да и в качестве мастей изображения жезлов, чаш, мечей и
монет помечали карты. На небольшой деревянной колонне с
бронзовой капителью, служившей Хозяину подставкой для кашпо без
цветка, теперь красовался пудреный парик. Я двинулась к зеркалу,
также видоизменившемуся, горизонтальному, в лилово-прозрачной
раме из стеклянных перевитых листьев и стеблей. Я глянула в
лиловый стекольный омут. Обнаженная смуглая девушка в вишневой
бархатной маске. Вздрогнув, я провела рукой по плечу и
почувствовала одежду. Отражение тоже провело по плечу рукою, я
увидела на левом плече отражения родинку; моя натуральная
родинка обреталась на правом плече и укрыта была кофточкой. Я
ретировалась в библиотеку, сняла маску и зажмурилась. Открыв
глаза, я обнаружила библиотеку во вполне тривиальном виде, так
же как и комнату, куда я тут же выглянула, распахнув занавески.
Тихо, тихо всё. Ни парика. Ни лилового зеркала. Обычное в
деревянном багете. Потертые стулья. Старая ширма. Карты как
карты. Надеть маску вторично я не решилась.
Пачка писем. Пожелтевшая бумага. Верхнее письмо по-французски.
"Дорогой Ла Гир!" В дверь позвонили. Я водворила тайник на
место, разложила тетради и книги на бюро, -- не любя и не умея
врать, я проявляла черты опытной лгуньи и лицемерки. "Кто там?"
-- спросила я. "Водопроводчик". -- "Хозяина нет дома, я вам не
открою". -- "А вы-то кто?" -- "Домработница", -- ответила я не
сморгнув.
Вскоре пришел и Хозяин.
-- Что это ты, медхен Ленхен, лисичка ты этакая, меня, старого
зайца, в лубяную мою избушку не пускаешь?
-- Моя-то ледяная растаяла. А лубяные избушки разве не на
Лубянке? На Фонтанке, чай, другая застройка. А почему "старого
зайца"? Не старого волка?
-- По сказке, детка, все по сказке.
-- Между прочим, водопроводчик заходил.
-- Трешку просил или воду отключал?
-- Я ему не открыла.
-- Сурова ты сегодня, медхен Ленхен. А почему не открыла?
-- Откуда я знаю, что он водопроводчик? Может, это были ваши
воры.
-- Резонно, -- сказал Хозяин. -- Теперь я навеки
скомпрометирован перед жилконторою -- если то был водопроводчик
-- твоим женским голоском из холостяцкой квартиры.
-- Я сказала, что я домработница.
-- Тембр у тебя на домработницу не тянет. Ты флейта, а
домработница валторна.
-- Неправда ваша, -- сказала я, -- она литавра. Но
водопроводчику не до таких тонкостев, если ему трешка
улыбнулась. А если воры, в следующий раз остерегутся лезть в
ваше отсутствие.
-- Остерегутся? Тебя побоятся?
-- Не меня, а мокрого дела.
-- Говорил я тебе, Ленхен, неоднократно, -- сказал Хозяин,
поджаривая покупные котлеты, -- прекрати читать детективы.
-- Не могу прекратить. Я их люблю.
-- Что там любить-то?
-- Ну, как же, -- сказала я, собирая маскировочные черновики
реферата, -- кто убил, выясняется, преступник наказан, значит,
добро торжествует.
-- А кого убили, тот воскресает? Для полного торжества. Чтобы
принять участие в торжестве.
-- Иногда вы такой серьезный, что я вас подозреваю в полном и
глубочайшем легкомыслии.
-- Ай да Ленхен! Двадцать копеек! Вот она, женская мудрость-то.
С молоком матери, можно сказать. А тут живешь, живешь, и все
дурак дураком.
В дверь позвонили. Хозяин ушел и вернулся с Сандро, напевая:
"Итак, забудем все, дитя!"
-- Что это вы поете?
-- Понятия не имею. Сандро, хотите котлетку? Знаете, медхен
сегодня водопроводчика на порог не пустила, через дверь с ним
изъяснялась, боялась -- воры.
-- Между прочим, -- сказал Сандро, отвлекшись от котлеты, --
меня ваши воры шантажировали. По телефону. И не только.
Хозяин сидел, откинувшись, смотрел внимательно, у него даже лицо
изменилось. В дверь опять позвонили.
-- Медхен Ленхен, пойди открой.
Я пошла и не слышала конца их разговора. Вошли Шиншилла и
Николай Николаевич. Шиншилла с розами.
-- Ленхен, хотите розочки? Мне мой покровитель подарил.
-- Вам ведь подарил, -- сказала я, несколько ошарашенная.
Сандро в этот вечер рвался продолжать свою третью из тысяча
одной белой ночи; игру в карты отложили.
-- Итак, Ганс шел по пустыне за проводником в бирюзовой юбке; за
Гансом следовал прибившийся к ним на последней стоянке
неизвестный с кривым кинжалом за поясом и с длинноствольным
бедуинским мушкетом; имени своего он не назвал, и проводник стал
величать хозяина оружия Бу Фатиля. Гансу объяснили: перед
выстрелом следует запалить фитиль и пребывать некоторое время с
зажженным фитилем в зубах. Гансу пространство пустыни
представлялось абсолютно одинаковым, однообразным, лишенным
примет и ориентиров, он не понимал, каким образом определяет
проводник нужное направление, не обозначенную в простертом до
горизонта песке тропу, ведущую к находящемуся за барханами на
горизонте оазису, от которого такая же несуществующая тропа
приведет их к Пальмире.
Он спросил, любопытствуя, у проводника:
-- Как ты находишь дорогу?
-- Я много лет хожу этой дорогой, чужеземец, -- отвечал тот, --
ты, видно, забыл, что я принадлежу к пьющим ветер, мы сильно
отличаемся от оседлых существ из глинобитных хижин, от
презренных людей высохшей глины; они комки глины на пути, а мы
сами -- путь, мы его часть. Мне, как и многим из племени
бедуинов, ведомо искусство кийяфы.
-- Что такое кийяфа? -- спросил Ганс.
-- Умение читать пустыню. И не только пустыню, может, и саму
жизнь тоже, и ее письмена, сина. Я умею читать следы на песке;
отличаю следы верховых верблюдов от следов вьючных и след
верблюда от следа верблюдицы; я знаю, кто следовал в караване:
воины врага или мирные купцы. Я могу отличить след мусульманина
от следа неверного, след девственницы от следа женщины, след
рыжего муравья от следа черного. Невидимая для тебя тропа
светится передо мной даже в ночи. Мастер кийяфы -- а я отношусь
к таковым -- умеет найти воду и распознать ценные минералы и
самоцветы; я вижу сквозь землю, о чужеземец. Я читаю судьбы по
человеческим лицам и могу определить характер по расположению
родинок на теле.
Идущий позади хмыкнул.
-- Ты зря смеешься, Бу Фатиля, -- сказал проводник, -- мастер
кийяфы знает немало лишнего не только о прошлом, но и о будущем;
однако я считаю недостойным уклоняться от судьбы; все в руках
Аллаха, а Аллах велик.
-- Если ты говоришь правду, -- сказал Бу Фатиля, -- найди нам в
этих песках хоть один самоцвет.
-- Изволь, -- отвечал бедуин, -- но нам придется отклониться в
сторону и несколько задержаться в пути; однако, я полагаю, нам
спешить некуда.
Гансу было не вполне ясно, от чего они уклоняются, потому что
песок везде песок, и для него пустыня не была открытой книгою;
через некоторое время проводник остановился, вынул из-за пояса
короткую лопатку, бросил ее хозяину мушкета и, указуя перстом,
промолвил:
-- Копай тут.
Они с Гансом уселись поодаль и ждали. Долго копал Бу Фатиля,
дважды останавливался, говоря, что проводник, должно быть,
ошибся, но, наконец, лопата со скрежетом натолкнулась на некое
препятствие, и, вскрикнув, он вытащил из выкопанной
довольно-таки обширной и глубокой ямы кованый ларец. В ларце
было полно золотых монет, смарагдов, жемчуга, лала, иранской
зеленоватой с прожилками бирюзы, сапфиров и серебряных
браслетов.
-- Закопай яму, -- сказал проводник, -- не оставляй на теле
пустыни отметин.
-- Чье это? -- спросил Ганс.
-- Наше! -- отвечал Бу Фатиля.
-- Ты знал о кладе?
-- Я увидел его сквозь песок. Полагаю, кто-то из эль-аггадских
молодцов припрятал ларец давным-давно и не смог за ним
вернуться.
-- Как мы это разделим? -- спросил Бу Фатиля. -- Раз ты указал,
твоя доля должна быть большей, как ты думаешь?
-- Разделим поровну на троих, -- сказал проводник.
-- Нет! -- вскричал Ганс. -- Мне чужого богатства не надо! К
тому же, может быть, припрятавший клад был вором или
разбойником.
-- В Эль-Аггаде все воры, кроме младенцев, -- сказал проводник.
-- Возьми хоть один драгоценный камень на память, чужеземец.
Ганс выбрал нитку жемчуга для Анхен.
-- Недаром росли у нее в палисаднике маргаритки, -- сказал
Леснин.
-- При чем тут маргаритки? -- спросила я.
-- Маргаритас анте поркас, что означает "Метать бисер перед
свиньями". В оригинале-то не бисер, а жемчуг, "маргаритас".
-- После двух стоянок, -- а на последней проводник пел Гансу
бедуинские песни с одинаковым рефреном -- плачем по покинутым
стоянкам, по следу шатра и праху костра, -- они дошли до
Пальмиры, чьи золотистые стены и желтые капители колонн,
подобные кронам пальм, поднимались из желтого песка.
-- Вот цель твоего путешествия, сина, -- сказал Гансу проводник.
-- Прощай.
-- А разве вы не войдете в город?
-- Нет, -- отвечал проводник, -- мы обойдем город стороной и
пойдем дальше. Так, Бу Фатиля?
-- Все так, -- отвечал тот, ухмыляясь.
Через несколько дней в Пальмиру пришел караван, и один из купцов
поведал Гансу, что какой-то человек зарезал в пустыне
проводника, ограбил его и скрылся, даже не схоронив убитого,
должно быть, спешил; а у убитого в ладони зажат был лал, так,
верно, было что грабить. И на этом все, а про Пальмиру речь
пойдет дальше.
-- Ты, должно быть, и сам спешишь, тебе не терпится отыграться,
-- сказал Шиншилла, тасуя карты.
-- Сдавай, -- сказал Эммери.
Они увлеклись игрой, а я ускользнула в библиотеку.
У меня не выходило из головы зрелище, открывшееся мне, когда в
прошлый раз надела я темно-красную восточную маску, странный вид
библиотеки, изменившаяся комната; мне хотелось проверить,
является ли видение мое игрой воображения или следствием
снадобья из флакончика, которого нанюхалась я ненароком; может,
там был наркотик? Так велико было мое любопытство, даже страх
быть обнаруженной, схваченной за руку отступил; к тому же
надеялась я на собственное проворство и выработанную за годы
занятий фехтованием реакцию и думала мгновенно спрятать маску и
закрыть тайник, если кто-то двинется в библиотеку. Итак, я
надела маску, и снова аравийские благоухания овеяли меня, как по
волшебству изменились окружавшие меня книги, оплыли свечи; я их
задула и, подойдя к задернутым занавескам при входе, заглянула в
щелку между занавесками, посмотрела из темной библиотеки в
освещенное пространство комнаты.
На ширму, кресла и зеркало я посмотреть на успела. Я не могла
отвести глаз от игроков, чуть не вскрикнув, как вскрикивают
героини пьес и старомодных романов. Не исключаю, что могла бы в
тот момент даже грохнуться в обморок, наподобие вышеупомянутых
героинь, преувеличенно женственных и впечатлительных; впрочем,
советские женщины были крепко от обмороков отучены, и правильно,
иначе валяться бы им в бесчувствии круглосуточно, а кто же тогда
станет по магазинам метаться, полы мыть, народное хозяйство
поднимать, детей растить и шпалы укладывать?
Не вскрикнув и не упав в обморок, замерев, я глядела на сидевших
за столом картежников. Я знала, кто где сидел, и черты лица они
в основном сохраняли. Были узнаваемы. Но не из этой компании
вышла я несколько минут тому назад в зашторенную библиотеку. Я
не только видела их иными, я знала, почему они таковы, возможно,
обретя из-за ароматов Аравии бедуинскую кийяфу.
Вот этот, в профиль, слева, -- Николай Николаевич? Этот жулик и
обжора? Липовый ученый, политик от науки, любитель комфорта,
ради которого он готов на все? С жабьими бородавками и бегающими
глазами? Подсиживающий коллег поталантливей и подписывающий
коллективные на них доносы? А рядом с ним -- Сандро,
превращающийся в того, на кого смотрит, приспосабливающийся к
каждому, какая форма мимикрии! Посмотрит на соседа справа -- и
лицо у него соседа справа, зато хорош для всех и со всеми,
человек-зеркало из собственной сказки! Камедиаров был обряжен в
непонятное серебристое одеяние наподобие комбинезона,
непроницаемое лицо словно из гипса, вместо рук -- кащеевы лапы,
марсианин, существо не отсюда -- откуда и зачем?! В нем
чувствовалось нечеловеческое, несомненная угроза, нездешняя
жестокость. Шиншилла... куда девалась сережка в ухе, кружева? Он
сидел в тренировочном трико, прямой, как хлыст, суровый, острый,
и все было вранье, и покровитель, и розочки, а ведь он защищался
от роты начальников своего ведомства балетного, от господ
офицеров с наклонностями гомосеков, и он разыгрывал педераста
при высокопоставленном покровителе, каков актер, чего не
сделаешь из любви к искусству? Если и пылал он патологической
страстью, так разве к фотографии Нижинского на стене над
кроватью, этот девственник, фанатик; батман, еще батман, прыжок,
носок тяни, держи спину! Слева от него сидел модный беллетрист
Леснин. В форме чекиста. Скрипя кобурой. В правой руке карты, в
левой круглая печать -- для чего? Опечатывать квартиры
обреченных? Украшать акты, протоколы допросов, постановления об
арестах, приказы? Куда подевались улыбка, артистизм, леность,
прекраснодушие? То был человек железный, гвозди бы делать из
этих людей, желваки на скулах играли, ни жалости, ни совести,
только -- цель. За Лесниным в три четверти, вполоборота абрис
темноликий, сияющий провалами очей, крылатое нечто, складки
облачных одежд -- ангел? призрак? Эммери! И ко мне спиной, в
пудреном парике и камзоле вельможи осьмнадцатого века, --
Хозяин. Все при картах. Играть так играть.
Время встало. Я не могла сдвинуться с места.
Кататония либо каталепсия. Я превратилась в статую из комедии
дель арте.
Эммери посмотрел в мою сторону.
Слух отказывал, видимо, Эммери произнес что-то, сказал им,
положил карты. Они продолжали играть без него, а он пошел в
библиотеку.
Я не могла шевельнуться. Я уже не боялась, что меня поймают, мне
было все равно.
Я знала: Эммери видит меня сквозь занавески. Но мне не надо было
опасаться его. Он мне был не враг.
Шумя крылами, вошел невесомо, взял меня за запястье, подвинул к
бюро, снял с меня маску, защелкнул тайник, зажег свечи в руках у
бегущих арапчат. У него был бокал шампанского, он заставил меня
глотнуть, усадил за бюро, молниеносно достал с полки книгу,
раскрыл, положил передо мною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13