Он возблагодарил судьбу, еще не зная, кто звонит.
А узнав, приятно удивился.
Звонил адвокат, любитель поповского фар – фора. Надо сказать, что некоторое время после ужина в «Узбекистане» и позже, когда уже разгромили магазин, Игорь Всеволодович рассчитывал на услуги мэтра. Разумеется, не безвозмездные.
Но время шло, и в какой-то миг стало ясно – рассчитывать не стоит. Человек, возможно, и хотел бы, но ничем не может помочь. Потому и не звонит. И уж тем паче звонить не следует ему, во избежание взаимной неловкости, которая, как правило, долго отравляет память.
Теперь Герман Константинович звонил сам.
И это означало примерно следующее.
Где-то в неведомых кущах или в заоблачных высях чаша весов, на которую кто-то поместил интересы, а быть может, и жизнь Игоря Всеволодовича, сдвинулась с места и легонько поползла вниз.
Возможно, движение было робким. Едва заметным.
Но не для Германа Константиновича.
И вот он звонил.
Говорил суховато, камуфлируя комплекс некоторой вины, но бодро, а главное, так, словно расстались вчера.
– Здравствуй, дружок. Насчет твоей сказки появилась некая ясность. А главное, люди, с которыми можно – и нужно! – говорить. Ты меня понял?
– Я готов!
– Вот и прекрасно. Не занимай вечер. Или по крайней мере будь в зоне досягаемости…

Это был сумасшедший день.
Воистину что-то там происходило со звездами или некими другими субстанциями.
Хорошо было бы еще понять – что?

Минск, год 1941-й


Это было странное, ирреальное, но захватывающее зрелище. Что-то из области фантастики, возможно.
Вспомнились фильмы Лени Рифеншталь и ее фотографии. Он любил творчество этой женщины.
Она фантастически снимала обычные, совершенно реальные вещи и события, в действительности даже скучноватые и однообразные. С фантазией у людей Геббельса всегда были проблемы. С образованием и вкусом, впрочем, тоже.
Но она снимала их топорные мистерии, будто слегка смещая происходящее в пространстве и во времени.
И появлялось чувство ирреальности, намек на едва различимое присутствие высшей воли – единственной, правящей миром.
Разумеется, он понимал, что это невозможно, – хрупкая блондинка была всего лишь талантлива и умна.
Понимала: фюреру нужны легионы без числа. Воины, возникающие из ниоткуда и уходящие в вечность с его именем на устах. Дальнейшее – дело техники: удачный ракурс, профессиональный монтаж.
Она молодец, эта Лени Рифеншталь.
Однако ж такое не могло родиться даже в ее умной, хорошенькой головке.
Такое вообще невозможно было придумать.
Только в бреду, в ночном кошмаре – или в момент высшего озарения.
Он стоял как вкопанный и смотрел, хотя водитель новенького штабного Meibaeh многозначительно поглядывал по сторонам, часто поправляя кобуру, – он боялся.
Улица была пустынной, машина – заметной, полковник фон Рихтгофен – в щегольской, с иголочки, шинели, фуражке с высокой тульей, высокий, статный – в любую минуту мог оказаться прекрасной мишенью.
Вильгельм фон Рихтгофен, однако, был фаталистом. И потому неподвижно стоял посреди улицы, расставив ноги и слегка запрокинув голову, уже минут десять.
Он любовался.
Зрелище было впечатляющим.
Двухэтажный жилой дом, большой, крепкий и, вероятно, когда-то нарядный, пережив страшную бомбежку – пижоны из Luftwaffe были все же отменными профессионалами, – каким-то чудом уцелел.
Рухнул фасад. И аккуратно сложился на тротуаре грудой камней и штукатурки.
А дом остался – и стал похож на театральную декорацию, потому что внутренние помещения оказались теперь будто специально выставлены на всеобщее обозрение.
Маленькие гостиные с нарядными скатерками на круглых столах, спальни с никелированными кроватями и гобеленовыми ковриками на стенах, узкие коридорчики, заставленные каким-то хламом.
Все было цело.
Пожар отчего-то не разгорелся.
Не обрушились перекрытия, не провалилась крыша.
Не растащили, в конце концов, пожитки оставшиеся в живых жильцы или мародеры.
Фантастическое, сказочное зрелище.
Фон Рихтгофен внезапно вспомнил детство.
Рыцарский замок из папье-маше, полученный в подарок на Рождество.
В ней все было настоящим, в этой цитадели – на тонких цепях поднимались мосты, открывались и закрывались ворота, на высокую колокольню вела крохотная винтовая лестница.
Однако ж ему, семилетнему, этого показалось мало.
В замке наверняка были залы, потайные комнаты и подземелье, где содержались узники и дикие звери.
Маленький Вилли честно пытался их найти, но потерпел фиаско – подарок был безнадежно испорчен.
Но главное – осталось чувство разочарования и обмана.
Теперь, тридцать лет спустя, судьба будто решила искупить ту пустячную вину – не замок, но настоящий дом, со всем своим нехитрым скарбом, стоял перед ним распахнутый, как на сказочной картинке.
Желание оказаться внутри стало нестерпимым.
Фон Рихтгофен решительно направился к разрушенному дому. И тут же наткнулся на железное ограждение. К тому же откуда-то из подворотни навстречу ему выдвинулись две неуклюжие фигуры, облаченные в форму полевой жандармерии.
– Прошу прощения, Herr Oberst, проход запрещен.
Опасная зона.
– Дом может рухнуть в любую минуту, Herr Oberst.
– Понимаю. И тем не менее намерен испытать судьбу.
– Но приказ…
– Оставь, Курт…
– Действительно, Курт, ваш коллега рассуждает здраво. Будем считать: на время моего присутствия приказ временно утратил силу. Вам ясно?
– Так точно, Herr Oberst!
Он тут же забыл о них.
Ловко балансируя на груде камней, фон Рихтгофен стремительно приближался к дому.
Внутри он провел не более получаса и заспешил назад. Не потому, разумеется, что, отзываясь на каждый шаг, дом угрожающе ворчал и всхлипывал, оплакивая свою долю. Опасно потрескивали половицы, а с потолков, висящих над бездной, падали куски штукатурки.
Он не боялся и, пожалуй, не слишком обращал на это внимание.
Удручало другое – то же детское разочарование и горечь обманутой надежды. Не было в этом опасном, чудом устоявшем доме ничего таинственного и даже просто занимательного.
Убожество чужого, непонятного, но, очевидно, скудного, жалкого житья – вот что открылось ему внутри.
Самодельные этажерки, набитые потрепанными книгами.
Неструганные табуретки, такие же полки с унылой посудой.
Гнутые кастрюли, закопченные сковороды, дешевенькие вазочки с искусственными цветами.
Странная все же была блажь!
Захотелось – видите ли! – недополученных детских впечатлений. В тридцать девять лет, в центре Европы, раздавленной и порабощенной. В самом пекле сокрушительной войны.
Смешно.
Он едва увернулся от увесистого куска штукатурки и на секунду прикрыл глаза – следом посыпалась густая белая пыль.
А когда открыл – невольно вздрогнул и, пожалуй, впервые по-настоящему испугался.
Кто-то внимательно наблюдал за ним из полумрака небольшой ниши, заставленной глубоким обветшалым креслом.
Рука в тонкой кожаной перчатке привычно расстегивала кобуру, но голос несколько изменил Вильгельма фон Рихтгофену. Вместо привычного властного окрика прозвучал негромкий вопрос. Не слишком уверенный к тому же.

– Wer ist das hier? Кто здесь? (нем.)

.
Ответа не последовало.
Впрочем, он уже и не ждал ответа. Чтобы прийти в себя, достаточно было секунды. Вильгельм фон Рихтгфен застегнул кобуру и усмехнулся. Правда, с некоторым облегчением.
В глубине ниши висела картина – небольшое полотно без рамы.
Висела очень неудачно.
Солнечный свет едва проникал в узкий простенок – различить изображение было сложно.
Одно было ясно – портрет. Потому что глаза, устремленные на полковника, смотрели именно оттуда, с темного полотна.
Он протянул руку – снял со стены небольшой подрамник, висевший на большом ржавом гвозде. Облако пыли густым серым налетом покрыло светлое сукно шинели – фон Рихтгофен небрежно отряхнул лацканы, энергично дунул на холст и двинулся к свету, открытому – во всю стену – проему, выходящему прямо на улицу.
Оттуда за ним напряженно наблюдали штабной шофер и двое из полевой жандармерии.
Впрочем, полковник их не заметил.
Картину же рассматривал внимательно, со знанием дела – и чем дольше, тем более заинтересованно. Некоторое время он напряженно всматривался в нижний угол полотна, надеясь разглядеть имя художника, и, не обнаружив, внимательно изучил обратную сторону холста – подписи не было и там.
Однако это мало что меняло – Вильгельм фон Рихтгофен обладал достаточной сумой знаний и опытом в области живописного искусства, чтобы, без оглядки на громкие имена, составить собственное мнение.
В данном случае оно было превосходным.
– Что ж, милая дама, – произнес он, обращаясь к портрету, – придется на некоторое время стать вашим рыцарем и спасти прекрасную незнакомку – если она, разумеется, не возражает…

Опасную зону он покидал не спеша и даже насвистывал что-то бравурное.
Портрет, однако, держал очень аккуратно и даже не поднял руки в ответном партийном приветствии, когда оба полевых жандарма дружно выкрикнули: «Heil, Gitler!»
Лишь небрежно кивнул головой.
И умчался на своем щегольском Meibach, подняв клубы густой пыли.
Жандармы некоторое время молчали. Но позже тот, который не хотел пускать полковника в дом, заметил неожиданно зло:
– Судя по всему, этот Oberst – большая шишка… – Он не закончил фразы, но угрюмое сопение сказало напарнику много больше слов.
– Однако ж не погнушался дешевой картинкой. Ты это хотел сказать, Курт?
– Ничего я не хотел… – Курт насупился и засопел еще громче.
– Вот и правильно, старина. На нашем месте лучше ничего не видеть и тем более ничего не говорить.

Короткий эпизод – песчинка в кровавом урагане войны – был исчерпан.
Полковник генерального штаба Wehrmacht барон Вильгельм фон Рихтгофен, разумеется, не мог знать, как спасенный им портрет появился в разрушенном доме. Между прочим, в самый канун войны.
В феврале 1941-го из Москвы прибыл для прохождения службы молодой оперуполномоченный НКВД Николай Щербаков с женой Ниной. А в июле, когда немецкие танки стояли на подступах к городу, выполняя задание командования, лейтенант Щербаков ушел в леса создавать партизанский отряд. И жена Нина ушла с ним, потому что оставаться в оккупированном городе супруге оперуполномоченного НКВД было никак нельзя. А квартирка со всем нехитрым имуществом осталась, Разумеется, это было совершенно не важно для полковника фон Рихтгофена.
Точно так же, как людям, обладавшим портретом после него, не было никакой нужды знать, что потомок старинного прусского рода Вильгельм фон Рихтгофен никогда не воспринимал всерьез бесноватого ефрейтора, чудом захватившего власть в его стране. Воевал исключительно в силу фамильных традиций.
И еще из упрямства – стремясь доказать отцу, не желавшему знаться с наци, что живет своей жизнью.
Потому волен принимать любые решения.
И служить кому вздумается.
В феврале 1944-го барон Рихтгофен оказался среди заговорщиков, решивших наконец избавить мир от зарвавшегося маньяка.
И был расстрелян в апреле – когда в лазурном небе Берлина, как майские жуки, с ревом кружили советские бомбардировщики.
Судьбы портрета эти трагические обстоятельства не коснулись нисколько.
Тремя годами раньше он был передан реставраторам, оправлен в подобающий багет, а после занял достойное место в картинной галерее небольшого замка под Мекленбургом, принадлежащего Рихтгофенам с незапамятных времен.

Москва, год 2002-й


Сумасшедший день тем временем продолжался.
И конец его был еще очень далек, не по времени, возможно, – по тому, что предстояло.
Надо ли говорить, отношение Игоря Всеволодовича к странной женщине изменилось. В одном, впрочем, он был уверен, как прежде: она не в себе.
Все прочее: нездоровое, неприятное лицо, неудачный парик, маленькие глаза, мохнатые, неженские брови – не раздражало больше, скорее уж вызывало жалость и желание как-то по-человечески приласкать, приголубить, сказать что-нибудь доброе, приятное ей.
Понятно было – ничего такого делать нельзя: слишком явной и объяснимой покажется метаморфоза. Да и не поверит она.
Пока же разговор плутал в лабиринте бесконечных реверансов.
«Вы понимаете, что я не могу…»
«Я и не представляла другого…»
«В конце концов, речь идет о сумме очень приличной, для вас, возможно, достаточной на всю оставшуюся жизнь…»
«Господи, да как же вы не можете понять…»
В конце концов у него разболелась голова.
Она же, напротив, ожила, разрумянилась даже.
Что ж, сознание благородного свершения, в определенном смысле некоего нравственного подвига, наверное, приятно бередит душу, рождает яркие чувства. Есть от чего разрумяниться. Возможно, впрочем, просто-напросто с ней давно никто не говорил так эмоционально, долго – и вообще не уделял так много внимания.
Тоже – повод.
И существенный.
«Это может продолжаться вечно, – обреченно подумал Непомнящий, и в душе опять зашевелилось нехорошее подозрение. – Да полно, а есть ли у нее „Душенька“ на самом деле?»
Это был некий внутренний рубеж, сигнал перейти от разговора к делу.
«А деньги? Что бы она ни говорила, всегда можно найти способ компенсации… Вопрос, в конце концов. всего лишь технический».
Простая, трезвая мысль неожиданно все расставила по своим местам, Игорь Всеволодович легко вынырнул из лабиринта.

– Хорошо, Галина Сергеевна. Будем считать, что некоторым образом вы меня убедили. Не совсем – но некоторым образом, скажем так. Я буду думать и в конечном итоге обязательно что-нибудь придумаю. Какой-нибудь компромисс между вашим и моим представлением о чести и достойном поведении. Но – потом. А сейчас скажите – когда можно увидеть «Душеньку»? Простите за настойчивость, но, надеюсь, вы понимаете…
– Прекрасно понимаю. И, откровенно говоря, удивлена, отчего вы не спросили об этом раньше. Можно хоть сейчас…
– Не понял?
– Картина со мной. Вы же знаете – она небольшая. Только выйдем, здесь как-то не очень удобно.

Разумеется, он согласился. Хотя не видел ничего предосудительного в том, чтобы осмотреть картину в баре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36