– Ну, Патрик, как делишки? Ты-то откуда свалился? – продолжал Харрел. Хайд подался вперед, словно безмолвно сообщал что-то важное или же пел. На шее вздулись вены. Он вспотел и от него воняло. – Думаю, старина, тебе есть, что рассказать, а? – поддразнивал его Харрел. И, признаться, упивался тем, что Хайд наконец-то попал к нему в руки и совсем, как было подумал Гейнс, не для отчета. Гейнсу было бы легче представить, что Хайд так или иначе замешан в том, что произошло в Таджикистане: был одним из мародеров, спутался с афганцами... если бы не жестокое злорадство, написанное на лице Харрела!
– Катись-ка ты на хер, Харрел, – произнес сквозь зубы Хайд.
Харрел прищелкнул языком.
– Давай-ка, старина, поедем ко мне. Там и поговорим, а?
Улыбка Харрела тоже казалась неуместной.

* * *

Кипарисы и чуть подальше кедры, словно пятна строго правильной формы на интенсивно-синем небе. Газоны синевато-зеленого цвета, словно выкрашенные или мертвые. Все до одного надгробные камни и изысканные скульптуры – из ослепительно белого мрамора. Крылатые ангелы, обелиски и башни, копии мавзолеев, большей частью в греческом стиле: все вместе было похоже на развалины огромного флорентийского палаццо. Украшавшие могилы цветы поражали неуместным буйством тропических красок. Голос священника доносился до Обри чуть громче жужжания насекомого. Темные деревья, решил он, пытаясь отвлечься от мыслей, родившихся во время полета, словно тени на отслоившейся глазной сетчатке.
Просто я устал, сказал он себе. Эта ужасная разница во времени не отпустит меня. Как и тень Патрика. Во всяком случае, пока я здесь, являясь свидетелем, как предают земле моего брата.
В темном костюме было очень жарко, он был явно не по сезону для такого непривычного калифорнийского начала ноября. Туман рассеялся еще с утра. Кружилась голова. Донимала полуденная жара. Даже ветер казался горячим, хотя дул он со стороны затянутой дымкой, переливающейся синей карандашной линии на горизонте, означавшей Тихий океан. В обнаженной голове стучало, словно в барабан, и ему не терпелось вернуться в часовню с кондиционером, окунуться в ее искусственную прохладу, так ошеломившую его, когда он впервые вошел в это низкое, в испанском стиле, побеленное строение.
Это событие, похороны брата, у которого он научился не волноваться по пустякам и которого так мало знал, непостижимым образом беспричинно тронуло его. Особенно если вспомнить, что они не виделись пятнадцать лет. Без усилий Обри стал думать о нем в прошедшем времени. Много легче, чем о Патрике Хайде. Из глубин памяти выплыло укоризненно глядящее лицо Годвина. Он слабо пошевелил левой рукой, словно отмахиваясь от нежданной скорби и чувства вины. В его странном состоянии, усугубленном усталостью, он вполне мог испытывать чувство вины и по отношению к Алану. Рука по-прежнему шевелилась, словно на сей раз отмахиваясь от всего окружающего, от незнакомых первозданных красок и резкого света.
Дорогой черного дерева гроб с серебряными ручками короткими толчками опускался в могилу по мере того, как стравливали веревки. В ярком свете дня могила казалась черной дырой. У стоявшей рядом с ним племянницы, Кэтрин, глаза были сухими, но напряженное лицо выдавало сдерживаемые чувства. По другую сторону Кэтрин стояла ее мать. Искусственно подтянутое лицо скрыто под плотной вуалью. Обе его родственницы? Как они сказали? Ближайшие родственницы, вот как это называется. Против него, но другую сторону могилы, молодая вдова, с которой он тоже вроде бы находится в родственных отношениях. Эта была третья из женщин, на которых был женат брат. Средняя жена то ли умерла, то ли ее не было в стране, он точно не помнил. Громко всхлипывавшую молодую вдову поддерживал под локоть молодой блондин могучего телосложения, чувствовавший себя неловко в излишне легком костюме. От Кэтрин Обри узнал, что они с Аланом недавно развелись. Вся эта причудливая сцена лишний раз свидетельствовала о том, что они с братом были совершенно чужими. Джазовый музыкант, трижды женатый и обитавший в какой-то колонии чудаков-артисток, бывшей рыбацкой деревне Саусалито, в деревянной хижине на краю причала, которую американцы называют плавучим домом! Совершенно нелепо. Так же нелепо, как и то, что он стоит рядом с тридцатидвухлетней женщиной, родной ему по крови и только, которую он вчера вечером увидел всего третий или четвертый раз в жизни.
По крышке гроба застучала земля. Помимо своей воли Обри оказался вовлеченным в церемонию, забыв даже о Хайде. Шагнув вперед, Кэтрин подняла горсть сухой земли и со стуком уронила на гроб. Высокая черноволосая молодая женщина с резко очерченным, несколько надменным профилем, бледными, несмотря на косметику, щеками, темно-голубыми тревожащими глазами. Никакого фамильного сходства, ничего такого, что объясняло бы ее поразительную внешность. Молодая вдова, глянув вниз, вздрогнула и зарыдала. Мускулистый молодой человек увел ее в сторону.
Обри, споткнувшись, подался вперед и почувствовал локтем твердую руку Кэтрин. Его не обидел этот невольный намек на его немощь. Он оглянулся. На него внимательно смотрели его глаза, только потемнее. Выходит, какое-то сходство между ними существует. Губы как бы оттаяли, хотя лицо оставалось равнодушным, словно она не до конца прочитала книгу об искусстве улыбаться. Он благодарно кивнул ей, торопливо взял горсть земли и бросил на гроб. Следом к вырытой могиле потянулись незнакомые ему люди.
Деловые партнеры... разумеется, не Алана, а его дочери. Около могилы сбились в кучку несколько чернокожих. Их горе было неподдельным. Обри предположил, что это музыканты, товарищи Алана. Обильно потея, бросил землю Шапиро, хозяин Кэтрин, президент «Шапиро электрикс». За ним Паулус Малан...
...Потом в торжественном молчании с достоинством подошли чернокожие, дальше остальные. Обри отвернулся, не мог видеть напыщенную фигуру Малана. Его высокомерию не было границ, хотя и был-то он всего-навсего белым уроженцем Южной Африки, наследником «Малан-Лабюшань консолидейтед». От имени своей страны Малан вел дела с Народным банком в Москве, обговаривая цены на золото и алмазы, устанавливая их. По контрасту с сегодняшним переливающимся всеми красками днем Обри вспомнил, что видел Малана в черно-белом фильме о его пребывании в Москве, снятом английской секретной службой: Малан в Большом театре, Малан на Красной площади, Малан в «Чайке», направляясь по делам – договариваться, устанавливать цены.
Со стороны Малана присутствие здесь было необычным для него жестом вежливости, возможно, потому, что здесь был Шапиро... если не замечать, как во время панихиды и здесь, у могилы, Малан с видом собственника разглядывал Кэтрин. Правда, ни его роль в переговорах о естественных богатствах между его страной и Советским Союзом, ни его виды на Кэтрин, не имели для Обри никакого значения.
Стоявшие вокруг могилы люди разбились на небольшие кучки. Внешне Кэтрин казалась замкнутой, отрешенной в своем горе, но Обри подозревал, что под поверхностью кроются греховные чувства. Он слышал, как Малан, хрустя по гравию солидными черными ботинками, перебрасывается с ней и ее матерью ничего не значащими фразами. Могилу стали забрасывать лопатами, звук падающей земли отдавался, словно отдаленный гром. Обри знобило, хотя безоблачное небо по-прежнему сияло, будто эмаль. Малан, оставив Кэтрин на попечение Шапиро, легким, уверенным шагом, словно спортсмен, а не бизнесмен направился в сторону Обри. Сколько ему теперь? Сорок пять? Не больше. На этом он и остановился.
Что же все-таки его отличало? Может быть, уверенность, с какой он стоял на земле? Рядом с ним и собеседники, и окружение казались менее значительными, более невзрачными, чем он сам.
– Сэр Кеннет Обри, – тихо произнес, улыбаясь, Малан. Заметный, но несколько сглаженный акцент, точь-в-точь как у отца, Джеппа Малана. Джепп Малан, с кем он встречался сорок пять лет назад. Знает ли сын, что Обри и отец знакомы? Обри пожал протянутую ему крепкую прохладную ладонь. – Сожалею, – продолжал Малан, – что мы знакомимся, наконец... но по такому случаю.
– О да... ваш отец... разумеется, говорил обо мне.
– Конечно. Особенно в связи с вашими... недавними проблемами. Он ни на минуту не поверил тому, что о вас говорили.
– Благодарю. Давно это было, в Северной Африке, когда мы... Должно быть, я здорово изменился за это время, – самоуничижающе усмехнулся Обри.
Малан в ответ затряс головой.
– Он так не считает. Говорит, что как бы вы ни старались, никогда не изменитесь.
– А отец... я читал, что он?..
– Ушел с поста председателя компаний? Это правда. Рак, – спокойная уверенность покинула Малана. Он продолжал: – Полгода, говорят, врачи. – Казалось, короткое мгновение он был в замешательстве, потом передернул плечами. – Я расскажу ему о нашей встрече. Ему будет интересно.
Обри чувствовал, что его оценивают, изучают. Ни в коем случае не сбрасывают со счетов. Чувствовалось, что Малан относится к нему с сильным подозрением – с чего бы? Казалось, что Обри интересует его только и своем профессиональном качестве, словно за присутствием его на похоронах брата скрывался какой-то обман.
– Пожалуйста, передайте, что я хорошо помню и ценю нашу старую дружбу, – натянуто произнес он. – И мои... сочувствия, конечно.
– Передам, – Малан ответил с вежливой нетерпеливостью, взглянув на Кэтрин, ее мать, снова на Обри. – Конечно, передам. – И снова этот проблеск подозрительности. – Извините, – пробормотал он и, кивнув, направился к Кэтрин.
Обри не мог избавиться от ощущения, что произошло что-то важное. И это вопреки назойливой белизне часовни и темнеющим вдали кипарисам и соснам, несмотря на мирный щебет копающихся в трапе воробьев. Произошло нечто более значительное, нежели простое знакомство. Он смотрел, как Малан по-хозяйски двигался к Кэтрин, как на ее бледном неживом лице на мгновение мелькнула адресованная ему едва заметная надменная улыбка. Они были близко знакомы. Блеснули глаза, чуть зарумянились щеки, но надменное выражение осталось. Интимное знакомство? Плотская связь? Он понимал, что старомоден в своей строгости, но никак не мог избавиться от игры воображения.
Он подавлял воспоминания о войне и об отце Малана, служившем в южноафриканском разведывательном корпусе в Западной пустыне, старался не думать о сходстве между отцом и сыном. Подавлял воспоминания, чтобы поразмышлять о сыне, Паулусе...
В это время Алан, которому было не больше шести-семи лет, бывало, горячо шептал ему на ухо: «Я его не люблю». Будто речь шла о слишком строгом учителе или мальчишке старше его, от которых кроме вреда он ничего не ждал. Внезапно его охватило чувство утраты, к горлу подкатились слезы, защипало в глазах. Только теперь до него по-настоящему дошло, что Алана нет в живых. Что он его потерял. И понял, что уже не будет возможности ни помириться, ни начать сначала. Остались одни воспоминания.
Он не представлял, сколько времени прошло, прежде чем из-за туманного занавеса, отгородившего его от ослепительно яркого дня, вновь возникли деловито снующие воробьи. Кэтрин по-прежнему вполголоса беседовала с Маланом, который больше не интересовал Обри. Он нетвердыми шагами, тяжело опираясь на трость, двинулся к стоявшему рядом черному катафалку. Сквозь темные стекла было видно чопорное лицо матери Кэтрин. Шапиро, изнывая от жары, тяжело расхаживал вокруг длинного белого «кадиллака». В знойном мареве кипарисы казались строем солдат в темных мундирах. На ослепительную поверхность океана было больно смотреть. Замедлив шаг, он оглянулся на заканчивавших работу могильщиков. Могильный холмик был не больше кротовой кочки. По земле и нижним веткам кедров прыгали белки. Послышались резкие ритмы рок-музыки, сопровождавшей другие похороны, пестрые и многолюдные. Алан по достоинству оценил бы такое нарушение его покоя. Но для ушей Кеннета она была возмутительно неуместной и безвкусной. Над выжженными солнцем холмами в восходящих потоках воздуха парили большие темные птицы. Звенело в ушах и хотелось скорее попасть в прохладу оборудованного кондиционером катафалка.
Твердая рука Малана подсадила его в машину. Он сел напротив племянницы с матерью, утопая в кожаном сиденье. Помедлив, Малан сел рядом, захлопнув за собой дверь, и машина, хрустя шинами по гравию, сразу тронулась с места. Обри сочувствующе улыбнулся. По щекам обеих женщин медленно катились слезы. Они подавляли тихие, приглушенные рыдания, не стыдясь слез. Джаз, наркотики, трос жен и дюжина любовниц, плавучая хижина вместо дома... и после всего этого такой человек был способен вызвать написанное на бледных лицах безутешное горе.
Чтобы как-то снять напряженно, он обратился к Малану:
– Полагаю, вы здесь по делам, Паулус?
На мгновение он уловил тревогу. В холодных бесцветных глазах Малана светилось подозрение. После минутного колебания Малан молча кивнул, словно не доверяя собственным словам.
Сквозь темное стекло поверх широкого плеча Малана было видно, как воробьи, взлетев с газонов, вились в воздухе, гоняясь за насекомыми. Взглянув еще раз на Малана, Обри почувствовал, что тот смотрит на него, как на источник опасности. Почему? Он не питал к Малану никакого интереса, если не считать неприятного впечатления от покровительственного поведения по отношению к Кэтрин.
Однако Малан ожидал такого интереса. Но почему?
* * *
– Вы же не сбросите меня с первого попавшего под руку вертолета.
– Будет что-то вроде несчастного случая, Хайд, – ответил Харрел. – Серьезного. – Один из американцев, зажавших его между собой на заднем сиденье, фыркнул от смеха. – Ты не понимаешь, какая у тебя нынче репутация в Лондоне, Хайд, – продолжал Харрел, повернувшись вполоборота и небрежно покручивая баранку длинного американского лимузина кремового цвета с затемненными стеклами. – Они думают, что ты там. Знаешь, там, где это случилось. Ты большая обуза для Лондона, Хайд. Они действительно хотят никогда больше тебя но видеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63