Вид у Эммери теперь был вполне
обычный. Серьезен. Чуть печален. В аккуратном, не очень новом
сером костюме. Вошел Камедиаров. Без щупальцев.
-- Позовите Николая Николаевича, -- сказал Эммери, -- Лене
нехорошо.
Николай Николаевич щупал мне пульс, заглядывал в глаза.
-- Странно, -- сказал он, -- дистония у нее, конечно, имеется, а
зрачки широкие, бледная, выражение лица... Ленхен, вы не
наркоманка, часом?
-- Нет, -- сказала я. -- Я читала. Мне стало плохо.
-- Спазм аккомодации? -- с сомнением сказал Николай Николаевич.
-- Плюс еще что-нибудь минус свежий воздух.
-- Плюс недосыпание, -- сказал Хозяин без парика и в
партикулярном платье.
-- Окна настежь, ее на диван, к ногам грелку, валидолу бы нам, и
пусть полежит.
Свечи задули в комнате, окна на Фонтанку открыли; Шиншилла
принес мне воды, я выпила, схватила его за руку и то ли уснула,
то ли, наконец, упала в обморок, провалилась куда-то и выплыла,
вынырнула при свете дня, закутанная пледом, грелка в ногах, окна
настежь, машины носятся под окнами, у окна в качалке Эммери
смотрит в оконный проем. Он поворачивается ко мне.
-- Как себя чувствуете, Лена?
-- Нормально. Чуть-чуть голова кружится.
-- Сейчас я чаю принесу, выпьете, полежите, и я отведу вас
домой. Хозяин на работе. Как вы всех напугали.
Я все вспомнила. Чохом, так сказать. Нечто от кийяфы во мне
осталось: я знала точно, что от Эммери не обязательно скрывать
происшедшее. А от остальных следует скрыть.
-- Как вы все напугали меня, -- сказала я.
-- Страшно смотреть правде в глаза, -- сказал Эммери. -- Еще
страшнее, чем истине.
-- Что это было?
-- Сначала чай.
-- Чай, да; я только схожу в библиотеку и посмотрю, какую книжку
вы мне вынули случайно с полки; они так тут интересно случайно
вынимаются...
-- Не вставайте. Я вам сам принесу.
Но читать мне было трудно, изображение и текст плыли,
расфокусированные.
-- У вас еще зрачки широковаты. Пройдет. Завтра все пройдет.
-- Что пройдет? Ароматы Аравии?
-- Да, и ароматы, и магия Аравии, и последствия взгляда правде в
глаза.
-- Дрянь какая эта правда, -- сказала я. -- А я-то, дура, прежде
вранье не любила. И не понимала выражения "ложь во спасение".
Эммери, кто вы такой? Ангел?
-- Это вы здесь говорите "ангелы", "так сказать, чохом". -- Он
улыбнулся. -- Я вестник. И страж проходящих по меже. Человек
межи всегда может рассчитывать на меня. Скажем, на мою помощь.
Поддержку. Присутствие. Иногда на мою защиту.
-- Межи? А что размежевали?
-- Межа разделяет миры. Или времена. Разделяет, но и соединяет.
-- Миры? Инопланетные цивилизации одну от другой?
-- Нет. Иной мир и этот, видимый.
-- Иной мир -- в смысле "тот свет"?
-- Тот свет? Вы его воспринимаете с кладбищенским оттенком. А я
говорю о незримом, невещественном, непреходящем, потустороннем
(по ту сторону межи...) мире. Иной -- и есть иной. Если хотите,
мы поговорим об этом в другой раз, когда в себя придете.
-- В какой другой раз? -- спросила я. -- Как я теперь буду сюда
приходить? Смогу ли я разговаривать с Лесниным? А с Николаем
Николаевичем? А с Камедиаровым? Кстати, он кто? Марсианин?
-- Вроде того, -- сказал Эммери.
-- Он для меня опасен?
-- Только потому, что вы знаете про тайник.
-- Он мне враг?
-- Нет, пока нет, -- сказал Эммери. -- Это мне он враг. И
Хозяину.
-- Он мне, Лене, не враг. Мне как человеческому существу -- враг
точно. А почему вам и Хозяину?
-- Хозяин -- человек межи. Я ее страж. А цель Камедиарова
уничтожить межу и разделить миры. Не дать людям возможность
общаться с высшим миром. Замкнуть их на земное существование.
Изменить человеческую породу и искоренить самую ее суть, лучшее,
что в ней есть. Превратить людей даже не в животных -- в
механизмы, в роботов, в ничто. Почему вы сказали, что отчасти он
и вам -- враг? Поэтому? Так ощущаете?
-- Да.
-- Я вашим ощущениям верю.
Мы вышли на набережную. Меня не покидало чувство, что я не всю
маску сняла, то есть не полностью снял ее с меня Эммери, словно
невидимый слой на лице остался, и хотя окрестности не были
подвержены таким переменам, как библиотека, комната и игроки
сквозь прорези маски, смещение происходило. О людях, идущих мне
навстречу, я кое-что знала, без информации формальной, без
слухов и сплетен, без физиономистики и дедукции; безошибочно
знала с первого взгляда. Кийяфа. Ясновидение бедуина.
-- Я забыла книжку, -- сказала я.
-- Нет, я ее захватил. Придется привыкать, Лена, к лишнему
знанию, и зрению, и слуху. А что до того, как разговаривать с
Лесниным... вы не думали, как вы сами смотритесь через маску
цвета граната?
-- Лица не видела, -- сказала я, -- а одежды нет, голая.
-- Что это может означать?
-- Не знаю.
-- Подумайте. Трактуйте как-нибудь. Легко обвинять в грехах
других, воображая себя безгрешным, не видя себя и не понимая. А
я, знаете ли, и без маски вижу всех такими, как есть.
-- Как же вы тут живете?
Мы миновали Измайловский сад и подходили к польскому, к моему
дому.
-- Лена, правда -- страшная, а ложь -- отвратительная. Идите
выспитесь, напейтесь кофе, я надеюсь услышать про Ганса в
Пальмире вместе с вами. Если на то пошло, вам не следовало лезть
в чужие тайны. А коли так поступили, платите. Человек платит за
все. Придется забыть о правде и терпеть.
Польский сад приветствовал меня сиренью.
Я только что рассталась с ангелом, велевшим мне забыть о правде.
Комедия дель арте закончилась, мне предстояло жить по системе
Станиславского. Идиллия растворилась, компания распалась.
Впрочем, за Шиншиллу я порадовалась. Впрочем, какое было мне
дело до того, что Хозяина принесло из восемнадцатого столетия? И
у меня теперь был знакомый ангел-хранитель. Не так и плохо.
Мужайся, медхен.
День, независимо от внешних событий, посвящен был внутреннему
монологу -- или диалогу: я уговаривала себя, в глубине души
чувствуя, что уже уговорила.
У каждого, думала я, карнавал на особицу: я надела чужую маску,
они сняли свои. Хотя кто их разберет, может, для кого-то из них
ночная роль естественней дневной, а дневная вынужденная?
Действительность, время, окружение провоцируют человека на
определенные поступки, на форму поведения, мало у кого настолько
велик запас упрямства и душевного здоровья или личных черт и
сопротивляемости, чтобы идти своей дорогой, не плясать в чужих
пьесах под дудку чужого дяди-режиссера. Да и не всякий поначалу
ощущает принуждение.
Однако мне жалко было прежних своих чувств по поводу ночной
компании в доме Хозяина, а новых чувств у меня пока не было, они
смутным туманом окружали меня, заволакивая испарениями даль; в
некотором роде я присутствовала, то есть участвовала, в
сотворении мира. Пузыри земли. Гейзеры. Болота. Хвощи.
Папоротники. Лава. Драконы и динозавры.

Я думала о Хозяине, сменившем в видении моем костюм, а в
остальном оставшемся собою. Неужели, думала я, сменить век --
всего-навсего поменять одежду? Позже я много раз вспоминала
Хозяина. Именно в те утра, когда меня охватывала лень, когда
попадала я в самую сердцевину ее дивного оцепенения, в омут
созерцательного застывания существа типа медузы, превращаясь в
орган сто шестого, никак не именующегося, не имеющего ни смысла,
ни цели, чувства, именно в утра лени меня навязчиво преследовал
его образ. Вот идет он по набережной, рука в кармане, усмехаясь.
Я ничего о нем не знала, но и ведала нечто, я подстерегала его,
как птичку (как если бы мышка подстерегала... ну, хоть грифа!),
подглядывала, подслушивала, письма и дневник его читала. Зачем?
В итоге я его сочинила, сочинила на свой лад, его придумывали
все, он был непостижим. Сочинение мое все время дрейфовало,
смещалось, меняло координаты, перемарывалось, превращалось в
прямо противоположный протейский текст.
К вечеру подивилась я собственной гибкости, готовности смотреть
на людей сквозь пальцы, способности легко и равнодушно принимать
недопустимые вещи; неужели это я, такая, как мне казалось,
цельная натура с непоколебимыми принципами? Интересно, думала я,
а знает ли подноготную своих гостей Хозяин? Или у нас у всех в
равной мере имеется жилка артистическая, тяга подспудная к
художественной самодеятельности? Художественной
самодеятельности, как выражался Николай Николаевич? И еще
интересно, думала я, всякий ли человек такой враль или только
советский?
По дороге успела я, вовсе уж некстати, поразмыслить о том, что
ведь мы зовем его Хозяином; только ли потому, что собираемся в
его квартире? Роль хозяина и роль гостя -- штуки разные, если не
полярные. Хозяин -- создание с ответственностью, ему надо гостей
принять и накормить, да при том не упустить из рук бразды
хозяйственные, ну, овин, амбар, свиньи, отара овец, арык,
хурджум; а гость -- тварь легкомысленная, одна у него
обязанность -- вести себя прилично, этикет блюсти, мерсикнуть
вовремя, не дать под зад хозяйской собаке, не спереть
понравившуюся безделушку, не шарить по чужим тайникам, не щипать
хозяйскую жену и не оскорблять почитаемых в доме святынь и
житейских правил. Путешественники, думала я, гости заезжие с
острова Гурмыза, все лентяи и любители безответственного жития,
за которым готовы тащиться хоть на край света, претерпевая
дорожные неудобства, только бы пол не мести, крышу не чинить да
огород не копать. Даже и в отпуск люди ездят за этим.
Белая ночь освоила воду Фонтанки и высвечивала фасады
потускневших особняков фосфорическим нутряным светом; я подошла
к дому Хозяина, изрядно опаздывая по отношению ко всем прошлым
приходам. Они уже отыграли в свою канасту. Полагаю, ждали меня,
Сандро медлил; кем бы они ни были, они очень обрадовались моему
приходу; это растрогало меня, и я пила чай с мятой, смягчившись
и слушая очередную историю про обрусевшего немца, загремевшего
ненароком в халифат либо эмират.
-- Ганса совершенно зачаровала Пальмира, -- начал Сандро, -- он
бродил в рощах ее золотистых колонн, проходил под арками желтого
камня, перекрывающими торговые перекрестки улиц, любовался
Тетрапилоном, четырьмя гранитными монолитами на гигантских
пьедесталах, множеством храмов, посвященных разным божествам:
богу искусств Набо, мудрой богине Аллат, всемогущему Белу, богу
солнца Шамсу. Особенно поразили его алтари Безымянному богу,
"тому, чье имя благословенно во все времена", чьим символом
являлась сжимающая крылатую молнию рука.
-- На этот счет существуют две версии, -- лениво вступил
Камедиаров, -- первая -- каждый, независимо от веры и
национальности, мог молиться у вышеупомянутых алтарей,
подставляя имя своего божества и творя свои молитвы; вторая --
имя Безымянного бога не известно людям земным, это бог иных
миров, возможно, карающий. Что это вы, Ленхен, чай на белую юбку
плесканули? Пятно останется.
-- Отстираю, -- сказала я.
-- Чем? -- спросил Шиншилла.
-- Рассолом, -- отвечала я. -- Извините, Сандро.
-- Хоть кто-то из перебивающих повинился, -- сказал Сандро,
улыбаясь мне моей улыбкой. -- Ганс переходил от памятника к
памятнику; кому только не ставили памятников в благословенной
Пальмире! Чиновникам, синодиархам, водителям караванов,
военачальникам, сенаторам и даже одному водоносу.
-- Водоносу-то с какого перепугу? -- спросил Шиншилла.
-- Поживите на такой жаре, поймете, -- сказал Леснин.
-- Это был любимый водонос халифа, -- предположил Николай
Николаевич.
-- Наконец, -- продолжал Сандро, -- к вечеру, совершенно устав
от ходьбы, зноя, шума таможен, харчевен, рынков и постоялых
дворов, криков менял, воплей спорщиков, косых взглядов
соглядатаев и звона браслетов проституток...
-- Как я его понимаю, -- сказал Шиншилла.
-- Ну, это вы, почтеннейший, загнули, -- сказал Хозяин, -- кто ж
устает от звона браслетов проституток? Чай, не колокола.
-- Он устал от всего по совокупности. Устав, Ганс забрел в
пустой амфитеатр со скамьями на греческий манер и нишами в
центре стены на манер римский. В театре ничего не играли, и
только один человек сидел у стены, размышляя о своем или
отдыхая.
-- Мир тебе, чужеземец, -- сказал сидящий.
-- И тебе мир, -- отвечал Ганс.
-- Нравится ли тебе город?
-- Истинное чудо! -- воскликнул Ганс. -- Кто же построил такую
жемчужину зодчества в сердцевине песков?
-- Ходят слухи, что Пальмиру, подобно Баальбеку и театру в
Басре, построили джинны и шайтаны по велению царя Соломона,
которому, как известно, Аллах подчинил шайтанов, строителей и
водоносов. Ночами джинны властвуют в Пальмире с давних пор; будь
осторожен тут после захода солнца. Откуда ты, чужеземец?
-- Я из города, -- ответствовал Ганс, -- именуемого Северной
Пальмирой.
-- О чудо! -- воскликнул собеседник его. -- А вашу Северную
Пальмиру тоже строили северные джинны?
Ганс замялся.
-- Не совсем так; однако строили ее в местах пустынных,
болотистых и гиблых, и многие строители умерли, не выдержав
тягот; говорят, что их призраки, особливо тех, кого похоронили
не по обряду, тоже властвуют в нашей Северной Пальмире ночами;
правда, несколько месяцев в году солнце у нас заходит за
горизонт ненадолго, и тогда ночи наши светлы, как дни.
-- Это страшно, -- сказал сидящий у стены, -- ибо вы не видите
звезд, и их охранительные взоры не проникают в ваши сердца, и в
сердцах, должно быть, воцаряется смута. Да и уснуть засветло
трудно, а человек не может жить без сновидений, он ведь не
призрак.
-- Браво! -- сказал Хозяин.
-- К тому же, -- бестрепетно продолжал Сандро, -- (это не мой
текст, а речь человека из амфитеатра) к тому же в вашем городе,
видать, мало пророков по этой причине, ведь пророки получают
откровения во снах. Сон верующего, говорит Аллах, -- сороковая
часть пророчества.
-- Думаю, вы правы, -- заметил вежливо Ганс, -- в белые ночи
действительно не спится. Зато у нас много мечтателей и
фантазеров, равно как и сочинителей, они грезят наяву и выдают
свои сны за правдивые истории.
Человек у стены покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13