Словно бы слова Мелстеда относились к намекам и необоснованным утверждениям Обри, а Элис бранила старого друга, проявившего недружелюбие. Чемберс настоял на том, чтобы увеличить сделанные агентами снимки, усилить контрастность. И они действительно производили сильное впечатление: потерянные, понимающие личики ребят, будто морщинистые лица карликов, грязные, замерзшие в ночи мордашки... и вездесущий Хьюз – на лице так легко различимы два выражения: напористой соблазнительности и притворного сочувствия. Мелстед договаривался с Элис о позднем обеде, вернее, даже ужине, на завтрашний день. Элис организовала приют для бездомных и там дежурила... Обри, вздыхая, утирал вспотевший лоб. Могло показаться, что Элис своей благотворительностью искупала отцовские грехи. Он вспомнил живую избалованную любимицу родителей, какой она была в детстве. Когда они зачали и произвели на свет Элис, Мелстеду было за сорок, а жена была в том возрасте, когда поздно рожать. Шумная, эгоистичная, но милая, словно куколка, когда ей было нужно; и вдруг этот уход с головой, и видно надолго, в христианство, вместо того чтобы податься к левым. Святая Элис, с гордостью говорил Мелстед.
Обри претила мысль, что Элис узнает: именно он принес известие о позоре.
Вдруг он совершенно отчетливо услышал:
– Знаешь того молодого человека, Хьюза... ты еще меня с ним знакомила?.. Да... Кеннет сейчас у меня и, конечно, передает привет... так вот, этого молодого человека в скором времени, возможно, ждут неприятности. Нет, не сразу, не думаю... – Голос Мелстеда стал слышнее, похоже, он повернулся к двери гостиной, чтобы Обри было лучше слышно. – ...Да, возможно, в результате этого... Я кончаю. Расскажу завтра... Да, осторожнее, дорогая...
Обри слышал, как положили трубку и раздались направлявшиеся в сторону гостиной приглушенные звуки шагов.
Там, где раздернуты тяжелые шторы, было видно, как о стекла высокого эркера шлепались хлопья мокрого снега. Обри в прямом смысле тошнило. Он не мог видеть разбросанных по столу снимков. Откуда Элис могла знать Хьюза? Это наверняка с начала и до конца был наглый блеф.
Но не это вызывало отвращение. Ему было дурно, оттого что он понял, чем, бывает, отвечают на любовь, оттого что сам стал орудием уничтожения. Когда Мелстед, к которому вернулась уверенность, сияя, вошел в гостиную, Обри заставил себя думать о Кэтрин. Элис – Кэтрин. Простое сравнение. Мелстед спасал свою шкуру, сам он выручал Кэтрин. То, что он услышал от Мелстеда, привело его в бешенство.
– Ты, разумеется, слышал, Кеннет? Это первое, что пришло мне в голову, когда я узнал на снимках молодого человека. Конечно, сразу же и позвонил. То, что на снимках, просто ужасно. – Приподнял стакан, приглашая Обри выпить, но тот отрицательно качнул головой.
Мелстед твердой рукой плеснул себе еще виски. Только чуть слышно звякнул графин о хрустальный стакан. Повернувшись к Обри, обвел рукой комнату – обстановку, картины, камин в стиле «Адам», ковры на полу и на стенах, – как бы говоря, что линия обороны не прервана.
– Я был причастен, Кеннет. И был вынужден, как кто-то сказал, изворачиваться и хитрить, чтобы избежать твоих вопросов, – Он говорил непринужденно, лишь излишне торопливо. Обри хранил молчание. – Но боюсь, что вряд ли смогу скрыть это от Элис... нет, не смогу. Конечно, постараюсь представить как нечто связанное с безопасностью. – Он стоял, опершись свободной рукой о спинку кресла. Потом сел так непринужденно, что Обри невольно восхитился. Разгладив на коленях брюки, скрестил ноги. Ни грана сомнения, что с его выдумкой согласятся и что вопрос закрыт! Былая нервозность полностью исчезла; его двуличию мог бы позавидовать опытный разведчик. Но, в общем-то, разве он не вел тайную жизнь под основательным прикрытием? – Кстати, а что ты собираешься делать с молодым человеком? Могу представить, ты подумал, что меня эта информация заинтересует больше, чем...
Голову Обри стянуло словно обручем. Сжав пальцами виски, он закричал на Мелстеда, который в этот миг, казалось, любуясь собственной хитростью, лопался от самодовольства:
– Джеймс, я слышал телефонные разговоры! Я же знаю, что этот человек твой знакомый, а не знакомый Элис! – Он еле перевел дух. Казалось, из Мелстеда на глазах выходит воздух. Обри охватила ярость; его выводили из себя изысканная роскошь гостиной, прилипающие к окну мокрые хлопья снега, фотографии на ореховом столике! Он махнул рукой в их сторону. – Тут уж не обманешь, Джеймс. Тебе абсолютно нечем отрицать свое... – Он пошевелил пальцами, ища подходящее слово, – ... свое соучастие в преступных действиях этого типа, Хьюза.
Мелстед сидел на краешке кресла, стакан с остатками виски в трясущихся руках. Румянец сошел с лица, но в глазах все та же проклятая непоколебимая уверенность в собственном неуязвимости.
– Кеннет, что ты говоришь? – Ровный, почти угрожающий голос. Но виски допил одним глотком, кляцнув зубами о стакан. В чем, черт побери, ты меня обвиняешь? Злобно глянул на увеличенные снимки. – Похоже на какое-то немыслимое, адски безумное обвинение! Я же тебе друг, Кеннет! А ты пытаешься связать меня с чем-то, о чем не говорится вслух... так в чем же?
У Обри отпустило в груди. Джеймс все начисто отрицал; значит, есть другое объяснение...
...Никакого другого, внушал он себе. В мыслях снова возникла Кэтрин, а фотографии Элис на пианино уменьшились в размерах. Остались только опасность, нависшая над Кэтрин, да эти лежащие перед ними на столе страшные обвиняющие снимки.
– Джеймс, дело зашло слишком далеко, чтобы можно было прятаться за ругательства и взывать к дружбе, – спокойно ответил он. Мелстед, зло прищурившись, наблюдал за ним. Теперь уже Обри держался не как временный постоялец, а скорее как хозяин. За окнами раздавался шум машин, проезжавших по Итон-сквер. – Ты звонил Хьюзу, и не раз. Ты приказал ему убрать все из одного места, которое ты не назвал. Известного ему и тебе. Какого-то другого жилища. Ты прервал с ним связь, словно вы оба обладали некой тайной, были частью одной сети. А это – на фотографиях – цель существования данной сети. – Мелстед затряс головой. Обри продолжал нажимать. – Ты вместе с Хьюзом участвуешь в этом гнусном деле с детьми, Джеймс... Бог знает, каким образом и зачем, но участвуешь! – Мелстед было запротестовал! – Нет, Джеймс, отрицать совершенно бесполезно. Но...
Мелстед оторвал жадный, голодный взгляд от снимков. И все же в глазах светилась злоба, даже презрение. Не все еще потеряно. Он помнил о своем мире, своем круге. Лонгмид, Оррелл, кабинет министров, могущественные и богатые; даже владельцы газет. Он был убежден, что ему невозможно причинить урон, во всяком случае непоправимый.
– Смешно, – пробормотал он с таким видом, словно Обри надоедал ему с пустяками.
– Нет, Джеймс. Гнусно. Низко.
– Ты так думаешь?
– Джеймс, я никогда еще не был так убежден.
– Какое тебе до этого дело, Кеннет? – Мелстед резко откинулся в кресле, расплескав виски на руку и на брюки. Стал яростно стирать пятно. – Считаешь, что страдает старомодное ханжеское благонравие? Ты и взаправду думаешь, что от всего этого вред?
Часы на старинном камине мелодично пробили одиннадцать.
– Джеймс, должен тебе сказать, что прикажу арестовать этого типа, Хьюза. Лично его допрошу. Когда он во всем сознается, я скажу тебе, что мне нужно знать.
Последовало долгое молчание. В комнате, казалось, нечем было дышать. По лицу Мелстеда, сменяя друг друга, словно облака, пробегали выражения страха и презрительного высокомерия. Затем он произнес:
– Не могу понять, по какой причине ты мне угрожаешь, Кеннет. Разве что из отвращения. Но тогда угрозы не по адресу.
– Да, я действительно угрожаю и не отступлюсь, потому что убежден, что тебе полностью известно, как было дело, после того, как министерство обороны аннулировало проект ДПЛА. Нет, погоди... Я убежден, что ты играл не последнюю роль в его переправке в Америку. Я также могу твердо сказать, что помоги ты мне в этом деле, эти фотографии и все, что, возможно, расскажет этот тип, Хьюз... не пойдет дальше. – Он тяжело дышал, злясь на себя за предложенную сделку. Худые ясные личики на снимках смотрели на него с укором – ведь он воспользовался ими, чтобы загнать в угол Мелстеда.
Лицо Мелстеда снова стало белым как мел. Презрительное выражение исчезло, самоуверенность тоже. Остался один страх, словно пятно, которое труднее всего стереть.
– Зачем тебе нужно это знать? – вырвалось у него.
Обри стукнул кулаком по мягкому подлокотнику кресла.
– Потому что моя племянница в руках человека, способного на все! Потому что я помешаю ему причинить ей вред, только если смогу его свалить! А у тебя есть возможность мне помочь. Вот почему я готов пойти на эту дьявольскую сделку с тобой... – Он перевел дух, – ... и обещаю, что не дам хода делу, которое ты видишь на столе, – закончил он, подавшись вперед. – Это единственное, что я могу тебе предложить. Единственная взятка. – Он чувствовал просительные нотки в голосе, остро ощущая, что его обвинения и подозрения не имеют под собой фактов. Более чем тридцатилетняя дружба лежала бездыханной на ковре рядом со столиком с фотографиями.
Мелстед старательно, словно перед зеркалом, пригладил волосы. На Обри глядел другой, не такой самоуверенный человек. После долгого молчания он произнес:
– Кеннет... – Он прокашлялся и продолжил более твердым голосом: – Я не могу тебе помочь.
– Несмотря на?..
– Не могу. – Казалось, покаянные слова о собственном преступлении застряли в горле. На лице было написано все, особенно ужас, внушаемый Маланом.
– Ты должен. Для тебя это единственный выход.
– Не могу, черт побери! Сказал, что не могу! Поверь мне!
– Значит, ты понимаешь, что они натворили? Все понимаешь, Джеймс? – Мелстед молчал, всем видом демонстрируя признание – Хорошо, Джеймс. Не могу, да и ты тоже, терять понапрасну время. Можно позвонить? Спасибо. Сейчас я прикажу своим людям сегодня же арестовать Хьюза.

* * *

На столе ветеринара под наркозом пестрая кошка, опавшая, повлажневшая это сна шерстка. Ветеринар, будто любуясь цветочной композицией, со всех сторон разглядывает висящий на стене рентгеновский снимок. Сверкающие перстнями большие руки Роз нервно барабанят о тельце Лайлы. Помутневшие глаза кошки направлены на нее. Такое впечатление, что ей но нравятся издаваемые Роз надоедливые стоны или она просто пугается страшных булькающих звуков в горле.
– ...Сломала переднюю лапку... рак... шпильку нельзя... кость как известка.
Роз слышит свой голос.
– Не похоже, что ей больно.
– Скоро, – отвечает ветеринар. Кошка начинает реагировать на движение по Эрлз-Корт-роуд или просто на пустой черный квадрат окна позади Роз.
– Боже, он так к ней привязан, тихо говорит Роз. – Она у него незнамо сколько лет.
– Решайте.
Глаза застилают слезы. Не то чтобы она просто испытывала беспомощность или тельце кошки на столе казалось таким крошечным и податливым. В комнате запах псины. Перед Роз молодое, бородатое, терпеливое лицо ветеринара.
– Боже, не знаю, что мне делать!.. – восклицает она, еще энергичнее стуча пальцами по тельцу животного. Кошка шевелится, уловив боль в голосе хозяйки. Сейчас, когда Лайла лежит, изуродованной раком лопатки не видно. Роз увидела, что кошка хромает, неделю назад, но постаралась не обращать на это внимания.
Теперь же от этого не уйти. Украдкой взглянула на рентгеновский снимок – пораженную раком сломанную лапку еле связывает с тельцем тонкая прядка кости и хряща.
– О, черт!
Хайд придет в бешенство. Как бы она ни решила, все будет не так. Она сама чувствовала себя не лучше оглушенной зельем кошки. Лайла доверчиво успокаивалась под ее руками. На улице за углом ее ждал в машине сержант особого отделения, выделенный Обри для ее охраны. Вспомнив о нем, она ярко представила мягкую спортивную сумку, в которой всегда возили Лайлу, на этот раз наглухо застегнутую на молнию, если она скажет...
...Не может она, черт возьми, сказать. Хайд убьет ее!
– Я только загляну вон в ту аптеку. Куплю что-нибудь в подарок жене. У нее день рождения, – захлопнув дверцу, сказал сержант, провожая ее до дверей ветеринара. Она позвонила. За цветной стеклянной дверью горел тусклый свет.
Роз отчаянно хотелось уйти от ответственности. Черт возьми, такое мучение!
– Лад... ладно, – пробормотала она.
– Кошка очень старая.
– Разве в этом дело!
На столе влажное крошечное тельце Лайлы. Широко раскрытые глаза затуманены наркотиком. На сломанной лапке шерсть намокла сильнее – сочилось обезболивающее лекарство. Ветеринар осторожно состриг клочок шерсти с другой передней лапки. Лайла пошевелилась. Затем он наполнил шприц. Поглядел на рентгеновский снимок, находя там лишнее подтверждение. Лайла слабо мяукнула и сделала усилие шевельнуться. Роз простонала, жалея себя не меньше кошечки:
– Господи, Лайла, прости меня... Хайд, прости.
Игла, короткая агония, огромные бездонные обвиняющие глаза, покой. Глаза Роз наполнились слезами.
Проверив, остановилось ли сердце, ветеринар сказал:
– Я принесу одеяльце... у вас машина?
– Что? Ах, да.
Он вышел с тельцем Лайлы в руках. Роз машинально наклонилась и расстегнула молнию сумки, из которой, бывало, оглядывая мир, торчала кошачья головка, когда Хайд брал – как давно это было! – ее с собой. На столе шерстинки... шерстинки на половиках и постели Хайда дома, и на ее постели. А в саду ямка, которую выкопал сосед с первого этажа, когда ей позвонили и сообщили о результате рентгеноскопии. До сегодняшнего дня она все еще не решалась прийти. От нее, должно быть, пахло бренди. По крайней мере, останется место, которое она покажет Хайду, когда он вернется, и скажет: «Я похоронила ее здесь».
Лайла была ужасно тяжелой, когда ветеринар передал Роз завернутый в одеяльце трупик. Раскрытая сумка стояла на столе. Ветеринар так же нежно, как она Лайлу, подставил сумку, и она опустила туда сверток. Он медленно застегнул молнию. Будто кто-то провел ногтем по стеклу.
– Я вас провожу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63