И готова была внимать вечно.
Однако те, другие слова, позволившие бы наконец объясниться с Лемехом, все еще не были сказаны.
Поразмыслив, Лиза решила произнести их сама.
Во-первых, она ни секунды не сомневалась, что ее желания так же совпадают с желаниями Игоря, как совпадают во всем их мысли, чувства, представления о мире, случайные мимолетные ощущения, иногда даже сны и предчувствия. И еще много чего, что делает людей не просто близкими – по-настоящему родными.
Во-вторых, рассудив, объяснила нерешительность Игоря неверным представлением о характере ее отношений с мужем. Надо сказать, они почти никогда не говорили о нем, и это давало ей повод так рассуждать.
«Возможно, – думала Лиза, – он воображает, что я как-то неразрешимо завишу от Леонида и вообще прикована к нему стопудовыми цепями. Возможно, думает, что попросту панически боюсь и не могу решиться сообщить Лемеху обо всем. И потому молчит, тянет, щадит меня, надеется бог знает на что или вынашивает какие-то свои, наверняка фантастические планы. Дурачок».
Обретя, как думала, ясность, она не стала тянуть. И это, кстати, было очень в ее стиле.
Ближайшая встреча случилась днем.
Иногда они обедали в маленьком ресторане на Страстном бульваре, уютном и, главное, малолюдном. Зал и тогда был почти пуст, к тому же «их» столик в нише у окна расположен был очень удачно – его трудно было заметить. Голоса тонули в глубоких складках тяжелой портьеры, обрамлявшей нишу.
Словом, никто ничего не заметил и не расслышал – уж точно.
Только дама неожиданно рано прервала трапезу.
Ушла, не дождавшись основного блюда, оставив спутника в одиночестве и самом скверном расположении духа.
В тот день он пил много, как никогда, хотя почти не пьянел, только заметно бледнел и долго сидел, устремив взгляд в одну точку.
Официант, постоянно обслуживавший пару, поглядывал сочувственно. Само собой, помалкивал. Но рассуждал про себя: «Всякое бывает. Но проходит, как правило». И был почти прав. Как ни пошла избитая сентенция, в большинстве случаев она оказывается справедливой.
Однако сейчас ни во что подобное Лиза не поверила бы.
Все было кончено. Безвозвратно. Бесповоротно.
Бессмысленно, как робот, переставляя ноги, она двигалась по бульварам вниз и уже миновала Страстной.
Едва не угодив под колеса автомобиля, пересекла Сретенку.
Шагала по Рождественскому, не разбирая дороги и не замечая ничего вокруг.
В голове, зацепившись, бесконечно крутился короткий обрывок разговора.

– Пойми наконец, я не могу позволить себе иметь такую жену, как ты!

В его глазах сквозили отчаяние и ярость.
Природа ярости была ей неведома.
Отчаяние понимала хорошо.
Полагала, что сумеет рассеять страх, неуверенность, сомнения, из которых, очевидно, оно и складывалось.
И все еще пыталась сохранить легкий тон, взятый сначала.
– Ну, знаешь ли, решать, для кого я – роскошь, а для кого – в самый раз, позволь все же мне самой. Как субъекту одушевленному, находящемуся в здравом уме и трезвой памяти…
– Не позволю. – Теперь он смотрел жестко. Без тени отчаяния. – Не потерплю благодеяний. И вообще, с какого перепугу ты решила, что женитьба как таковая входит в мои планы? Перед тобой, между прочим, холостяк со стажем. Так что особо не огорчайся – не ты первая терпишь фиаско…
Слушать дальше она не стала.
Действительно, с какого это перепугу…
И далее – по тексту.
Самое страшное заключалось в том, что, вне всяких сомнений, он говорил чистую правду.
И ничего, кроме правды.

Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 01.34


Судьба более не подавала знаков. Да и зачем? Выбора в любом случае не оставалось.
Незнакомая в принципе дорога, будто наделенная сознанием, мыслящая субстанция, стелилась под колесами, неведомо как помогала на развилках выбрать нужное направление и, похоже, грамотно отводила от постов ГАИ, петляя в глухом, дремучем вроде бы лесу.
На самом деле лес был очень даже обитаемым, это Игорю Всеволодовичу было известно.
Предупредительное шоссе благополучно вернуло его на Рублевку. Здешние места Непомнящий знал хорошо – именно тут, собственно, обитало большинство постоянных клиентов.
Тот дом, к которому теперь спешил в ночи, тоже был здесь.
И совсем уже близко.
Безусловно, Игорю Всеволодовичу следовало бы удивиться. Путь, пройденный лишь однажды, в сильном волнении и к тому же впотьмах, он повторил, не задумываясь, легко.
И уже здесь, на изъезженной вдоль и поперек Рублевке, так же легко вспомнил дорогу к дому, в котором был всего-то пару раз. И очень давно.
Это было странно вдвойне, ибо, по собственному определению, Игорь Всеволодович страдал абсолютным топографическим кретинизмом. Незамысловатые городские маршруты запоминал с десятого раза, но и после ошибался, проскакивая нужный поворот или, напротив, сворачивая намного раньше, чем следовало.
Впрочем, теперь ни о чем таком он даже не думал и, вероятнее всего, вообще не заметил странной метаморфозы. Мысли в голове кружились обрывочные, но довольно трезвые.
Дом, к порогу которого он теперь спешил, как к последнему возможному пристанищу, принадлежал когда-то женщине, которую Игорь Всеволодович любил единственной, не каждым смертным испытанной любовью. Той, что соединяет не столько тела, сколько души.
Тогда рождается в мире новая душа, одна, дарованная на равных обоим.
Такое случается. Правда, нечасто и, говорят, все реже с годами.
Посему, выходило, повезло Игорю несказанно. Но именно это единственное, главное в жизни везение он не сберег.
По глупости. А если уж честно до конца – струсил.
Мелкий, расчетливый, обыденный был тот страх.
Вроде поймал Иван-дурак жар-птицу, прижал к груди, залюбовался, размечтался было – да одумался.
И выпустил.
Не удержать, дескать, в простых мужицких руках такое чудо.
Не по Сеньке шапка.
Вот и Непомнящий однажды оказался таков – испугался нежданно привалившего счастья. Мелкие, стыдные мыслишки запрыгали в голове.
И ведь она – такова была эта женщина! – без слов поняла его страхи. Не оскорбилась, не унизила злой насмешкой – пыталась поначалу шутить.
А потом – когда он впал в идиотское упрямство, в ужасе от того, что творит, стал откровенно хамить – терпеливо, как маленькому, упрямому ребенку, объясняла, что не дорожит нисколько тем, что имеет, пребывая подле мужа-олигарха. Да что там не дорожит – тяготится.
И вот ведь странное, необъяснимое дело – он и сам прекрасно знал это, понимал, чувствовал.
Впрочем, почему – странное?
Душа-то уже была одна на двоих.
Стало быть – знал наверняка.
Но трусливый мелкий бес напускал туману, нашептывал в ухо: "Это теперь она, голубушка, так поет, пока мужнины миллионы при ней, и лимузин с толпой охраны ждет у двери, и поблескивают в ушках бриллианты несметной стоимости. А лишится всего, запоет иначе.
Ну, не запоет, возможно: умна, тонка, хорошо воспитана. Но глядеть будет так, что захочется тебе, дружок, в петлю, причем немедленно. Ибо привычной жизни для нее ты обустроить не сумеешь. Кишка тонка. Нос не дорос. И не дорастет никогда. Сам понимаешь".
Это он понимал. И ничего другого уже понять не смог, замороченный дурманящим шепотком.
Все было кончено.
И душа, по живому располосованная пополам, а вернее та половина, что осталась ему, все никак не заживала. Кровоточила, ныла, пронзала иногда острой болью.
Однако ж все это были воспоминания.
Меж ними проскакивали мысли более насущные.
С чего, к примеру, он вдруг решил, что она живет в том же доме, что и прежде?
После разрыва до Игоря Всеволодовича иногда доходили обрывочные слухи о ней – и всякий раз острой болью отзывалась незаживающая половинка души.
Потом началась своеобразная игра с самим собой.
Внешне он делал все, чтобы – не приведи Господь – не оказаться в ситуации, когда могла зайти речь о ней, избегал встреч с общими знакомыми и старательно ограждал себя от любого упоминания этой женщины.
На самом же деле тайно, стыдясь, будто делает что-то недостойное, жадно ловил обрывки слухов, сплетен и пересудов. Дотошно изучал материалы светской хроники, где иногда появлялись фотографии, запечатлевшие Лизу, как правило, в компании нарядных людей, слепящих улыбками и бриллиантами.
Он знал, что, путешествуя с мужем-олигархом, на каком-то модном курорте она повстречала французского графа или маркиза, к тому же известного винодела и потому человека небедного.
В команде мужей произошла замена – место отечественного миллионера занял миллионер французский.
Лиза Лемех стала графиней – или маркизой – де Монферей. Однако ненадолго. Брак с виноделом распался. Осталось, правда, громкое имя.
Елизавета де Монферей вернулась на родину и поселилась вроде бы снова на Рублево-Успенском шоссе.
Об этом некоторое время назад написала какая-то бульварная газетенка. Она же, без особой, правда, уверенности, поведала читателям панславянскую, по сути, историю о том, как французский аристократ расстался с русской женой, оставив на память о себе только титул. И более ничего.
Бедняжка оказалась на улице, к тому же совсем без средств и даже без французского гражданства, которое отчего-то не потрудилась получить. Тогда отвергнутый русский олигарх проявил неслыханное благородство.
Ветреной жене был предоставлен дом, в котором жили прежде, назначено постоянное содержание. Небольшое, но вполне достойное.
История сильно напоминала сюжет классической «мыльной оперы», но мало походила на правду. Игорь Всеволодович – по определению – не мог представить Лизу, трепетно принимающую благодеяния отставного мужа.
Однако дорога его лежала теперь к тому самому дому и практически была завершена.
Рассеянный свет фар разбежался по литому кружеву нарядных, совершенно дворцовых ворот. Увидев их впервые, Игорь Всеволодович изумился – у состоятельных русских в ту пору в чести были трехметровые кирпичные заборы и глухие ворота, не оставляющие прохожему шанса даже мельком, издалека взглянуть на дом и окружающее пространство.
Леонид Лемех уже тогда во многом превосходил соотечественников.
Они еще только впитывали западные стандарты. Он, не задумываясь и нимало не тяготясь этим, жил по канонам той жизни. И, собственно говоря, мыслил по-тамошнему.
Правда, идея узорных парадных ворот, принадлежала Лизе.
Что ж, они по крайней мере оказались на месте.
Изменения, однако, были – Игорь Всеволодович подъехал почти вплотную, но никто не вышел навстречу, Прежде еще на подъезде к дому машину видели и реагировали соответственно – ворота бесшумно распахивались навстречу хозяевам или желанным гостям. Если же посетитель был неизвестен либо имелись на его счет соответствующие указания, охранник поджидал гостя по ту сторону ворот. В любом случае вес происходило прежде, чем машина приближалась вплотную. Теперь, похоже, все изменилось.
Дом хорошо просматривался сквозь чугунную вязь – несколько окон светились и горели фонари у входа. Стало быть, он был обитаем. Но машину, уткнувшуюся носом в ворота, никто не заметил.
Игорь Всеволодович посигналил – реакции не последовало.
Предстояло, похоже, штурмовать кружевные ворота или предпринять рискованную попытку перебраться через них.
Он вышел из машины, решив основательно изучить обстановку. Изучал, прогуливаясь вдоль кружевных ворот такого же невысокого забора. Силился разглядеть что-то в освещенных окнах. Решился даже попытать счастья первобытным способом – крикнуть что-нибудь вроде «Люди!» или «Хозяева!».
Но не успел.
В который раз, изучая чугунный узор, обнаружил небольшое переговорное устройство.
Еще одно свидетельство перемен – раньше здесь не было ничего подобного.
Однако ж находка оказалась кстати.
Игорь Всеволодович нажал кнопку – в ответ раздалось приветливое «дилинь-дилинь».
А через несколько минут в сырой, промозглой тьме подмосковного леса негромко, но отчетливо прозвучал голос.
Он узнал бы его из тысячи, даже если бы обладательница говорила шепотом, а вокруг стоял невообразимый гвалт.
Но в заснеженном лесу было тихо.

– Кто там? – Лиза казалась немного удивленной.
Гостей в это время, очевидно, уже не предвиделось.
– Я…
От волнения у Игоря Всеволодовича перехватило горло. Короткое "я" далось с трудом. Исключительно потому он не смог произнести ничего больше.
И – упаси Бог – никакой самонадеянности. Дескать, узнает и так, заслышав первый звук голоса.
Все было честно.
Но и Лиза была честна.
«Кто это – я?», «Я – это кто?» – в подобных обстоятельствах подавляющее большинство женщин не смогло, да и не захотело бы отказать себе в этом коротком удовольствии, маленькой мести – имитации забвения.
Впрочем, она никогда не сливалась с большинством.
– Ты? Заходи. Сейчас открою калитку…

Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 8.40


Рассвет, морозный и яркий, любопытствуя, заглянул в просвет меж тяжелыми портьерами золотистого шелка.
День начался. По всему – солнечный, холодный, проветренный колючим ветром.
То ли зима тихой сапой прежде времени занимала позиции, то ли осень вдруг расщедрилась напоследок, отдернула пелену туч, как тяжелую занавеску с окна, открыла дорогу солнечным лучам, позвала на помощь свежий студеный ветер – основательно проветрить землю в канун наступающей зимы.
Никакого значения, однако, это сейчас не имело, разразись за стенами дома хоть метель, закружи пурга.
Или, напротив, возвратись вопреки законам мироздания знойное лето.
Все равно им было безразлично, что творится в мире.
В самом деле все равно.

– Ты мне веришь? – Он приподнялся на" локте, легко провел ладонью по ее лицу.
Усталому после бессонной ночи.
С едва заметной сеткой морщин вокруг потемневших, ввалившихся глаз.
Несказанно прекрасному лицу, равного которому не найдется в мире, сколько красавиц ни вздумают оспорить это.
– Верю. Ты честный, это я всегда знала. Но – погоди радоваться! – оказывается, глупый. Жаль, что не догадалась об этом раньше.
– Пусть глупый. Разве глупым возбраняется любить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36