Снизойдите к моей робости, уйдите из сада.— Ну хорошо, раз вы просите. Но вы в самом деле напрасно тревожитесь…Она договаривала эту фразу уже за дверью. Оказавшись под защитой стен, Ренилл расслабился, но тревога не улеглась. Джатонди так и не дала ответа. О чем она думает, неизвестно, и не стоит спрашивать. Она сама скажет, когда будет готова.— Закончили уборку? — спросила Джатонди.— Почти, гочанна. Я знаю, что вы думаете иначе, но уверяю вас, с этими ящерицами надо что-то делать. По-моему, вы не понимаете опасности…Полная упрека поднятая бровь прервала его дерзкое заявление.— Я понимаю больше, чем вам кажется, — в ее голосе появился ледок. — Мне, например, известно, что вивуры, посланные жрецами-убийцами, не видят никого, кроме намеченной жертвы. А эта жертва — вы, заместитель второго секретаря.— А вы верите в способность рептилий отличить одного человека от другого?— Именно так. Вера — ключевой камень спокойствия души, без которого в нашем жарком климате невозможно существовать, — доброжелательно пояснила Джатонди. — Я ценю вашу заботу, но вы напрасно тревожитесь обо мне. Вот вам не стоит появляться в саду. Лучше посидите дома. И долго мне тут сидеть? Ренилл подавил готовый вырваться вопрос. Не надо ее торопить. — Вы, должно быть, хотите пить. — Джатонди явно простила допущенную им дерзость. — Будете сок?— С удовольствием!— К сожалению, не охлажденный. Надо бы найти для вас кувшин и чашку. Пусть стоят у вас в комнате. Она думает, что я надолго здесь… — Я захвачу в следующий раз, когда наведаюсь в кладовую. Скорее всего, завтра утром.Она продолжала вежливую беседу ни о чем всю дорогу до своей комнаты. Гочанна решительно была готова говорить о чем угодно, лишь бы не касаться вопроса, который более всего волновал Ренилла. Он заподозрил было, что девушка нарочно поддразнивает его, в стиле Цизетты в'Эрист. Но быстро понял, что легкомысленная болтовня призвана скрыть беспокойство и тревогу. Значит, она еще не решилась. Выбор ей предстоит не из приятных, и решиться нелегко. Ей и без того было плохо, а тут еще появление Ренилла. В нем шевельнулась совесть. Ничего не поделаешь. Они вошли в комнату гочанны и присели за антикварный столик, прихлебывая сок. Словно не в УудПрае, а в каком-нибудь гииринском кафе. Совершенно неправдоподобная сцена. Джатонди продолжала щебетать. Ренилл из вежливости поддерживал пустой разговор, хотя предпочел бы молчание.Наконец, в том же ни к чему не обязывающем тоне, предложенном девушкой, Ренилл поинтересовался, подражая любопытствующему туристу:— Какая часть дворца обитаема, гочанна?— Часть покоев владыки занята гочаллой. Еще моя комната, ванна и гостиная — просто бывший чулан, — с улыбкой призналась она. — Да, вот и все. Можете не спрашивать, я читаю вопрос в ваших глазах. Не забывайте — с нами живет великое множество летучих мышей, крыс, змей, пауков и насекомых — но всего один слуга. Паро едва удается содержать в относительном порядке хоть эти несколько комнат. Иногда я сама прибирала свое жилье, но только украдкой. Паро, узнав об этом, был бы жестоко уязвлен.— И так было всегда?— Нет. Много лет назад, когда я была маленькой, все было иначе. Тогда у нас были слуги — меньше, чем требует УудПрай, но достаточно, чтобы поддерживать чистоту в главных покоях. Флигели и пристройки ветшали уже тогда, и мне запрещено было туда заходить. Само собой, я пользовалась каждым случаем нарушить запрет. Однажды моя чахсу, — она выбрала авескийское слово, обозначающее няню, — поймала меня, когда я играла в камине ванной комнаты в восточном крыле. Она отлупила меня так, что до сих пор помнится. Тогда я и поняла, что священная неприкосновенность Лучезарной — понятие относительное. Моя мать и теперь еще отказывается признать эту печальную истину. Кстати, через неделю после того случая труба над камином рухнула, и на мой тайник обвалилась груда камней.— Что и положило конец запретным странствиям?— Казалось бы, это должно было меня остановить, верно? Но я не знала удержу. Мой отец, гочаллон-консорт, говаривал, что у меня, должно быть, огнежалы в башмачках и голодный гирао в голове. Он, понятно, имел в виду, что я до ужаса любопытна и непослушна.— Вы любили отца?— Очень. — Джатонди улыбнулась своим воспоминаниям. — И мать тоже. В те времена, когда отец был жив, она была… как бы это сказать… спокойнее, мягче. Хотя, при всей своей мягкости, она всегда оставалась прежде всего гочаллой. Царство по наследству принадлежит ей, а отец был всего лишь консортом. Правила только мать. Иногда они спорили — конечно, не при мне, но я в детстве имела привычку беззастенчиво подслушивать. Чаще всего спорили о расходах. Казна быстро истощалась. Отец призывал к бережливости, а мать всегда настаивала на необходимости поддерживать достоинство царствующего дома в глазах всего мира. Думаю, она была так воспитана, что просто не могла постичь идею финансового краха — эта мысль не укладывалась у нее в голове. Для матери понятия Лучезарной и нищеты были несовместимы. Она просто не могла понять, что даже в царском доме колодец может иссякнуть. Отец-то прекрасно понимал, но переубедить ее был не в силах. Он всего один раз сумел настоять на своем, и мать уступила ему только потому, что он умирал. Тогда он добился от нее обещания послать меня учиться в Вонар.— А я-то удивлялся, как вы туда попали.— Трудно поверить, да? Но отец считал, что за Вонаром, за современной жизнью запада — будущее. Не всегда радостное будущее, иногда тревожное и даже отвратительное, но в то же время привлекательное и во многом превосходящее наше время. А главное, неизбежное. Он хотел, чтобы его единственное дитя могло понять и совладать с этим будущим, а без вонарского образования это было невозможно. Мать, сами понимаете, ненавидела самую мысль об этом. Но ее супруг был болен, умирал — он был еще молод, и тем тяжелее было принять его смерть — а это была его последняя воля. Так что, в конце концов она дала слово, а для нее это все равно, что клятва, высеченная на каменных скрижалях. Отец умер, семейная казна истощилась, слуги разбежались, дом разваливался на глазах, и неприязнь матери к вонарцам выросла в настоящую ненависть. Так прошло шесть лет, и к концу этого срока мать отправила меня в Ширин. Не знаю, где она нашла деньги, и не знаю, как сумела совладать со своей жестокой обидой, но слово она сдержала. Так что я провела следующие семь лет в Вонаре и вернулась преображенной и, как кажется моей матери, — совсем чужой для нее.— Когда вы вернулись в Кандерул?— Уже три года назад.— И лучше не становится?— Не заметно.— Никогда не думали вернуться в Ширин?— К чему? К показной снисходительности записных либералов? Они проявляют такую терпимость! Они настолько широких взглядов, что способны даже время от времени принимать представительницу низшей расы как гостью в своих холодных, забитых мебелью домах. Меня от этого немного тошнит.— Могу себе представить!— Вы? Да, мне почему-то кажется, что вы можете. Как бы то ни было, мое место здесь. Я нужна гочалле.— Зачем? Как девочка для порки?— Вы совершенно не знаете моей матери. Ваше замечание неуместно, Чаумелль.— Простите меня, гочанна. Думаю, мне лучше вернуться к работе.— Пожалуйста, останьтесь. Я не имела намерения прогонять вас. Налейте себе еще сока и расскажите… о, может быть, вы расскажете мне, как получилось, что вы, вонарец, так превосходно овладели кандерулезским.Ренилл рассказал ей о Собхи, которая так многому научила его. Потом заговорил о детстве, проведенном на плантациях Бевиаретты, о дядюшке и тетушке и о других своих знакомых. Больше всего он говорил о Зилуре и о Дворце Света. Он вовсе не собирался рассказывать ей все это, но она слушала так внимательно, с таким пониманием, что он невольно вспоминал все новые и новые случаи. Вечерние тени протянулись уже далеко к тому времени, как он дошел до последнего своего визита в Бевиаретту и рассказал о том, как получил от Зилура краткий урок по религии Сынов и талисман Ирруле в подарок.— Вот он. — Ренилл достал из кармана талисман и протянул Джатонди. — Что вы о нем скажете?— Признаться, почти ничего. — Она со всех сторон осмотрела странный предмет. — На вид настоящий, но больше я ничего не скажу. Гочалла, возможно, и догадалась бы о его происхождении и назначении, но расспрашивать ее не советую. — Джатонди вернула ему подарок Зилура.— По крайней мере, не сегодня, — согласился Ренилл и спрятал шар в карман. Теперь пора было уходить, но он почему-то остался и продолжал говорить. Он рассказал гочанне о случае, когда его совет привел маленького нибхоя к порке, описал школу в Ширине, а тем временем спустились сумерки, и голубые искры в глазах девушки погасли в тени.Пора было зажигать серебряные светильники и ужинать. Этим вечером Ренилл помогал гочанне накрывать на стол. Они поели, и он отнес драгоценный фарфор в грязную ванную, чтобы вымыть его под струей насоса, а Джатонди вытерла найденным в шкафу дырявым полотенцем. Все это время разговор не прерывался. Но когда они отнесли посуду обратно в комнату и расставили на полке, больше не нашлось предлогов для задержки. Ренилл откланялся и ушел, с удивлением поняв, что ему жалко с ней расставаться.Он вернулся в свой одинокий чуланчик и от нечего делать завершил уборку. Покончив с работой, подошел к окну и снова увидел гочанну Джатонди, тоненькая фигура которой казалась почти призрачной в лунном свете. Она хмуро смотрела в землю, застыв в мучительном колебании. Если бы сейчас вернулись вивуры, она бы их не замела или не обратила бы внимания. Рениллу хотелось силой затащить ее в укрытие, но он сдержал порыв. Она бы не стерпела подобного обращения, да оно и понятно. Придется найти более тонкие средства справляться с сиятельным упрямством.Через несколько часов, дождавшись, пока гочанна покинет сад, а луна спустится к самому краю неба, он сам выскользнул наружу. Теплый ночной воздух влажной лапой, пахнущей вездесущим бурьяном, гладил его по лицу. Кругом звенела мошкара.Ренилл, вооружившись тяжелой палкой, принялся за поиски. Глаза привыкли к слабому серебристому свету, и он скоро высмотрел вивуру, которая, свернувшись на перилах беседки, следила за ним бессмысленным холодным взглядом рептилии.Ренилл с трудом удержался от бегства. Он полностью оправился от действия яда, но память об укусе была еще очень свежа.А если она завтра поутру опять выйдет в сад? С огнежалами в башмачках и голодным гирао в голове?Он заставил себя шагнуть вперед. Вивура взглядом проследила за его движением. Ренилл вскинул палку, услышал шипение, ударил, но палка опустилась на пустые перила. Ящерица успела взлететь и кружилась низко над его головой. Ренилл рывком развернулся, чтобы не упустить врага из виду, и серебряный сад покачнулся в глазах. Он ударил наугад, каким-то чудом попал. Легкое тельце упало на землю, извиваясь в агонии. Второй удар прикончил гадину.Ренилл подкинул неподвижный трупик носком башмака. Мертва, можно не сомневаться. Он поднял ящерку за кончик крыла и выкинул из сада. Пусть вивури сами хоронят своих любимчиков. Теперь в саду нечего опасаться ни ей, ни ему.Ренилл пребывая в этой спокойной уверенности до утра, когда, поднявшись вместе с солнцем, увидел новую ящерицу, повисшую на решетке окна и уставившуюся на него. Сперва ему пришло в голову, что убитая им ночью тварь ожила. Но красные полоски на морде маленького дракона выдали различия. Новый гость. Убей этого, и следующего недолго ждать. У вивури их, должно быть, хватает. Вот и совершай после этого рыцарские подвиги!Через час гочанна снова показалась в саду, беспокойно расхаживая среди зарослей. Ящерица, не замечая ее, висела на окне.Ренилл заметил, что девушка гуляет босиком. Она показалась ему сейчас особенно очаровательной, босая, с заплетенными в одну толстую косу волосами. Ренилл не отрывал от нее глаз, пока гочанна не вернулась в комнату.Чуть позже они встретились за завтраком, после чего девушка устроила для него экскурсию по-дивному, разрушающемуся западному флигелю. Коридоры были пусты, если не считать нескольких довольно зловонных представителей животного мира. Они беззаботно прогуливались, не опасаясь, что их заметят, а Ренилл упивался древними, покрытыми налетом плесени чудесами дворца. Потом они посетили комнату игр, где еще сохранились резные головоломки и сложные механические игрушки, за которыми женщины коротали время между визитами своего повелителя. Здесь они сразились в старинную настольную игру ришмиш и оторвались от нее только через два часа, закончив поединок с ничейным счетом. Затем вернулись в комнату гочанны обедать.Они говорили без конца, обо всем на свете, и только одной темы не коснулись ни разу. Джатонди молчала о Святыне Ширардира с ее слышащим замком, и Ренилл тоже не заговаривал об этом. Но она не забыла. Он иногда замечал, как она хмурится и замолкает посредине фразы, погруженная во внутренний спор. Тогда Ренилл почти слышал, как работает ее острый ум.В свое время она примет решение. Как ни странно, Ренилл ждал совершенно спокойно. Эту ночь он проспал на свежевыстиранном матрасе в относительно чистом чуланчике, и в его сновидение ни разу не вторгался Аон-отец. Он спал спокойно, проспал долго и проснулся, чтобы провести день так же, как предыдущий. И как следующий.Постепенно установился обычный распорядок. Совместные трапезы, развлечения, беседы и работа, размышления каждого в одиночестве и сон в разных комнатах. Все выходило естественно и легко, если бы не голубые искры в ее глазах, не мерцание света на золотистой коже, если бы не музыка ее голоса, если бы не желание коснуться ее.Он понимал, что поддавшись этому желанию, погубит все.Но может быть, она ждала от него попытки…С женщинами никогда не угадаешь. Они так непостоянны, так капризны. Они сбивают с толку. Конечно, не все. Перед ним на мгновенье возникло лицо Собхи. Нечестно чесать всех под одну гребенку, но удержаться трудно, учитывая его жизненный опыт. Он навидался обманов, глупости, ребяческого стремления подчинять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49