Их – Щербакову и юного самоубийцу – связывали близкие отношения: любовь или дружба, не суть. Я, впрочем, более склоняюсь к любви. Так вот, тяжелобольная мать любимой девушки каким-то образом узнает, что портрет, принадлежавший некогда ее семье, находится в доме коллекционера Непомнящего. Дальше из-за отсутствия фактических данных открывается бесконечный простор для фантазии.
И я буду немножко фантазировать, но постараюсь не зарываться. Возможно, с этим портретом у Нины Щербаковой связаны какие-то особенные воспоминания, что-то очень важное, дорогое. Кстати, учти: тяжелобольные, тем более не совсем нормальные люди, бывают очень упрямы, капризны, требовательны. Вот и представь, что она, узнав – не знаю, правда, каким образом – о портрете…
– Зато я, кажется, знаю.
– Что именно?
– Откуда она узнала о портрете. Помнишь, в те годы очень популярен был журнал «Огонек» – единственный, по-моему, иллюстрированный журнал в Союзе.
– Ну, не единственный. Были еще «Смена», «Работница» и, по-моему, «Крестьянка». Да, и «Советский экран». Но «Огонек» – ты прав – был самым популярным. Особенно в интеллигентской среде.
– Верно. Так вот, корреспондент «Огонька» очень долго обхаживал отца на предмет интервью и вообще материала о коллекции. Тот сопротивлялся, не любил публичности, но сломался на возможности еще раз поведать миру историю «Душеньки». Короче, материал вышел, и «Душенька», между прочим, красовалась на обложке.
– Когда это было?
– Точно не помню. Но незадолго до их гибели. Это точно.
– Ну, вот еще один вопрос отпал. Понятно теперь, откуда Нина Щербакова узнала о том, что портрет не пропал, не сгинул, находится у вас. Узнав, она проникается идеей – допускаю, что маниакальной – во что бы то ни стало вернуть «Душеньку». Поскольку считает ее своей. Могу себе представить, что началось в семье.
Больная просит, требует… Возможно, генерал Щербаков был той самой «птицей», навещавшей твоего отца.
Если так, ему можно только посочувствовать – партизан сделал все, чтобы законным способом добыть «игрушку» для умирающей жены. Не вышло.
– И у тебя не вышло.
– Что такое?
– Генерал Щербаков не мог быть «птицей». Помнишь, старуха говорила тебе: отец был уверен – «птица» на самом деле может невозможное. Такая всемогущая «птица». А генерал Щербаков – почти в опале. Преподает в академии. Откуда ж у него доступ к запасникам Эрмитажа и Гохрана?
– А он врал с отчаяния.
– Он-то, может, и врал. Но отец его вранью не поверил бы. Ни за что. Слишком хорошо разбирался в людях, к тому же прекрасно знал «who is who» на имперском Олимпе.
– Ладно. Будем считать это первым черным шаром против новой версии. Неизвестная «птица» в нее не вписывается. Кстати, а ты не допускаешь мысли, что «птица» – сама по себе, а номенклатурный мальчик – сам?
– Допустить, конечно, можно. Но уж больно странное совпадение. Ладно. Давай дальше.
– Дальше, собственно, близится финал. Наблюдая за страданиями любимой девушки, кремлевский отпрыск готов решить вопрос любой ценой. Долго шляется под окнами вашей квартиры, понимает в конце концов, что одному не справиться. Где-то – это, конечно, вопрос, где и как, – однако ж находит сообщников. Настоящих уголовников. Выступая, таким образом, в качестве наводчика. За труды просит только портрет. И получает его, как известно. Остальное кануло вместе с двумя громилами. Все. Финал. То есть не все, конечно, – угроза разоблачения, еще страшней, надо думать, гнев родителя. Нервишки сдали, заперся, застрелился. Теперь – все.
– Однако опять же все – на момент убийства родителей. А дальше?
– Дальше… Щербаковы, понятное дело, затаились.
Вернуть портрет – оказаться замешанными в истории с убийством и грабежом. Невозможно. Тут умирает больная мать – если помнишь, она скончалась тоже в 1978-м – похороны, всем не до портрета. Потом проходит время и как-то все забывается. Живут тихо, как мыши, два одиноких напуганных человека. Галина Сергеевна даже замуж ни разу не сходила – это, к слову, в подтверждение моей версии о любви. Потом умирает генерал. Потом она узнает, что больна.
Тогда-то, возможно, – прости уж за банальность! – заговорила совесть. Перед вечностью, надо думать, все видится иначе. Да и чего ей теперь бояться? Словом, она решает возвратить тебе портрет. И возвращает. Но тут…
– Туг у тебя, любимая, возникает солидная неувязка. Потому что, с одной стороны, выходит, что у Галины Сергеевны заговорила совесть и она отдала портрет.
С другой же – ей зачем-то потребовался липовый дневник, в котором она утверждает, что я буквально вырвал картину из ее слабых рук. Совратил старушку.
– Постой. Помнишь, Вишневский говорил, что дневник, возможно, писался для кого-то.
– Понятное дело. Для бравых ребят с Петровки.
Чтобы наверняка знали, кого брать.
– Глупость. Выходит, она знала, что ее убьют… Нет, не для ребят с Петровки – для сообщника или обоих сообщников того мальчика. Не могу предположить, почему и как, но они каким-то образом выяснили, где портрет, и решили его заполучить.
– Через двадцать лет?
– Ну и что? Может, у них обстоятельства какие-то неотложные. Или, допустим, сразу после того преступления они загремели за решетку за какое-то другое.
Теперь вышли. И пришли за портретом. Вот она и хитрила – для них писала дневник, в котором утверждала, что тебе известно про портрет и, следовательно, в случае чего его будут искать. А сама спешила избавиться от «Душеньки». Чтоб уж наверняка!
– Допустим. Зачем же тогда им понадобилось се убивать, да еще таким эстетским образом? Громилы ведь – родителей, если помнишь… Ну ладно. И мало – убили, еще устроили инсценировку со временем, разбитыми часами и прочим.
– Чтобы приплести к делу тебя. Они же прочли в дневнике, что встреча была назначена на десять. Значит, в десять ты был у нее, забрал портрет. И она наверняка подтвердила это.
– Ну и?.. Портрет у меня. Зачем убивать старушку?
– Да просто так. Они же профессиональные убийцы. За то, что отдала портрет, в конце концов. Ее – убить, тебя – подставить следствию в качестве убийцы.
– Слишком тонко для громил с двадцатилетним стажем. Они же не из новых, которые с образованием и тонкой психологической организацией.
– Это – в кино.
– Тем более.
– Выходит, ребятам с Петровки осталось только найти громил – и ты, милый, свободен как ветер.
– А Морозов?
– Так ведь Вишневский сказал, что видит свет в конце тоннеля.
– Ничего такого он не говорил.
– По смыслу – именно так.
– Что ж, получается – снова ждем Вишневского.
– Ждем. Но завтра ни свет ни заря – клянусь! – поеду по твоим старичкам-боровичкам. Поздравлять с праздником.
– Они в большинстве своем антикоммунисты.

На том и порешили.
Однако Лиза долго еще не спала – ворочалась, тревожилась непонятно о чем.
Стройная, убедительная на первый взгляд версия нравилась ей все меньше.
И непонятно было – почему.
Оттого, наверное, беспокоилась, тревожилась душа.
И не спалось.

Москва, 7 ноября 2002 г., четверг, 10.15


Он проснулся обычно – рано.
День был праздничный – хотя обозначен нынешний праздник был как-то не слишком внятно.
Ну и Бог бы с ним – главное, выходной.
Людмила с наслаждением отсыпалась.
Муж тем временем на скорую руку перекусил на кухне.
На цыпочках вернулся в спальню: нужно было достать из гардероба темный выходной костюм, светлую рубашку, галстук.
Людмила приоткрыла один глаз, сонно поинтересовалась:
– Ты ничего не перепутал, милый? Парад лет десять как отменили.
– Спи. Съезжу навестить одного старичка. Одинокого ветерана.
– Сам ты старичок. И в старости становишься сентиментальным.
– Ладно, ладно. Не разгуливайся, спи.

Он аккуратно притворил за собой дверь. Быстро оделся – вид у подполковника Вишневского в выходном костюме был внушительный. Так, при параде, присел возле телефона.
На том конце провода ответили быстро – Юрий Леонидович неожиданно подтянулся, расправил плечи.
Сделано это было машинально – человек, с которым сейчас говорил Вишневский, долго время возглавлял одно из ключевых управлений его ведомства, то самое, в котором начинал работать нынешний подполковник.
Дело было даже не в должности и не в звании – разумеется, генеральском, – несколько десятилетий кряду этот человек был одним из самых влиятельных представителей контрразведки и посему знать и помнить должен был очень многое.
Очень и очень.
Теперь он, по собственному признанию, «подстригал розы» на даче.
И действительно – подстригал.
Жил за городом почти безвыездно, в политику не играл, хотя бывали периоды в новейшей истории – находились охотники использовать багаж и авторитет генерала.
Однако все покидали подмосковную дачу с неизменным – если был сезон – букетом роскошных роз.
И – не более того, И все же подполковник Вишневский решил рискнуть.
Во-первых, просьба его не содержала никакой политики.
Во-вторых, речь шла о человеческой судьбе – генерал, несмотря на все профессиональные издержки, был мужиком совестливым.
И наконец, в-третьих, Юрий Вишневский был его последним и, возможно, потому самым любимым учеником.
Этот фактор, кстати, был своего рода «неприкосновенным запасом» подполковника, припасенным на самый крайний случай. Ясно ведь было, что лимит генеральской привязанности не бесконечен.
Но он решился.
Разговор был коротким, разрешение приехать – получено.
Город – к вящей радости Юрия Леонидовича совсем не кишел праздничным народом, скорее уж казался сонным, пустынным.
Улицы были почти безлюдны, а мостовые – свободны.
До генеральской дачи в старой академической Жуковке он домчал всего за полчаса. И только сворачивая с Рублевки вправо, сообразил, что совсем рядом, в пятнадцати минутах езды – если, конечно, никто из «великих» не соберется в город и трассу не перекроют, – находится дом Лемеха, принадлежащий теперь Лизе. И там наверняка волнуются и ждут от него вестей два человека.
«Ладно, загляну на обратной дороге», – мысленно пообещал Вишневский и стал внимательно оглядываться по сторонам, чтобы не проскочить нужный поворот.

Старая Жуковка – поселение тесно застроенное и путаное.
Однако все обошлось, он свернул куда надо.
И через десять минут уже держал в руке аккуратную хрустальную рюмку, до краев наполненную ледяной тягучей водкой – ничего другого генерал не пил.
Никогда.
Выпили за праздник, не уточняя, какой именно.
Потом – практически без паузы – еще раз, за него же.
После – немного закусив – помянули, не чокаясь, тех, кого уже нет.
И генерал, проницательный, как и прежде, сам завел нужный разговор:
– Ну, хватит праздновать. Ты, Юра, пей, закусывай, но говори, зачем приехал.
Вишневский говорил недолго.
Старался – как некогда – уложиться в любимые генералом семь минут.
Почему – семь, до сих пор оставалось загадкой.
Но, похоже, уложился.
Старик коротко скользнул взглядом по часам на запястье, довольно хмыкнул.
– Ну, ясно. В целом. Неясно, правда, что ты из-за этого антиквара так надрываешься?
– С антикваром я знаком ровно три дня. Хотя, скажу откровенно, парень мне симпатичен. Не одной – по Киплингу – крови. Но симпатичен. А надрываюсь, можно сказать, по инерции – случилось некоторое время назад поддержать в трудную минуту славную женщину, а она возьми да влюбись в этого антиквара.
– А ты что же – сам на нее виды имел?
– Никак нет. Не было видов. А женщина, думаю, вам известная, Лиза Лаврова – дочь Лаврова.
– Аркадия Анисимовича?
– Так точно, Аркадия Анисимовича.
– Он ведь умер не так давно?
– Лет пять назад.
– Да-а-а. А дочка, значит, попала в переделку?
– Замуж вышла неудачно, не за того, за кого следовало.
– А теперь в антиквара беглого влюбилась.
– Да она давно в него влюбилась, Николай Парфенович.
– Ладно, с вашей любовью мне уж точно не разобраться. Лаврова помню. Мужик был правильный. Да…
Уходит наш брат помаленьку. Ну ладно. Давай по делу.
Что тебя интересует?
– Дело Непомнящих.
– Дело Димки Загорного, хочешь сказать?
– Да, так вернее.
– А зачем, собственно? Что тебе дадут подробности? Димки нет, и косточки давно истлели.
– А сообщники? Не верю, что их не вычислили тогда. Другое дело, что трогать не стали.
– Ты что же – полагаешь, это они теперь куролесят? Дочку Щербакова отравили? Антиквара – Лизаветину любовь – под статью подвели? Уголовники, стало быть?
– Полагаю, так.
– Ну и дурак.
– Не понял.
– Не было там никаких уголовников. Два офицера из охраны Павла Григорьевича Загорного сопровождали Димку в том налете. Убивал, правда, он. Истерик малолетний. Коллекционер этот, Непомнящий, не робкого десятка оказался. Пацан – я так понимаю – надеялся на испуг взять. Не вышло. Непомнящий его послал куда полагается – и двух мордоворотов не испугался. За телефон взялся – в милицию звонить. Тут мелкий и ополоумел, выхватил нож охотничий – на всякий случай вооружился, паскудник, – и ударил.
Попал, по всей видимости, сразу куда следует, а вернее – куда не следовало бы, словом, поразил какой-то жизненно важный орган. Непомнящий упал, и тогда уж – в истерике – мальчишка его исполосовал. Тут жена выскочила, увидала такое – и сразу в обморок Ну так он и ее – тем же макаром.
– А эти… офицеры?
– Офицеры, мать их… Наблюдали. Не решились, понимаешь, руку на сынка поднять. Ведено было его сопровождать – вот и сопровождали.
– Простите, Николай Парфенович, но я не очень понял – что значит сопровождать? Куда? На грабеж?!
– Ладно, ты мне здесь тоже невинность-то не изображай! Наслышан небось о прежних порядках. Бога благодари, что поздно родился! Однако я тоже не прав – начал говорить, так надо бы с начала. А вышло – с середины. Дело как было? Пал Григорьич Заторный в те годы в большой силе был. Член ПБ, поговаривали – кандидат в генсеки. Держал себя, должен сказать, вольно. Такого, что он творил, мало кто себе позволял, даже из ближнего круга. Ну ладно – наше дело в ту пору было наблюдать и помалкивать. Словом, был Загорный крут, а сынок – Димка – не в отца пошел. Такой, знаешь, истеричный хлюпик, капризный, избалованный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36