Пугачева, – возразила Анастасия Ивановна. – А ведь Емелька сгубил не одну дворянскую душу без покаяния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Ты что очумела – такие гроши за индюка. Десятину земли за Дальними хуторами отдают за пять карбованцев, – резонно говорила Мотря.
– В девяносто втором году, – вмешался в разговор рядом стоящий человек, – десятина и вовсе шла за пятьдесят копеек.
– А она за индюка хочет карбованец, – возмущалася Мотря.
– Десятина земли пять карбованцев, а за четверть пшеницы добрые люди берут семь. В Киеве такой индюк и вовсе два карбованца, в базарный день можно взять и три, – продолжал рядом стоящий человек.
– У нас в Ярославской губернии такой индюк пошел бы за пять целковых, – поддержал торговку случившийся тут инвалидный солдат Логинов.
– Тож у вас в Ярославской губернии. Там люди большие деньги зарабатывают, а мой Хвесько за целый день на Карантинном моле не более карбованца и пятьдесят копеек.
– На волах биндюжники перевозят зерно с магазейнов к погрузке на корабли – так зарабатывают и восемь карбованцев в день, – заметил Логинов.
– У нас один вол стал припадать на переднюю ногу, – возразила Мотря, – потому Хвесько на заработки ходит без воза.
– В Подолии если в извоз пойти чумаком, то за неделю восемь карбованцев не заработаешь, – сказал подошедший к столу Грицько Остудный. Он уже был приписан к градскому обществу и ходил в разные вольные работы.
– Ну так что – отдаешь индюка за полкарбованца?
Баба из Дальницкого урочища вместо того, чтобы уступить, как-то было в обычае на Вольном базаре, повернулась к Мотре задним местом, задрала все, не исключая исподнее, и показала ей то, о чем писать здесь, по известным причинам, не вполне прилично. Мотря хотела было поступить таким же образом, однако засовестилась. Вокруг той бабы и Мотри собралось много всякого народу. Каждый на своем природном языке высказывал суждение об этом бабином месте. Те, кто все ценил по размерной значительности, восхищался, а кто был склонен к умеренности – помалкивал, но были и такие, кто бабу порицал. Вскоре в толпе началась свара по причине разности суждений. Мотря схватила индюка и что было силы ударила бабу по тому месту, отчего баба с воза упала и стала истошно кричать: «Караул! Грабют!»
На базаре начался переполох. Каждая торговка думала, что непременно ее грабят. Все пришло в движение, и уже нельзя было разобрать, где ощипанные индюки и где молочные поросята. Усатовский поп Филарет Серединский и дьячок церкви святой Екатерины Хведор пытались увещевать народ, тех, кто в Бога верует, и, справедливо полагая происходящее наваждением сатаны, осеняли базар крестным знамением. Возможно, это и возымело действие, потому что появилась полусотня сторожевых казаков и стала нагайками дубасить тех, в ком сидел нечистый дух.
Мотрю Хвещиху и ту бабу из Дальника, что оказалась Оксаной Чупринихой, полицейский капрал при содействии казаков взял под караул и доставил к полицмейстеру Кирьякову для разбирательства.
В действиях Мотри, а еще более Оксаны, Кирьяков нашел нарушение благочиния и спокойствия обывателей разных состояний, а также пристойности, приличной женскому званию.
Дабы тем возмутителям тишины в городе – Мотре Хвещихе и Оксане Чупринихе впредь неповадно было учинять непотребства, а равно и другим, на них глядя, – решил полицмейстер Кирьяков, – Оксану Чуприниху наказать батожьем по тому месту, что она бесстыдно оголяла на базаре, чтобы впредь сия Оксана жила смирно, от брани удерживалась, другие непристойности не учиняла. Мотрю Хвещиху телесно не колотить, а только увещевать и совестить, указав ей, что впредь индюков пускай берет за ту деньгу, которая угодна продавцам. Буде Мотря не в согласии с продавцами, то пускай уходит восвояси и продавцам принуждение не чинит, поелику продавцы вольны брать за индюков деньгу какую хотят, а коли та цена кому неугодна, тот может тех индюков не брать, а брать в другом месте по цене сходственной. Еще Оксану Чуприниху и Мотрю Хвещиху держать в остроге под караулом три дня и три ночи, пока не одумаются. По дороге в острог побег не допускать, в остроге ножи и другие вредительские орудия не давать, чтоб не порешили друг друга. Ежели Оксана и Мотря быть в остроге не пожелают, то пускай уплатят по четыре рубля каждая на содержание городских лекарей. С тем можно и распустить их по домам. Также Оксане Чупринихе в уважение, что она в женах за исправным, известным своим добронравием казаком Зиновием Чуприной, буде она не пожелает быть сеченной батожьем, уплатить взамен пятнадцать рублей на тех же лекарей.
Базары возникали сами по себе и в разных концах города. Ширились они по мере умножения обывателей как в городе, так и на хуторах. Вольный базар был первым и самым большим. На этом базаре располагались многочисленные лавки, питейные погреба и трактиры, где за какой-нибудь пятак жаловали такую миску борща, что через нее, как утверждали обыватели, и пес не перепрыгнет. Вслед за борщем подавали вареники с творогом на густой сметане. Каждый такой вареник в трактире кумы Соломии говорил за то, чтоб его съели. Это добро запивалось медовухой, которую готовили на хуторах в изобилии, и шла она по гривеннику за кварту. В торговых рядах базара медовуху продавали на ведро. В трактире кумы Соломии ежели вы брали тарелку борща или кварту медовухи, то могли сидеть с утра до поздней ночи, слушая дивные истории и новости со всего света. Надежный человек здесь уверял, что у турецкого султана теперь дети рождаются не с ослиными хвостами, как было прежде, а вовсе без хвостов и нынче у них на голове вырастает нечто, напоминающее рога. Бывалый бродяга рассказывал, что за морями есть сторона, где достаточно открыть рот и туда сваливается такое, чего здесь он отродясь не ел. Есть государства, где люди тащат некоторый род бричек и человек едет на человеке, как у нас на волах или на лошадях, или в крайности, по татарскому обыкновению, на верблюдах.
После переезда на жительство из Киева в Одессу, чтобы ближе быть к полковому есаулу Черненко, Соломия привезла с собою и двух ладных хлопчаков-погодков – Федора и Макара. Макар был хлопцем работящим и тихим. Что же до Федора, то он склонен был к шалостям. На Водосвятие в храм божий под свиткой он занес кота, а тот с перепугу забрался на алтарный иконостас, чем привел в большое смущение батюшку и верующих. Чтобы как-то уладить дело, пришлось Соломин обильным подношением ко столу умащать дьячка, батюшку и благочинного. После батюшка в проповеди сказывал, что та шалость только по его, отрока Федора, легкомыслию, что более достойно сожаления, нежели бичевания во спасение его души. А унтер-офицерша Меланья, осуждая оного отрока, пущай-де не ожесточает душу свою и будет милосердной, потому-де не в жестокосердечии, а в милосердии спасение. А что есть твари животные? Они, сказано в Писании, – братья наши младшие. Соломия, однако, жаловалась Федору, что старший ее Федот, да не тот. Однако же Федор по ее наущению бил челом кошевому Чепиге о производстве Федора и Макара в хорунжие в уважение к его, Федора Черненко, заслугам. Просил есаул Черненко и Осипа Михайловича оказать ему в том содействие, ссылаясь на то, что хлопчаки весьма способны для сторожевой службы.
Когда о челобитной Федора Черненко стало известно градоначальнику по полицейской части Кирьякову, тот по разысканию установил, что Федор и Макар записаны не Черненковыми, а в шнуровой книге обывателей города указаны Пылыпенками. Чтобы от того не вышло какого колобродства, велел он полковому есаулу быть в его, градоначальника, канцелярии.
На вопрос премьер-майора полковой есаул ответ держал как на духу. Он-де им, Федору и Макару, отец не родной, а отчим. Отец родной их помер, царствие ему небесное. А он, Федор Черненко, оказывал им покровительство сызмальства, поелику они его крестники, мать их Соломия ему приходилась кумой. По нынешним обстоятельствам указанная Соломия приходится ему, полковому есаулу Черненко, венчаной супругой, что подтверждается записью церкви Святого Николая Чудотворца. Потому он-де, Федор Черненко, должон не только человеколюбия ради, но и перед Господом Богом нашим оказывать тем Федору и Макару разное вспомоществование, не исключая достойного определения в службу, чтобы усердием они были полезны государыне и отечеству.
Когда на Вольном базаре появились первые ряды, то на столах можно было видеть огромные головы цветной капусты, доставленные из самого Царьграда, совершенно необыкновенные артишоки, их также привозили с берегов Босфора, ведра провансальского масла, армянские огурцы в свежем и квашенном виде и зеленые кабачки, выращенные неизвестно где, но предположительно в Болгарии. Птицы была пропасть, большей частью с окрестных хуторов. В рыбьем ряду столы гнулись от камбалы, лобанов, луфари и пеламиды. Бывало, что одна камбала весила полпуда.
Купец Семен Афанасьев выстроил линию каменных лавок для продажи мяса, с бойнями. Каменные лавки разрешалось ставить не только по эту, но и по ту сторону Вольного базара, с тем, однако, чтоб соблюдалась чистота, равно исключалось распространение от гнилостных отходов разных болезней и дурного запаха.
Резничное товарищество по наущению Лифинцова испросило у Городового магистрата разрешение строить при бойнях загоны для содержания овец и другого скота так, чтобы забой производить по мере спроса на мясо. Тот же Лифинцов надоумил товарищество испросить дозволение Городского магистрата на устройство при бойнях ледников, – род ям, наполненных утрамбованным снегом, сверху закрытых соломой и камышом. В ледниках резники были намерены хранить от порчи мясо, не распроданное до конца дня, чтоб после за утратой свежести продать хоть по малой цене.
В резничном товариществе Лифинцов был первым заводилой всяких новшеств.
Когда благонамеренный покупатель проходил между базарными рядами, то между ним и торговками по обыкновению завязывалась такая беседа:
– Я тебе говорю, что ничего мне не надо. Я просто себе иду и гляжу в разные стороны без намерения купить. Сгинь от меня, нечистая сила. Тьфу на тебя. Хочешь – зараз плюну? – это был Грицько Остудный.
– Да я же продаю за полцены. Где ты еще видел такую рыбину? Да ежели ее зажарить или употребить в вареном виде под хрен с мелко натертой редькой, то после все нипочем, – не унималась торговка, которой оказалась Марфа – жена казака Петра Грушки.
– То ты все брешешь, – возразил Грицько Остудный. – Еще такого не было, чтобы торговка сказала правду.
– За пять копеек такую рыбу отдаю. Так это ж, можно сказать, что задаром. Ежели эту рыбу сварить и положить на стол да обложить зеленой цибулей и сверху посыпать мелко толченым красным перцем… И такое добро всего за пять копеек.
– А коли продать?
– Одну копейку скину.
– Бери три копейки, иначе куплю у той дивчины.
– Три с половиной копейки – ни по-твоему, ни по-моему.
– Сгинь со своей рыбой, сатана. Пусти, а то ударю.
– Ну давай, что даешь, – вздыхает Марфа.
Здесь, чтоб, не дай Боже, не забыть, надо отметить прилежность Марфы в своем господарстве. В той хате, где Марфа имела обыкновение в храмовой праздник принимать гостей, в углу киот с образами в серебряном окладе. Над широкой деревянной кроватью висела большая картина, писанная маслом. На ней был изображен дуб посреди широкого поля, к нему привязан вороной конь под красным седлом, на ветке дуба висело ружье и казацкая сабля, под дубом на огне тренога с котелком. Казак, как и полагается казаку, с широченными плечами и начисто бритой головой, однако с оселедцем, чтоб на случай погибели от неприятельской пули ангелы могли бы ухватить его за этот оселедец и потащить прямо в рай. Казак был в червоных шароварах, во рту у него дымилась люлька, а в руках он держал бандуру. Под картиной надпись: «Хоть дывысь на мэнэ та всэ ж нэ вгадаеш видкиль родом я, як зовуть мэнэ ты того нэ знаеш». Марфа, однако, утверждала, что то ее дед, и даже указывала на свое с ним сходство.
Как и другие украинские жинкы, Марфа была очень запасливой, пекла пахучие паляницы из пшеничной муки, варила добрый борщ и так откормила своего Грушку, что у него выросло черево, отчего многие на Пересыпи стали его звать Череватым.
На городских базарах случались по разным надобностям обыватели с Украины и из внутренних губерний России, а также из двух столиц – Петербурга и Москвы. Изобилию здесь всякого добра, которое было добыто в земледельческих трудах, в скотоводстве и в разных промыслах, приезжие весьма дивились, не зная того, что все это шло от вольностей поселян, не стесненных дурью господ помещиков и чиновных людей. Где мужик крепок принадлежностью барину – там сельская промышленность чинилась по барской воле, которая, за малым исключением, умом не обременялась. Баре были горазды в разных насильствах над мужиками или в дурачествах на манер псовой охоты и машкерада. Подлинное горе, однако, начиналось с поучения барами мужиков, когда и как землю пахать, что и в какую очередь сажать, как растить, когда убирать и куда свозить для сохранения. Тогда, обыкновенно, выращивалось вполовину меньше, чем должно, четвертина от собранного по дороге от поля до амбара высыпалась, остальное отчасти в амбаре поражалось гнилью.
– Вольный труд, – утверждал Осип Михайлович, – предпочтительней невольному. Вольный земледелец все делает по охоте, рачительно, в труде не щадит живота своего. Помещичий мужик в разных работах неисправен, если что и делает, то не на совесть, а на страх.
– Ты, дружочек мой милый, рассуждаешь, точно начитался подметных писем Емельки Пугачева, – возразила Анастасия Ивановна. – А ведь Емелька сгубил не одну дворянскую душу без покаяния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49