Когда в Польше по Волк-Ломиковскому заскучали топор и плаха, возможно, и кол, то он бежал на Сечь. Славное запорожское товарищество задумало посадить его на цепь за разные непотребства, потому он переметнулся к крымскому хану Гирею и принял там магометанскую веру. Не только здирщик и убийца, но и мучитель, дознаваясь, где спрятано добро большой ценности, он людей разной веры поджаривал на медленном огне, раскаленным прутом выжигал им глаза, рвал ноздри. Ежели бедняга кричал не своим голосом – это лишь веселило душу Ломиковского.
В схватке с польскими компутовыми гусарами Ломиковскому отрубили руку, после чего он дал обет найти обидчика и заставить его съесть ту отрубленную руку. Для этой цели он возил ее в торбе, притороченной к седлу.
– Пусть ясновельможный пан казацкий старшина будет так ласков и слезет с коня, а я прикажу, чтоб татары, пся крев, тащили сюда лепшего барана с таким курдюком, что кобылий зад. Ото будет обед. Если на то воля ясновельможного пана старшины – можно и двух.
– Довольно одного, – сказал Микешка.
По знаку Ломиковского прибежали два молодых эдисанца.
– Падайте до ног ясновельможного пана старшины.
Эдисанцы тут же простерлись ниц, чем привели Микешку в немалое смущение. Заметив это, Ломиковский криво улыбнулся.
– Удивляюсь на пана старшину. Это быдло самим Господом назначено в услужение нам, тысяча чертей и две ведьмы.
В кибитку вела в некотором роде дверь. Окна кибитки были затянуты бычьими пузырями, отчего казались тусклыми. В сравнении с другими ранее известными Микешке кибитками, эта была более просторной. В ней стояла железная кровать, судя по всему для Ломиковского. Не в обычае эдисанцев здесь был небольшой стол, на нем чистая посуда. Эдисанцы брали баранину пальцами из котла, вокруг которого они рассаживались на корточках.
В кибитке на овчинах были рассыпаны травы и степные цветы с крепким и весьма приятным запахом, который совершенно забивал дурные испарения овчин. Но более Микешке пришлась по душе девушка, не походившая на эдисанку, с белым лицом, прямым тонким носом и черными бровями. Заплетенная по-татарски толстая коса ей была почти до пят. Белая лебединая шея и обильная грудь также свидетельствовали о ее красоте и дородности. При появлении Микешки нежное лицо девушки загорелось румянцем как червоный мак, большие карие глаза заблестели как звезды на чистом небе. Однако глядеть на Микешку она упорно избегала.
За кибиткой с воплями и визгом татарчата ловили барана.
– Когда бы на то милость вашей вельможности, то я просил бы сесть за стол и воздать должное тому, что наварила панна Марыся, дай ей Бог и ее матери здоровья, но не батьке. Я зарезал его, как быка. В этом улусе он был мурзаком. Это произошло оттого, что мурзак имел глупость перечить мне – Волк-Ломиковскому. Тут пан есаул может видеть галушки, бараний бок и хмельную настойку. Мать Марыси научена делать ту вишневку, еще как жила где-то на Украине, до того как поясырила ее грязная татарва, пся крев. Доля у нее щербатая. Народила она мурзаку, однако, шесть сыновей и доньку. Сыновья поумирали от оспы, или от другой причины, что уничтожает эдисанцев больше, неж ваша казацкая сабля, пся крев. Из Марыси вышла славная паненка, с чем согласится пан пулковник, ежели он совсем не перестал видеть глазами.
Когда Микешка усаживался за стол, то в живот ему нагло уперлось что-то твердое.
– Пусть пан хорунжий не вертится как телячий хвост, – несмешливо сказал Ломиковский, – а делает, что я скажу, не увидать бы ему черта лысого на том свете. Панам простым казакам отдать лошадей эдисанцам, сабли и пики и все огнестрельное оружие – сложить на кучу У кибитки, а самим отойти, пока мои степной удачи хлопцы повяжут их, а эдисанцы покладут на возы и доставят через кордон москалей в Буджак, на турецкую сторону сераскиру в знак моего верноподданства, чтоб сераскир не держал зло, что я погубил его мурзака.
Не успел Ломиковский произнести угрозу, как Микешка ударил его пониже пупа, тот свалился и с воем стал кататься на овчине. Его пистоль не выпалил, потому как отсырел порох или от другой причины. Теперь уже Микешка приставил к голове Ломиковского дуло карабина.
– То пан пулковник шутит, как я, ради забавы, – вежливо улыбнулся Ломиковский.
– Я не шучу, рыбья кость тебе в глотку. Ежели ты не исполнишь что будет сказано, я тотчас всажу пулю в твой лоб. Что это?
– То, прошу пана, пистоль.
– Откуда? – Микешка отлично помнил, что это был тот самый пистолет с тремя насечками на стволе, который достался ему от отца, а отцу – от деда. Три насечки!
– То я, пан пулковник, добыл в честном бою с московитами, когда был еще в подданстве у турецкого султана. Ото, я вам скажу, была схватка. Мы там имели добычу, потому как взяли сани, а в тех санях баул с генеральским добром, а в том бауле этот знак, – Ломиковский расстегнул жупан и на другой стороне Показал Микешке медальон. В тонкой золотой оправе был еще молодой, но уже заметно в больших чинах барин. На обратной стороне медальона было выгравировано: «Ф.В.Р. За верную службу. Павел». То я пану пулковнику дам на спомин, ежели он будет так милостив, что пустит меня на волю.
На возы эдисанцы побросали крепко опутанных веревками Ломиковского и его приятелей. Рыцари разных насильств страшно матерились на всех языках ковыльной степи от Кубани до низовья Дуная.
Микешка велел эдисанцам бить на котлах сбор, ставить кибитки на колеса и со всем скарбом, отарой овец, табунами коней, чередой коров, быками и волами в упряжках сниматься с Сухого лимана на Хаджибей. Здесь Осип Михайлович приказал им возвращаться в степь в слободу Татарку, сидеть там смирно, действий, противных России, не учинять, упражняться в земледелии, скотов иметь оседло, на выпасах близ той Татарки, по степи не шляться, как было в их обыкновении прежде. Веру исповедовать эдисанцам велено было какую пожелают: поклоняться идолам, к которым они имели пристрастие исповедовать ислам, к чему были понуждаемы турками; буде кто пожелает – принять христианство православной обрядности. Приказано было им также избрать старшину, чтобы стал он в некотором роде посредником между ними и российским начальством, разбирал распри среди татарских обывателей и указывал по справедливости, кому что надлежит делать.
– Это, твое превосходительство, взято при Ломиковском, – Микешка положил на стол пистолет с тремя насечками на стволе. – Мой. Эдисанцы у меня отобрали в той схватке, когда я выручал барина в шубе.
– Ты думаешь, эдисанцами предводительствовал Ломиковский?
– И вот еще. Это уже, твое превосходительство, от того барина, – при этих словах Микешка положил на стол медальон.
Осип Михайлович взял медальон и стал внимательно его разглядывать.
– Это, Микешка, наследник престола цасаревич Павел. Ф. В. Р… Что бы это значило? Наверное, начальные буквы персоны, которой жалован медальон. Ф. В. Р… Все ясно, Микешка. Ты в Измаиле не ошибся, барина опознал верно. Ф. В. Р. – Федор Васильевич Ростопчин.
О непотребствах и судьбе Ломиковского повел сказ слепой бандурист в Умани, а затем уже в Киеве. Судил Ломиковского де-Рибас с офицерами за все его злодейства – грабительства и убивства – войсковым судом. В оправдание Ломиковскому было дано изъяснятся сколько захочет, указывать на разных для того свидетелей, буде такие найдутся, чем Ломиковский не преминул воспользоваться, но без должной успешности. После некоторого рассуждения было решено казнить его смертью.
Марысю Микешка привез в Хаджибей на коне и сказал Осипу Михайловичу, что жену он, слава Богу, добыл саблей, как и подобает казаку. Поселился с ней Микешка в избушке на курьих ножках у домика де-Рибаса близ Карантинной балки и стал жить-поживать в любви и согласии. С наступлением холодов он ставил на лис железа или, на иной манер будь сказано, капканы, чтобы сшить Марысе добрую шубу. По скудности бабьего племени и большом численном преимуществе мужиков в Хаджибее жену полагалось беречь крепко не только от дурного глаза, но и от студеной сырости.
Марыся была заботливая и к труду прилежная господыня. она умела готовить наливки, жарить рыбу, варить уху, борщ, печь татарские чуреки, подавала на стол гречаники и галушки, в примерной чистоте держала избушку.
Мама Марыси Оксана пошла за уволенного в отставку увечного гренадера Логинова из Николаевского батальона. Заслуги Логинова перед Отечеством были отмечены Осипом Михайловичем тем, что его определили состоять смотрителем при соляных магазинах – занятие не обременительное, но открывающее возможность кормиться сытно. Соль поступала на судах из Крыма, далее на подводах ее увозили чумаки в Подолию.
Федиру Черненко по личной известности особенно в битве у Измаила Осип Михайлович приказал как полковому есаулу быть начальником всей пересыпской стороны, выдавать казакам хлебное и денежное пособие на обзаведение.
Большие и малые заботы
Август 1794 года в Одессе выдался жаркий, на солнце температура подымалась до 35 градусов по Цельсию. От долгого отсутствия дождей на холмах начисто выгорела трава, стали жухнуть листья на деревьях.
Продолжались работы в порту по сооружению большого и малого молов, обустраивалась набережная. Солдаты, казаки и рабочий люд били сваи.
Утром 23 августа на стол Осипа Михайловича легко пространное и тревожное донесение лекаря Нижегородского полка Тихова. В последнюю неделю, писал он, в полковой лазарет поступило 37 нижних чинов с признаками ранее неизвестной хвори. Из них 8 скончалось и 8 выздоровело. Налицо в лазарете к выздоровлению надежных – 13, труднобольных – 8.
Лекарь Днепровского гренадерского полка Романовский в рапорте от 29 августа указывал, что в его лазарете с признаками прилипчивой болезни пребывает 13 нижних чинов.
Более обстоятельным 30 августа был рапорт секунд-майора штаб-лекаря Поджио. «Признаками ранее неизвестной хвори, – писал он, должно считать судорги в ногах, отвердение рук, утрату чувствительности в пораженных местах. Такое состояние продолжается не более восьми дней. После начинается сухой антонов огонь, идет до колена и повыше, распространяя сильнейший и несносный смрад, за ним следует понос и жар, что обычно свидетельствует о приближении смерти. Происхождение болезни неизвестно. Полковым лекарям приказано употреблять рвотное из винокуренной кислоты для очищения пищеприемных путей».
По срочному разысканию, которое было наряжено Осипом Михайловичем, консилия лекарей с Поджио во главе установила, что неизвестная хворь свирепствует во всех, состоящих при Хаджибее полках.
Штаб-лекарь Беловольский высказал предположение, что причиной болезни является употребление ржаной муки. Древние германцы и сарматы, утверждал он, считали ржаной хлеб ядом.
Лекарь Данила Романовский, сославшись на супругу свою Меланью, поставил консилию в известность, что изготовленный в его доме квас из ржаной муки, которой довольствуется полк, оказался в состоянии гнилого брожения. Даже при малом употреблении этого кваса обнаружилась его ядовитость. Посему означенная Меланья немедля тот квас вылила в нужник. Также по настоянию и упорству Меланьи он, Данила Романовский, произвел осмотр той муки как у себя дома, так и на полковом складе. Им при этом замечено, что сия мука цвета более темного, нежели быть должна, местами сбитая в клейкие комья, запахом напоминающие изрядно протухшую говядину. Употребление таковой муки солдатами в пищу, по мнению лекаря Данилы Романовского, следствием может иметь застой крови, отчего и случается ранее невиданная болезнь.
Осип Михайлович на консилии лекарей сидел первоприсутствующим. Выслушав лекарей, он велел немедля установить, кто из офицеров производил закупку муки для гарнизона.
Причиной опасной лихорадки было поступившее из Елисаветградского магазина испорченное зерно.
В собрании чинов Черноморского гренадерского корпуса де-Рибас, как его шеф, приказал немедля то зерно из продовольствия солдат изъять с примерным наказанием виновных.
Осип Михайлович велел также полковым лекарям иметь неусыпное радение за солдатами. О больных и умерших направлять ему правдивые рапорты, памятуя, сколь бессовестно в сем скрывать истину. По примеру того, как было под Очаковым, скорбутным или на иной манер будь сказано – цинготным он распорядился варить кисель из разных фруктов и давать квас с хреном. Поносных держать отдельно, почаще мыть, не класть с такими, которые животами не болеют, кормить толчеными сухарями, для того засыпать их во щи или в пюре, пить квас и поболее ослабевшим наливать бальзаму, что специально для того куплен у маркитантов, разведя его с водой и согрев, как чай, равно не худо к тому примешивать клюквенный морс.
За хорошую работу Осип Михайлович в воскресные дни в приказе по гарнизону отныне объявлял благодарность, нижним чинам жаловал по фунту говядины и по чарке красного вина на человека.
Немало времени у Осипа Михайловича уходило по цивильному управлению городом и портом. Ознакомившись с предложениями негоциантов взять откупы различных доходов и на право исключительного занятия промыслами при недопущении к ним других лиц, он положил резолюцию в том купцам отказать, поскольку всякая монополь – стеснение в коммерции и в прочих нужных занятиях, а потому убыточна и государству, и обывателям. Здесь де-Рибасу на ум пришла мордвиновская мудрость. Первый закон научной экономики, частенько говаривал Николай Семенович, требует недопущения монополий, которые, не исключая государственную, значат, что один захватил нужное всем имущество и прибрал к рукам дело, покорив всех своей воле и корыстолюбию. Но когда вещью или делом владеют многие, когда не все покорено одному, тогда есть полезное всем соревнование в умах и трудолюбии, в произведении и в продаже полезного. Цена тогда устанавливается не по корыстному желанию одного, а соотношением числа требователей с количеством вещей, находящихся в продаже.
На прошении иностранного авантюриста Брауна об устроении перпетум-мобиле он также положил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49