Леонид Борисович Горянов
Ожившие легенды



Леонид Борисович Горянов
Ожившие легенды

Легенда первая, из которой вы узнаете о том, как рождаются легенды и почему автор решил написать эту книгу

На Ленинград падал дождь. Потоки воды низвергались с холодного, серого, сразу приблизившегося к земле неба – тучи висели так низко, что, казалось, вот-вот собьют адмиралтейскую иглу. С Финского залива порывами налетал ветер, и тогда дождинки становились острыми, как иглы, больно кололи лицо. Но погода никого не удивляла и не расстраивала: на дворе стоял октябрь, а такое случалось на берегах Невы и в разгар лета. Огромный город-красавец спокойно выполнял все, что нужно было совершить в этот день. Он не откладывал ни работу, ни развлечения.
На стадионе имени Сергея Мироновича Кирова шел матч на первенство страны по футболу. Вода заливала пустые трибуны. Только кое-где чернели жиденькие, сжавшиеся кучки зрителей. Среди одной из них пристроился и я.
Впрочем, оговорюсь сразу: люди, сидевшие вокруг меня, были далеко не просто зрителями, а точнее, далеко не простыми зрителями. Каждый из них – в свое время – не раз выступал на зеленых полях этого города и не раз защищал его футбольную славу на стадионах страны и мира. Они называли друг друга, как и в былые годы, по именам, хотя многие из этих «Васек», «Николаев», «Аполлонов» были уже дедушками и даже прадедушками. Они сидели тесно прижавшись друг к другу, и окажись в ту минуту рядом большой художник, человек, наделенный даром воображения, он бы написал чудесную картину – «Живая история». Да они и в самом деле олицетворяли историю нашего футбола от первых дней его рождения, и их биографии, их дела и подвиги были неотделимы от него.
Но прошлое было позади, а впереди – настоящее, то, ради чего они пришли сюда: играл «Зенит», единственная команда, представляющая город на Неве в высшей группе класса «А». Стояла осень тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года – печальная футбольная осень. «Зенит» проигрывал матч за матчем, состязание за состязанием.
Те, что сидели вокруг меня, пришли посмотреть на чудо. Но чуда не было. Счет открыли гости, а хозяева там, на поле, вели себя так, словно суть игры как раз и состояла в том, чтобы пропустить мяч в свои ворота и ни в коем случае не поразить чужие. И тогда один из тех, кто героически подставлял свою круглую, как мяч, голову под струи холодного дождя, подумал вслух:
– Эх, рассказать бы им про Кольку Детлова, сразу б заиграли иначе…
Я подсел к произнесшему эту фразу поближе и услышал одну из самых красивых, поэтичных и мужественных легенд, которые когда-либо встречал в истории спорта. Она была короткой, но яркой, как вспышка молнии.
Когда-то на заре нашего футбола на родине его – в Петербурге – среди пионеров этой игры оказались целые русские семьи. Братьи Ивановы и Евдокимовы, Горелкины и Филипповы, семь братьев Колотушкиных, пять Лагуновых… Среди них достойное место занимала династия Детловых. Все они были по тем временам мастерами своего дела, а старший – Николай – неизменно входил в состав сборной Петербурга. В одном из номеров журнала «К спорту» я нашел заметку, посвященную лично ему (что в те далекие годы было сущей редкостью). «Детлов, – писал автор заметки, – человек неугомонный, настойчивый. О нем можно с полным правом сказать, что он вкладывает в игру всю свою душу».
Не раз оправдывал он эти слова на футбольном поле. Его любили товарищи, любили зрители. Они говорили о Детлове:
– У него еще все впереди. Этот человек может стать футболистом, какого еще не знала Россия.
28 июля 1914 года Николай Детлов сыграл очередной матч за свой клуб, сыграл великолепно, с присущей ему артистичностью, и сами товарищи, те, что сражались рядом, Устроили Николаю овацию. Расставаясь, жали друг другу руки, говорили:
– До новых встреч!
А через два дня началась первая мировая война, и русский футболист Николай Детлов стал русским солдатом. Где-то под Ригой в одном из первых сражений немецкая шрапнель свалила его наземь. На какое-то мгновение в последний раз ослепительной голубизной сверкнуло небо, яркой зеленой полоской поманил встававший у горизонта лес, и вдруг все вокруг оделось страшной чернотой: Николай ослеп.
Целый год провалялся он в госпиталях, исколесил страну в санитарных вагонах, слышал голоса сотен врачей и сестер милосердия. Только поздней весной 1915 года вернулся домой. А через пять месяцев слепой солдат стал руководителем футбольного клуба на Выборгской стороне. Он ездил со своими командами по городу, и, говорят, они не знали в те дни поражений. Ребята говорили друг другу:
– Стыдно будет ему (они кивали в сторону Детлова) смотреть в глаза.
Эти слова отнюдь не были пошлой шуткой. Ребята видели, что их «хозяин» сердцем чувствует игру, что он както необъяснимо умеет понять, что произошло на зеленом поле, и забывали о его слепоте.
Отшумела революция, по-новому зажил город на Неве. И Детлов опять рвался в гущу событий, в кипение спортивных страстей. Он пишет статьи для газеты ленинградской комсомолии – «Смены», выступает в спортивном издании «Спартак». И всюду твердит одно: «Спорт немыслим без горения, без подлинной страсти». Он добровольно, совершенно безвозмездно выступал перед рабочими командами на заводах и фабриках Выборгской стороны, в школах, в жилищных управлениях. Рассказы ветерана были полны любви к прошлому и веры в настоящее.
Когда наладилась футбольная жизнь города, Николай Детлов не пропускал ни одного сколько-нибудь значительного матча. Он приходил на стадион, садился рядом со своими товарищами, и они – прославленные в прошлом асы футбольных просторов – поочередно рассказывали ему о том, что происходит на зеленом поле. А во время пауз он наклонялся, приставлял ладонь к уху и слушал звон мяча, крики зрителей, трели судейских сирен – все, что составляет звуковую ткань поединка, его неумирающую музыку. Он знал фамилии всех более или менее известных ленинградских футболистов, их игровые почерки, их сильные и слабые стороны и удивлял своими познаниями многих зрячих.
Так жил Николай Детлов – человек, сумевший многое увидеть и без глаз, сохранивший для себя счастье быть в дорогом, близком для него мире – мире вечной молодости, мире спорта.
Потом началась война – вторая за его недолгую жизнь. Город-музей, город-творец, город – гимн человеческому гению становился городом-фронтом. Николаю Детлову предложили уехать в глубину России.
– Нет, это не для меня. И больше по такому поводу не вызывайте, – сказал он.
И остался в артели, где работал все долгие годы от одной мировой войны до другой. По-своему, как мог, помогал нашей армии. Голодал, как все. Мерз, как все. Страдал, как все. И удивлялся тому, что все еще жив.
– Видно, закалка спортивная спасает, – говорил он, точно извиняясь перед кем-то.
В Ленинграде наступила блокадная весна сорок второго года. Одна из самых страшных и героических страниц в истории города на Неве, в истории нашего народа. Уже десятки раз враги объявляли Ленинград уничтоженным, потерявшим способность к сопротивлению, а он сражался и наносил удары, работал, строил танки и корабли, создавал новые симфонии и поэмы, ставил спектакли… Все это Давалось нелегко.
Сто двадцать пять блокадных грамм С огнем и кровью пополам…
Эти слова, принадлежащие перу и сердцу Ольги Берггольц, объясняют все. Но чем яростней наседал враг, чем трудней становилось городу, тем все больше новых доказательств своего бессмертия предъявлял он врагу. Одним из них был футбольный матч, сыгранный 6 мая 1942 года на стадионе имени В. И. Ленина между мастерами ленинградского «Динамо» и Балтийского флотского экипажа.
Ровно в полдень судья всесоюзной категории Николай Харитонович Усов, известный в стране рефери, вызвал команды на поле. Футболисты выстроились в центре и, повернувшись лицом к трибунам, поднятием рук приветствовали немногочисленных зрителей, каждый из которых был, несомненно, героем. Среди них оказался и Николай Детлов.
– Ну-ка, скажи, кто у динамовцев вышел, – попросил он своего провожатого, молодого рабочего с Металлического Леонида Сычева.
– Набутов, Московцев, Орешкин, Сычев, Дмитрий Федоров, Валентин Федоров, Сазонов, Шурик Федоров, Алов, Викторов, Архангельский, – перечислял парень.
– Молодцы. Такой состав и в мирное время мог бы переломить любую силу. Ну ты мне рассказывай, ничего не опускай.
– Хорошо, дядя Коля!
И вот игра началась. Словно почуяв что-то недоброе, словно желая во что бы то ни стало помешать ей, этой игре, враг начал жестокий артиллерийский обстрел. Тяжелые снаряды рвались неподалеку от стадиона, некоторые даже залетали на запасное, тренировочное, поле и рвались там с раздирающим душу треском.
– Нервничают немцы, Ленька, – потирал от удовольствия руки Детлов, – страшатся нас, ленинградцев. И не зря. Скоро им хребет сломаем. Ну да ладно, говори, чего там происходит.
Они сидели на освещенной солнцем трибуне, на девяносто минут забыв о голоде, о блокаде, о проклятых гитлеровцах, и жили страстями, бушевавшими на футбольном поле.
– Ну как там дела, Ленька? – волновался Детлов. – Эх, табачку бы раздобыть сейчас…
– Дела неважные, дядя Коля. Ребята еле ноги передвигают… Какой там футбол нежрамши?!
– Ничего, Ленька, разбегаются… Не такие у нас парни, чтобы не разбегаться…
Прошло минуть десять, футболисты и впрямь словно забыли о голодной зиме, о том, что давно уже не знали тренировки. Откуда-то нашлись силы, даже азарт, – и дело пошло повеселее. Пришлось Николаю Усову и штрафные назначать, и замечания делать за нарушение правил, и споры прерывать, и успокаивать наиболее горячие головы.
Вот уже пошли голы (динамовцы провели в ворота соперников шесть мячей и пропустили в свои один), и, как обычно бывает в таких случаях, защитники моряков при каждой неудаче укоризненно смотрели на вратаря, а вратарь, в свою очередь, смотрел на игроков обороны. Словом, матч был как матч. И в этой кажущейся обыденности заключалось все его особое величие.
Было ровно тринадцать часов сорок пять минут, когда судья дал свисток и соперники попарно, обнявшись, пошли в раздевалку. Не было никаких особых оваций – у людей, сидевших на трибунах, просто не хватало сил для этого. Но каждый – и тот, кто участвовал в этом матче, и тот, кто оказался его свидетелем, – чувствовал себя необычайно счастливым, чувствовал, что совершил большое и важное дело.
– Все, – поднялся и размял затекшие ноги Ленька, – пошли, дядя Коля.
– Ты иди, сынок, – ответил ему Детлов, – а я еще побуду здесь немного. Посижу…
– Я тоже останусь. Вам плохо стало, а? – встревожилось, встрепенулось мальчишечье сердце.
– Иди, Лень, иди… Мне одному тут побыть хочется… Понимаешь – одному…
И было в его голосе что-то такое, какие-то такие, новые для Леньки, нотки, что он согласно замотал головой.
– Хорошо, дядь Коль, хорошо. Я пойду.
Но он не ушел, а лишь перебрался на противоположную трибуну – развороченную снарядами, растасканную на дрова – и притаился. Любил он этого неугомонного старика. Не посмел оставить одного.
Стадион быстро опустел. Где-то сравнительно далеко, примерно у Кировского завода, тяжело ухали снаряды. Потом от Ораниенбаума ветер донес сухую пулеметную дробь. А здесь было тихо, ласково грело и нежило солнышко, и только обрывки газет двигались и шуршали на асфальте, как мыши в подполье.
Николай Детлов долго сидел один, подперев голову руками. Потом встал и, осторожно переступая ногами, стал спускаться вниз – ряд за рядом, ряд за рядом. Вот он уже подобрался к штакетнику, перелез через него и ступил на газон футбольного поля – зеленого, яркого, несмотря ни на что. И он пошел по этому полю – от ворот до ворот – неторопливым шагом, низко склонив голову. О чем он думал в те минуты? Может быть, вспоминал свою такую далекую и такую недолгую молодость? Может, рисовал в своем воображении давно отшумевшие футбольные сражения и видел себя вновь крепким и здоровым, подхваченным! горячим ветром атак? Может быть, прикидывал, сколько ног оставили здесь, на этой земле, свои отпечатки, и шептал фамилии людей, дорогих его памяти и сердцу? Кто сможет отгадать эту загадку…
Он подошел к воротам, потрогал рукой сетку, которую позабыли снять, и снова зашагал к противоположной штрафной площадке.
Было удивительно тихо. Даже ветер смолк. И вдруг, со страшным свистом, со все нарастающим скрежетом упал с голубого неба и звонко разорвался где-то совсем рядом артиллерийский снаряд. Было слышно, как просвистели, ввинчиваясь в воздух, тяжелые осколки. Почти сейчас же еще один снаряд упал на землю, другой, третий – и каждый разрыв неотвратимо, все ближе и ближе, подвигался к стадиону.
– Дядя Коля! – в ужасе закричал Ленька и спрыгнул со своего места, чтобы спрятаться за бетонным пояском трибуны. Но Детлов словно не слышал ни крика своего поводыря, ни тяжелого артиллерийского грохота. Он все так же спокойно и твердо шел от центра поля к штрафной площадке. Он уже почти достиг ее, когда совсем недалеко вздыбилась, поднялась кверху черным фонтаном земля и оглушительно лопнул воздух. Детлов упал сразу лицом на траву, вытянув руки вперед, точно сбитый недозволенным приемом во время очередной атаки. Когда его подняли, на лице погибшего увидели застывшую улыбку. Как будто он был доволен, что жизнь оборвалась именно здесь – на поле, где кипела и будет кипеть игра, которой он отдал все, что имел.
…Вот какую быль, ставшую легендой, услышал я однажды на сиротливо пустом ленинградском стадионе. Она взволновала меня своим невыдуманным лиризмом, своей суровой правдой – правдой о великой любви к футболу, о великой верности ему. Я был потрясен, несколько раз приезжал на стадион имени В. И. Ленина и подолгу смотрел с пустых трибун на квадрат зеленого поля, как будто оно могло что-то добавить, что-то договорить, что-то вспомнить… В раздумьях о Николае Детлове, о его судьбе прошли долгие дни. И только потом, много времени спустя, я вспомнил обстоятельства, при которых познакомился с этой легендой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30