П.
Он был уверен, что Лундт планировал убийство-самоубийство наизнанку: с самого начала собирался застрелиться из «беретты» Миллера, подстроив все так, чтобы немедленно прибыла полиция и схватила Миллера на месте преступления. Адвокат Миллера был прав – против него столько улик, что его наверняка повесили бы. Ни один судья не поверил бы в историю про идиота, способного убить себя только ради того, чтобы подвести кого-то под петлю.
Кроме того, Лундт не считал себя самоубийцей: для этого он был слишком высокоморален.
– Он полагал, – сказал Дж. П., – что просто казнит себя наперед за косвенное убийство Миллера. Настолько он был уверен, что его план застрахован от ошибок, а Миллера ждет виселица. Но Томсон, уборщик, открыл дверь, и смерть Лундта превратилась в самоубийство.
Рот Дж. П. приоткрылся чуть шире, и я впервые увидел его отличные серебряные зубы.
– Через месяц, – сказал он, – Миллер победил на выборах.

11

Ящер издал короткий клекот и, помолчав, невозмутимо продолжал:
– Лундт был из тех, для кого женщины слишком важны. В свое время и у меня была эта слабость.
Очевидно, он доверился мне, проверив меня историей Лундта, и теперь собирался рассказать что-то более личное.
– Подростком, – сказал он, – я, бывало, перелистывал телефонный справочник и трогал женские имена.
То было предвестьем других времен, когда он, уже двадцатилетним, тратил все свои силы на погоню за женщинами во плоти и крови. В те времена Дж. П. часто менял облик – не лицемеря, просто еще не зная, кем собирается стать. Теперь я слушал его внимательнее. Возможно, я уже чувствовал, что где-то в его памяти таится что-то важное для меня.

12

Он сказал, что в этот момент его жизни (под тридцать) он стал жить согласно теории, которую выстроил для себя. Звучала она так: в жизни по-настоящему сбалансированной неизбежны резкие скачки и повороты, необходимые, чтобы уравновесить периоды относительного постоянства. Если жизнь становится слишком приятной, разумный человек должен без колебаний причинить себе персональную квоту боли; если жизнь становится слишком надежной, он должен намеренно подвергнуть себя опасности.
Соответственно, Дж. П. время от времени садился за руль слишком быстрых для него машин, взбирался на скалы, слишком крутые для человека, который постоянно спотыкался на лестнице; сплавлялся по стремнинам (никому не признавшись, что не умеет плавать); а когда пришло время стать военным корреспондентом, без особой нужды вставал во весь рост под вражескими пулями.
Так вот, что касается женщин. Однажды он ухаживал за женщиной, непохожей ни на одну из тех, кого знал. Она слегка пугала его – женщина, любившая ночь.
Дж. П. облизнул серебристые губы. Об этом-то он и хотел мне рассказать.
Война к тому времени закончилась, его назначение в Европе – тоже. Он работал в городе, в центральной газете, жизнь налаживалась – и тут его приятель между прочим упомянул, что среди вечерних машинисток появилась довольно интересная особа. Дж. П., всегда начеку, понес статью в машинописный зал и там увидел ее. Она была по-настоящему красива. Дж. П. влюбился с первого взгляда и решил во что бы то ни стало ее заполучить.
Так начался их странный роман. Иногда она отвечала ему сильно и страстно, иногда обдавала презрением. Он никогда не мог полностью доверять ей, хотя всегда ее желал. Он даже просил ее руки – такое было с ним впервые.
Дж. П. окостенело поднялся с дивана и налил нам в кубки вина – в серебряные кубки. Вручая один мне, он между прочим сказал:
– Она была из ваших краев. Ее звали Рахиль Маккензи.
Я не выдал себя, как в прошлый раз, в Институте Потерянных. Я оставался спокоен. Рахиль – не такое уж редкое имя. Я не перебил Дж. П. Не попросил продолжать. Я знал, что в этом нет надобности. Если он ожидал, что я что-то скажу, то я его разочаровал. Он отпил вина серебряными губами, поставил кубок на стол и начал вспоминать о своей последней встрече с той женщиной. Однажды, теплой августовской ночью…

13

…Однажды, теплой августовской ночью она решила убить Рахиль Маккензи. Она не могла больше терпеть. Им удавалось кое-как ладить много лет; временами она почти любила Рахиль.
Но конец был неизбежен. От надежды ничего не осталось, когда Рахиль встретила этого мужчину, а через пару недель решила его обнадежить. Ничто не могло заставить ее понять, как глупо впускать в их жизнь кого-то еще, даже для развлечения. Сама эта мысль была невыносимой. Рахиль плакала и пыталась умиротворить ее, как всегда. Но теперь уговоры не действовали. Это была последняя капля. Она больше не станет терпеть.
Каждый раз, появляясь в их квартире, он выглядел так, будто ему не по себе. Но его так влекло к Рахили, что он возвращался снова и снова, в какое бы неловкое положение та его ни ставила.
Она осознавала свою красоту – такую же своеобразную, как у Рахили. Но она была не из тех, кто нравится мужчинам, как бы ни заставляла себя улыбаться им, как ни старалась закамуфлировать глаза.
Рахиль, как всегда, когда у нее был мужчина, вела себя с нею нетерпеливо.
– Просто оставь меня в покое. Что ты все время следишь за мной?
– Я?
Иногда Рахиль умоляла ее, со слезами на глазах:
– Ну, пожалуйста, скажи мне, почему. Ну хоть поговори со мной. Это я не так хорошо умею говорить.
И она неизменно отвечала:
– Ой ли?
И слушала, как она всхлипывает.

В ночь убийства после солнечного дня в доме пахло плесенью; небо за окном дышало грозой. Рахиль и тот мужчина ушли пообедать – отпраздновать что-то, повод выйти из дома, подальше от нее, побыть наедине. Когда они вернулись, Рахиль, ослепительная в своем зеленом платье с глубоким вырезом, приветствовала ее своей фальшивой улыбкой, которая означала, что она собирается сделать по-своему.
Но сама она взглянула ей прямо в глаза, не говоря, что думает: Рахиль, я ненавижу тебя, ты зашла слишком далеко.
С отвращением она смотрела, как Рахиль взяла его за руку – на нее уже никто не обращал внимания – и повела в спальню. Там она толкнула его на кровать, легла на него – оба полностью одетые – и поцеловала, скользнув языком в его рот, пробежала руками по всему его телу. Расстегнула и вытащила из-под него рубашку, бросила ее на пол. Она целовала его шею, белые плечи, теребила ручеек рыжеватых волос на белой, влажной от пота груди.
Они не замечали ее, хотя она стояла рядом и смотрела на них, как всегда. Она столько раз видела, как Рахиль это делает, что могла предугадать каждое ее движение. Вот она облизывает его грудь, посасывая маленькие мужские соски, расстегивает ремень, заставляя его дышать все чаще, медленно опускается на колени, стягивает ниже колен штаны и трусы, превращая их в кандалы на лодыжках; потом медленно, глядя на него, глядящего на нее с обожанием, ложится рядом с ним, поглаживая его, берет его в рот, пока он едва не взрывается от возбуждения.
Он уже не может сдерживаться, он молит ее, и тогда она встает и нехотя начинает раздеваться, позволяя ему насладиться зрелищем.
Потом Рахиль повернулась к ней, по-прежнему наблюдавшей.
– Хочешь? – спросила она, скалясь. – Давай, вперед.
Старый трюк.
Рахиль знала ее слишком хорошо: против своей воли она была возбуждена, она и правда хотела его.
И она сама легла на кровать, раскрылась, чтобы принять его. Он поколебался, разглядывая ее, потом забрался на нее, весь скользкий от пота, и резко вошел в нее. Через несколько минут он излился в нее, зажмурясь и вздрагивая. Вдыхая запах его пота, она изгибалась под ним, вбирая все без остатка, не оставляя Рахили ни капли.
В этот момент она и решила, что убьет эту тварь прежде, чем настанет утро.
Скоро он поднялся, немного смущенный, торопливо оделся, поцеловал Рахиль на прощанье, сказал, что позвонит. И ушел.
Она сама пошла в ванную смыть его пот и его семя. Прихорашивалась перед зеркалом, зная, что Рахиль смотрит. Зачесала волосы назад, вдруг заметив, до чего синие у нее сегодня глаза – синее, чем обычно.
Потом отодвинула дверцу правого шкафчика. Из темноты выступал кончик ножа. Она вовсе не пыталась действовать незаметно, хотя Рахиль теперь следила за ней, не отводя глаз. Она поласкала пальцами острие, провела по лезвию до рукоятки. Нож для резки хлеба, он уже давно ждал здесь такой ночи, как эта. Она слышала, как бьется ее сердце.
Она подняла нож, глядя прямо на Рахиль. Та не отвела глаз. Она ожидала увидеть в них ужас. Почему она не умоляет ее, а только смотрит на ее поднятую руку – с длинными пальцами, алым лаком на ногтях, с золотым кольцом на безымянном пальце?
Но теперь Рахиль принялась дразнить ее, смеяться над ней: давай же, давай, ну что же ты?
Пока у нее не кончилось терпение. Гнев охватил ее, как пламя, и с презрительным криком она ударила ножом в обнаженную белую шею, разрывая нежную сонную артерию.
Когда она сама лежала на прохладном белом полу, и кровь пузырилась в ее горле и во рту, облегчение наполнило все ее существо. Она слышала, как Рахиль вскрикнула от страха, когда вонзился нож, успела увидеть лезвие в ее шее и струю крови. Впервые за много лет ее собственный мир был един и полон света. Наконец она была самой собой, одна, в покое.

14

На следующий вечер Дж. П. пришел в ее квартиру, немного взволнованный тем, что там никто не поднимает трубку. Он предупреждал ее, как опасно жить одной, но она только смеялась.
Он открыл дверь своим ключом. Тело Рахили было приковано к белому кафелю на полу в ванной сталагмитом засохшей крови; кровавые потеки были на зеркале и раковине. В руке у нее был нож – Дж. П. не сомневался, что это самоубийство. Перед тем как вызвать полицию, он осмотрел квартиру. В надушенном ящичке ее стола он нашел клочки бумаги, изрисованные кругами. Сперва он решил, что это дрожащие рисунки безумных глаз – или, может быть, водовороты, или кольца веревки. Но приглядевшись, он понял, что эти знаки – спирали ее мелкого почерка. Иногда она начинала их от центра листка и шла по кругу до краев; и наоборот, на некоторых страницах начинала от края и сжимала спираль, пока хватало места. Иногда по часовой стрелке, иногда против. На всех бумажках были написаны одни и те же слова, снаружи внутрь, изнутри наружу: «мыгибнемводиночкумыгибнемводиночкумыгибнем…»

15

– Позже, – сказал Дж. П., – полиция нашла ее дневники. Они тоже были полны спиралей, и только на одной странице она писала, что годами спала с мужчинами, чтобы забеременеть. Она сделала три аборта и хранила плоды в банках с формальдегидом. Разумеется, ни одной банки не нашли.
И Дж. П., и полиция сочли это просто выдумками бедной душевнобольной женщины. За исключением каких-то моментов (часто, признался Дж. П., самых интимных), когда ее взгляд становился отстраненным, она была спокойной, прекрасной женщиной. Не было нужды говорить полиции, что он добивался ее в первую очередь потому, что побаивался ее.
Я сидел, глядя и слушая, как Дж. П. облокачивается на спинку дивана и подносит серебристую руку ко рту, чтобы прикрыть зевок – змеиный зевок.
– Странно, что я не очень-то грустил о ее смерти, – продолжал он. – Как и с Лундтом, мне виделось, что она скорее завершает незамкнутые круги, наводит порядок, чем собственно уничтожает жизнь.
Он говорил еще что-то в том же духе, этот старик, Дж. П. Он выглядел очень старым, и видно было, что он устал. Аромат его лосьона для бритья (тонкий серебристый аромат) усиливался по мере того, как сам он слабел.
Самое время задать вопрос.
– Не было ли у нее какого-либо шрама на животе? – спросил я.
Он посмотрел на меня с любопытством, но, как я и надеялся, его слишком утомили воспоминания, чтобы ему захотелось выяснять, чем вызван такой интерес.
– По крайней мере, я не замечал.
Но мне нужно было узнать еще кое-что.
– Не приходилось ли вам слышать о докторе Ердели, директоре Института Потерянных?
Я следил за ним очень внимательно. Но теперь он тоже был начеку. Лицо рептилии ни одним мускулом не выдало его.
– Нет.
Пришлось удовлетвориться этим. Дж. П. был не из тех, кто станет терпеть допросы. Так что я убедил себя, что он рассказал мне о смерти Рахили Маккензи не затем, чтобы добиться от меня какой-то реакции, и не затем, чтобы подтолкнуть меня на такой же шаг. Он слишком интересовался самим собой, чтобы это могло его волновать. Хотя, будь-я женщиной, он вряд ли позволил мне заметить свою усталость. Он мог бы даже проявить ко мне какой-то интерес, спросить о моей собственной жизни.
Когда я откланялся, он сплел свои элегантные тонкие ноги и лег на диван. Воротник-поло его шелкового джемпера поглотил его тощую шею и часть подбородка. В таком положении ничто не скрывало, как редки волосы на его овальной голове. Она напоминала яйцо из потускневшего серебра, исчезающее в пасти бесформенной змеи.

16

Я был рад снова оказаться наедине с самим собой. В машине, на дороге обратно в город. У меня было в достатке времени, чтобы поразмыслить о том, мог ли я в таком густонаселенном мире и правда наткнуться на еще одного из тех четверых Маккензи. Слишком много совпадений, – думал я, – слишком незваных. Я не заметил лукавого блеска в глазах Дж. П., когда он говорил о Рахили, не было ни намека на то, чтобы они с доктором Ердели могли оказаться в сговоре; но когда случается слишком много совпадений, или неожиданных совпадений, или совпадений, ожидать которых ты не имеешь никакого права, поневоле задумаешься, нет ли здесь какой-то шутки. Или какого-нибудь шутника. В конце концов, я решил, что если Рахиль Маккензи и есть одна из патагонских Маккензи, то я узнал о ней по необъяснимой прихоти случая. Не скажу, чтобы я был этому очень рад.

17

Тем вечером, в маленьком ресторанчике неподалеку от дома, попивая вместе с Хелен после обеда бренди, я спросил, как прошел ее день, и поведал ей о своем. Я приберег рассказ до этой минуты, всю дорогу домой в машине и весь вечер раскладывая по полочкам детали. Втянув носом аромат бренди, я начал говорить о Дж. П., о неудавшемся преступлении Лундта и о романе Дж. П. с женщиной по имени Рахиль Маккензи (с удовлетворением отметив, как удивилась Хелен, услышав это имя), о ее безумии и о ее смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18