-- Про развалины речи не было, -- сказал Николай Николаевич.
-- Он их издали и не видел, а как до оазиса дошел, обнаружились
и развалины. На камнях грелись ящерицы. По песку бегали
скорпионы. Зато в тени деревьев можно было укрыться от зноя,
подкрепиться смоквою, финиками и тутовыми ягодами и запить их
глотком ключевой воды.
-- Ледяной, -- сказала я.
-- И ты туда же, Ленхен, а раньше ты другим перебивать не
велела. Ганс нашел в развалинах укромный уголок с остатками
крыши и старого топчана и решил переночевать в предоставленном
ему судьбой убежище. Знаете ли вы, какие ночи на Востоке? Какие
громадные, удивительно ясные косматые звезды висят над головою?
Вот семизвездие Плеяд, а вот Весы. В то же небо глядел
превратившийся в аиста калиф, и аравийские пророки, и храбрые
воины, и тысячу лет назад везшие со своим караваном смирну и
ладан бесстрашные купцы. Сквозь дыры в кровле Ганс в полудремоте
видел светила; стоило вглядеться в них попристальней, они
начинали качаться, впадали в легкое движение маятника,
останавливаясь, лишь если отведешь от них взор. Внезапно светила
исчезли, их перекрыл появившийся над Гансом на крыше силуэт.
Ганс вскрикнул. Пришелец бесшумно вскочил в его ночное обиталище
и присел на корточки.
-- Ты человек или призрак? -- спросил он Ганса.
-- На каком языке? -- спросил Камедиаров.
-- Да все на глухонемецком, -- отозвался Хозяин.
-- Фарси! -- откликнулся Шиншилла.
-- По-латыни, -- высказал предположение Леснин.
-- На эблаите, -- вступил всезнающий Николай Николаевич.
-- Во-первых, -- сказал Сандро, -- это сказка. К черту
подробности. А во-вторых, Гансу, может быть, происходящее
мерещится. Таким образом, персонажи, как два привидения,
поскольку оба вымысел, да еще и двойной, говорят на наречии
привидений, нам неведомом и являющимся мечтой эсперантиста.
Итак, Ганс ответил, что он человек.
-- Что занесло тебя в сие проклятое Аллахом место? -- спросил
спрашивающий.
Ганс объяснил: занес его прорастающий ковер. Собеседник,
назвавшийся Абу-Гасаном, понимающе кивал, только спросил, какого
цвета был ковер.
-- Многоцветный, как райский сад. Но основной цвет -- цвет
граната.
-- О! От цвета граната расширяется зрачок, нет лучше цвета на
земле, он самый любимый, цвет радости, цвет женщин и детей; ему
соответствует вторая струна лютни, масна, струна страстных и
нетерпеливых. Такие ковры ткут под Хаджарейном. Говори тише,
чужеземец, мы в развалинах, неподалеку от колодца; опасайся
разбудить джинна или ифрита. Не кидал ли ты наземь финиковые
косточки?
-- Кидал, -- отвечал Ганс.
-- О ужас! -- прошептал Абу-Гасан. -- Наверно, ты его уже
разбудил.
-- А ты-то что тут делаешь?
-- Я тут живу.
-- Но ты сам говорил -- это место проклятое.
-- Как всякие развалины, сина. Видишь ли, я обречен скрываться.
Я женился на женщине-джинне; и, хотя она приняла ислам, а я
поначалу не знал, кто она на самом деле, джинн опасен для
человека. Она одарила меня свойством, не доведшим меня до добра.
По воле манийи, судьбы, и по прихоти оборотня я перестал быть
прежним Абу-Гасаном. Я стал подобен аль-кимийе. Я --
человек-зеркало.
-- По тебе незаметно, -- сказал Ганс.
-- Незаметно, потому что меня прежнего ты не знал и потому что
мы здесь вдвоем, сина. Хоть и говорит Симург -- или сам Фарид
Ад-Дин Аттар, что душа мира -- зеркало, я-то не душа мира, а
обыкновенный смертный, горе мне; с месяца харфа, с момента
цветения дерева ильб, перестал я быть собою. Теперь я таков, как
говорящий со мной; я отражаю полностью других, а себя потерял. С
вором я вор, с пьющими ветер я чистокровный бедуин, с людьми
высохшей глины -- житель глинобитной хижины, с разбойниками --
разбойник, со лжецом -- лжец, с суфием -- суфий; я даже не знаю:
сколько теперь у меня лиц? Столько, сколько людей попадется на
пути. Я устал, сина, и избегаю человеческого общества, обхожу
стороной равно и Халеб, и гору Думейр, и Эль-Аггад, и Шибам, и
Тарим и по ночам выхожу на джоль в поисках таких вот развалин,
где встречаюсь только с джиннами, ифритами, маридами и гули; но
и от них я бегу, чтобы не уподобиться им. И ничто не помогает
мне избавиться от заклятья: ни волчий клык, ни письменный
талисман, ни замбака, ни серебряные лягушки; я окуривал себя
вонючей камедью, осыпал себя солью, читал изречения из Корана,
носил на поясе ножницы, все напрасно. Мне надоело быть всеми и
никем, и теперь я держу путь к хадрамаутской пещере, что
неподалеку от гробницы пророка Худа. Эту пещеру именуют "колодец
Бархут". Через колодец Бархут души грешников спускаются в ад.
Мне там самое место.
-- Как ты прав, говоря это, ублюдок шайтана! -- громоподобным
голосом произнесло возникшее в проеме входа долговязое существо
с космами до плеч. -- Пожалуй, нечего тебе тратить время на
переходы и стоянки до колодца грешников; я покончу с тобой
немедленно, и тебе останется только сорваться с волосяного моста
в адскую бездну!
-- Ифрит проснулся! -- воскликнул Абу-Гасан. -- Беги, чужеземец,
беги!
Осенив себя крестом, Ганс запел молитву и вскочил с топчана;
показалось ему, что снова, как на Охте, ноги его утопают в ворсе
любимого ковра, и ворс этот снова отрастает на глазах, подобно
ковылю; тотчас исчезли и человек-зеркало, и ифрит, и развалины,
и очутился Ганс посреди пустыни под палящим солнцем с двумя
спутниками в разноцветных длинных мужских юбках: первый, в
голубой юбке, брел впереди Ганса, второй, в оранжевой, шагал за
ним. Налейте мне чаю, да покрепче. Продолжение в следующем
номере.
-- Номере чего? -- спросил Шиншилла.
-- Гостиницы "Астория", -- отвечал Сандро.
-- Программы, -- подал голос Камедиаров.
Я взяла с собой книжку без начала и конца и, неотвязно
размышляя, когда мне лучше всего заглянуть в тайник еще раз,
листала и читала непонятные бессвязные отрывки текста:
"О Восток! -- читала я. -- Симург, чья тайна непроницаема! Царь,
состоящий из подданных! Аль-кимийа, чернильное зеркало, бред
восторженного простака! Я никогда не пойму твою психоделическую
душу".
"Какая дикая идея -- путешествовать по Востоку! Переливание
крови, замена ее на чужую, подобную ртути или, напротив,
веселящему газу; маскарад изнутри, оборотничество, трата
драгоценного времени на чужие пространства, позолоченные песком
песочных часов пустынь".
"Как была она хороша в душистом ожерелье из застывшей амбры!"
"Они не становятся черными, -- читала я, -- как выгоревшие
эфиопки; лица их, укрытые от солнца покрывалом или маскою,
остаются бледно-золотыми, в чем может убедиться их властелин при
свете луны или коптящей плошки".
Или маскою!
Что я читала? Путевые заметки? Я никак не могла датировать
путешествие; смешение времен царило на каждой открывающейся
странице. Мало того, я не могла найти, возвращаясь от середины
книги к началу, заинтересовавшие меня прежде отрывки; словно они
исчезали бесследно или заменялись другими, стоило перевернуть
лист.
"-- Мир тебе, сина.
-- И тебе мир, -- отвечал я.
-- Ты хотел что-то спросить?
-- Я хотел узнать, есть ли теперь гаремы.
-- Есть.
-- Евнухи ли охраняют жен или молодчики с автоматами
Калашникова?
Он улыбнулся.
-- И это все твои вопросы?
-- Еще я хотел узнать, только ли евнухами служили в гаремах
кастраты? Не было ли среди них любимых жен?
-- Уходи, -- сказал он".
"Мы упрямо лезем на Восток, но и Восток лезет к нам в виде
наркотиков, серебряных украшений, донжуановой -- времен
арабистской Испании -- тяги к сералю, купальных халатов и
тапочек без задников, бальзамированных мумий, нажевавшихся
бетеля и ката римлян периода упадка, доводящей до исступления
музыки четырех телесных струн зурны, технологии похоти,
орнаментированного бесстрастия доисламского шаира".
Ганс мог бы вести подобный дневник, прошляйся он в ковре века
два.
"Теперь Восток в отместку колонизует Запад, но попусту тратит
время: сия эскапада обречена, как и предыдущая".
"Первым делом, -- читала я, -- я запретил бы путешествия, и
преследовал путешественников, и заключал бы их в тюрьму. Не дать
мирам перемешаться! Ибо что одному яд, то другому бифштекс, как
говорят англичане; не дать мирам отведать яда друг друга!"
"Нельзя перебивать пророка и заглушать голос его".
Устав от чтения, я надумала попросить у Хозяина разрешения
позаниматься в библиотеке с утра, в его отсутствие; например,
написать реферат. Реферат действительно надо было писать,
кстати; а полуправда, я уже понимала, звучит куда правдивее лжи,
да и самой правды тоже. Мне не терпелось сунуть нос в старинные
письма, разглядеть флакончик и примерить темно-алую маску.
Причем, крадучись, скрываясь, воровски.
Я уснула и оказалась перед желто-кремовой галереей, образующей
арку в конце узкой улочки и связующей два парных золотистых
особняка на четной и нечетной сторонах. Окна галереи, как и сама
улочка, выходили на Фонтанку. Пространство сна было зеркально;
на самом деле имелся некий переулок, но выходивший не на
Фонтанку, а на канал Грибоедова, чья галерея-арка хорошо
просматривалась с Садовой, от угла дома с врезанной в него
головой (и плечами с шеею) дамы, весьма длинноволосой и
романтичной ундины времен русского модерна, нелепой фигурой с
фасада неуютного дома. Я шла к галерее, неся открытую играющую
музыкальную шкатулку (точь-в-точь такая стояла у Хозяина на
фисгармонии в углу). Я знала слова старомодной механической
песенки из шкатулки, но, проснувшись, помнила только начало:
"Итак, забудем все, дитя".
Некоторые сны производят впечатление страшных, формально не
являясь таковыми; например, жутким казался мне пересказанный
намного позже моей подругою сон ее сына-подростка, мальчика с
весьма сложной психической организацией, не вылезавшего от
психиатра, однако отменно учившегося в английской школе, отчасти
благодаря шизотимной памяти. В переходном возрасте видел он один
и тот же сон неоднократно. Он идет по лугу, на котором стоит
спиной к нему обнаженная девочка с распущенными волосами; он
доходит до заколдованной невидимой стены в воздухе, не может
сделать шага, а девочка стоит не оборачиваясь, хотя он и
окликает ее, и он просыпается в слезах, потому что не может
увидеть ее лица и в судороге ужаса увидеть. Она так и не
обернулась никогда, а мальчик вырос, и сон оставил его.
Вот и в моей улочке с кремовым освещением было нечто страшное,
избыток подробностей либо излишняя ясность деталей, подробный
прозрачный разреженный горный воздух, неуместный в
урбанистическом пейзаже.
Кто-то смотрит на меня из окна галереи, елизаветинский вельможа
в парике, костюмированная кукла со знакомым лицом. Видимо, его
оттаскивают от окна, я слышу крики, выстрелы, роняю музыкальную
шкатулку, музыка превращается в скрежет, я просыпаюсь и слышу,
как в маминой комнате поет по радио баритон: "Итак, забудем все,
дитя..."
В институте был нудный день, производственная практика, потом
история КПСС, одна радость -- укороченное расписание,
подразумевалась в дальнейшем самостоятельная работа в
библиотеке. По истечении укороченного дня, после болтов, на
которых нарезала я резьбу на маленьком, стоящем у окна, токарном
станочке, после мутных текстов, задиктовываемых историчкой, наши
ночные сборища в доме Хозяина представлялись еще желаннее и
притягательнее. В сущности, с дневной жизнью они не вязались
вовсе; видимо, объединяла всех присутствующих своеобразная
эмиграция в ночь, в реалии иного времени, о коем напоминала вся
обстановка квартиры Хозяина, в бытие, не имевшее иного места,
кроме полуночного неурочного часа. Окружающая жизнь, хоть и
являлась жизнью, а не рекламным роликом, несла в себе черты
киножурнала "Новости дня", обязательного пролога любого
киносеанса, отдавала новоделом, простецкими чувствами,
незамысловатостью; а нашу компанию окружал воздух музея.
Кунсткамера, вмещавшая на равных модного советского беллетриста
Леснина, обаяшку-шахматиста Сандро (Хозяин называл его
"Шура-Просто Так"), изобретателя из засекреченного КБ
Камедиарова, солиста балета с подчеркнуто дамскими манерами по
кличке Шиншилла, передового ученого, бонвивана и вивера Николая
Николаевича, молчаливого Эммери (кажется, работавшего
лаборантом) и Хозяина, музыканта, подрабатывавшего на
Леннаучфильме. И меня, студенточку эры нижних крахмальных юбок.
Конечно, библиотека оказалась в моем распоряжении, Хозяин
оставил меня в квартире одну, а я закрыла входную дверь на
крючок, чтобы он не застукал меня у тайника. Я так волновалась,
входя в роль злоумышленницы, что чуть не сломала каблук,
поднимаясь по лестнице. Потайной ящик легко отщелкнулся и
вылетел вперед, и я взяла в руки флакончик с притертой пробкою.
Я открыла пробку; совсем немного, чуть покрыто дно,
темно-лиловой, почти черной, маслянистой, с керосиновым отливом,
жидкости. Я понюхала флакон, и голова у меня пошла кругом от
странного запаха, моментально забравшегося в ноздри, ударившего
в виски, окутавшего облаком. Закрыв пробку, я поставила флакон
обратно. И надела маску, и вправду закрывавшую все лицо. Она
была мне совершенно впору. Но и маску пропитывали экзотические
ароматы, все ароматы Аравии овевали лицо мое. Мне захотелось
посмотреться в зеркало. Внезапно обратила я внимание на то, что
окружение через прорези маски кажется мне не таким, каким видела
я его прежде. Корешки одних книг полуистлели, другие выглядели
обгоревшими, третьи книги на глазах рассыпались в прах,
четвертые были яркие и даже светились. Выйдя из библиотеки, я
оглядела комнату. Дряхлые кресла и прадедушкин диван стояли как
новенькие, тусклый посекшийся темно-зеленый шелк ширмы стал
изумрудным, а грязно-желтые птицы на шелке -- золотыми. На столе
вместо обычных карт валялись карты размером вчетверо больше, и с
незнакомыми мне фигурами: жрица, маг, шут, император, пустынник,
всадник;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13