Но в камере просто ни во что не веришь. А тут мы уже сидел
и в грузовике, и газогенераторная печка его заставляла рычать разогрева
вшийся мотор. В кузов заглянул немец, пересчитал нас еще раз, и грузовик во
шел в подворотню. Тут в кузов к нам снова заглянули, и мы выехали в город.
КтоЦ то пожалел:
Ц А этих мужиков, наверное, в концлагерь.
Кузов грузовика был открытым, в кабинке сидели шофер и какой-то штатский
немец, который принимал нас в тюрьме, и мы думали, что нас-то, наверно, не в к
онцлагерь везут. А мужчины остались в этом ледяном вентиляционном корид
оре, в голодной камере с тлеющим электрическим волоском, со своими безум
ными уже разговорами о еде. Голод они переносили тяжелее всех нас, да и в т
юрьме сидели дольше.
Везли нас булыжными окраинными улицами мимо фабричных заборов и ворот. И
мы гадали: может быть, сюда или вон туда, подальше.
Грузовик въехал в обычные фабричные ворота. Двор был не очень большой, мо
щенный булыжником, на булыжнике лежало в штабелях резанное по одинаково
й длине железо: уголковое, металлические арматурные стержни, полосовое.
Широкие цеховые двери были открыты, и в цеховой темноте нам из грузовика
был виден крюк мостового крана. Крюк был массивный, и я подумал: неужели сю
да? Работа голодная, железная!
Немец, принявший нас в тюрьме, скомандовал. Мы спрыгнули, открыли задний б
орт и стали грузить железо, которое нашему немцу отсчитывал фабричный не
мец в рабочей спецовке. Мы догадались: везут нас в другое место, а по дорог
е и грузовик и нас используют. От голода и слабости мы страшно испачкалис
ь и устали. Потом мы уселись на железо, и грузовик тронулся.
Город остался позади, и в дорого мне почудилось что-то знакомое. И даже эт
и газогенераторные печки по бокам широкой кабины, делавшие грузовик при
садистым, непривычно широким и медлительным, я как будто видел не в первы
й раз. И в немце, принимавшем нас в тюрьме, я стал находить что-то знакомое.
Я еще надеялся, но грузовик въехал в первые улицы городка, и я узнал дорогу
, по которой нас гоняли из лагеря на фабрику, узнал магазинную вывеску с из
ображением желтой булки. 'Я нагнулся в кузове, чтобы меня не увидели, может
быть, грузовик все-таки проедет городок насквозь. А когда машина останов
илась и я выглянул, мы уже стояли перед лагерным зданием.

4

Чем лагерный двор отличается от соседних дворов? Тот же булыжник, тот же п
риготовленный к вывозу шлак от печей, те же царапины на штукатурке. Прост
о лагерные так долго и так пристально разглядывают, что на булыжниках и ш
тукатурке остаются следы от взглядов. И от моего взгляда здесь уже был сл
ед Ц на этой трехэтажной бывшей фабрике с решетками на окнах, с дверью, ко
торую специально заузили, когда готовили здание для русских.
Ц Э-э! Лос!Ц сказали нам, и я догадался, что надо выгружать железо.
Ц Давай!
Недолгая эта работа, однако, споро перестала нас защищать, и полицаи пове
ли нас в лагерное здание. Я ждал, когда у входа в вахтштубу нас с Валькой сх
ватят, но вели прямо на второй этаж.
Я сразу увидел свою койку Ц она была первой во втором ряду от стены.
Полицай велел нам разобрать стопку красных штампованных мисок, которые
ждали нас на столе.
Ц Суп,Ц сказал он,Ц ны?
Когда мы поднимались, я видел в коридоре термосы, в которых привозят с фаб
рики баланду ночникам и больным. По натекам на краях термосов мы догадыв
ались, какую баланду привезли.
За баландой на фабрику Гришка отправлял двух желающих. А привозили термо
сы в двуколке с высокими колесами, которой управлял француз-военнопленн
ый. По простоватому и даже придурковатому крестьянскому лицу этого фран
цуза было понятно, почему немцы доверили ему лошадь с двуколкой и почему
выпускают его ездить по городу без конвоира.
Опорожненные уже термосы гремели, когда Гришка их наклонял. Помятые их к
рая были в наплывах из тростниковой муки. Алюминиевый половник-мерка не
выгребал снизу Ц был для этого широковат,Ц и Гришка легко брал многове
дерный термос в руки и сливал из него остатки в тот же половник. Он обращал
ся с термосами как человек, совершенно не заинтересованный. Мою миску вз
ял так же слепо, как и миски других. Два человека, которые привезли баланду
, стояли в стороне Ц ждали, когда Гришка отдаст им пустые термосы. Они, кон
ечно, надеялись, что Гришка что-то оставит им за работу. Но Гришка, не обращ
ая на них внимания, выливал все. Этим двум останется только налипшая слиз
ь по бокам и на дне. Они ее выскребут, вылижут, а термосы вымоют и снесут к дв
ерям.
Несмотря на голод, в лагере было мало добровольцев на такую работу. И эти д
вое стояли в стороне, ели Гришку глазами и тотчас унесли термосы, как толь
ко Гришка с грохотом поставил их на пол.
Мы сидели за столом, когда на второй этаж пришли Гришка и полицай.
Ц Гриша, матрацы,Ц сказал полицай.
Теперь новички окончательно догадались, кто такой Гришка, и этот момент
узнавания Гришке был неприятен. Выпуклые глаза его остекленели. Он никог
да без нужды не выходил из своей раздаточной и пайки выдавал молча, не отв
ечая здоровающимся. И сейчас он повернулся к нам спиной.
Ц Матрацы набивать.
Я двинулся со всеми, но у самых дверей Гришка сказал:
Ц А ты, семьсот шестьдесят третий, на свою койку.
Ни я, ни Валька до сих пор не сказали ребятам, в какой лагерь нас привезли. Б
ыла безумная, детская надежда, что нас не узнают. Теперь скрывать было неч
его. Валька пошел к себе, а я сел на свою койку. Сидеть было неудобно. Боковы
е доски высоко поднялись над сплющенным матрацем, резали ноги. И вообще в
се, что когда-то было в этой койке мое, всё, что от меня на нее перешло Ц на с
оломенную подушку, матрац и одеяло,Ц за эти десять дней выветрилось пол
ностью. За эти десять дней она простыла. От одеял пахло холодом и фабрикой
, от тонкого матраца, от досок под ним тянуло холодом цементного лагерног
о пола.
Никто за это время не пытался мою койку занять, она стояла на самом виду. Н
и от полицаев, ни от Гришки, ни просто от любопытных на ней не укроешься.
С койки мне была видна лестничная площадка Ц по лагерным правилам дверь
нельзя было закрыть.
Я сидел в пальто. Из глубины коечных рядов на деревянных подошвах мимо ме
ня прошел ночник. Чтобы не прерывать сна, он кутался с головой в одеяло. Он
клацал своими колодками вниз, потом зацокал, поднимаясь наверх. Я прилег
на койку, но он увидел меня.
Ц Чекай, чекай! Ц сказал он.Ц Але ж ты утик! Шо ж с тобой зроблят?
Ко мне подходили еще. Подошел глупый, шумный, добрый Стасик, постоянно над
увающийся от крикливой храбрости. Даже лагерь не научил его говорить тиш
е. Глаза у него навыкате, и выражение такое, будто он их таращит, прежде чем
закричать погромче: «Убьют тебя? Да?»
Я был как раз в том возрасте, когда потребность в любви и доверии во мне бы
ла особенно сильна. Лагерь страшно обострил эту потребность. Оторваннос
ть от дома превращала ее в сильнейшее страдание. Я, конечно, знал, как важн
о быть независимым, но все равно привязывался к тем, кто был поближе. Неско
лько довольно жестоких уроков оставило в моей памяти след, но не сделало
осторожнее Ц слишком много лихорадочного нетерпения было в моей потре
бности. Я уже сам считал ее слабостью, догадывался, что из-за нее такие, как
раздражительный, не берут меня в товарищи, придумывал себе самостоятель
ное выражение лица, по которому узнаются люди мужественные, но ничего у м
еня не получалось. Кое-какой опыт у меня уже был. Я мог уже заранее догадат
ься, какие неприятности принесет мне моя очередная торопливая привязан
ность, но и это не останавливало меня. Иначе тоска по дому задушила бы меня
. Тоске по дому, любви к матери уже некуда было разрастаться, но росли они с
тремительно, а вместе с ними росло чувство вины, которую, казалось, невозм
ожно искупить. Это было, как у тех мужчин в тюрьме, чувство, которое трудно
выразить или, вернее, исчерпать словами. Здесь не было жизни, а жизнь была
там. И смысл жизни был там. Теперь он казался предельно ясным. И в этой ясно
сти вся моя прошлая жизнь казалась недостойной, и, как те мужчины в тюрьме
, я казнил себя: «Какой я был дурак!»
Среди моих мгновенных привязанностей были и такие, которые возвышали ме
ня. Люди эти часто не замечали меня совсем и, уж конечно, ничего не знали о м
оей привязанности. Но это не мешало мне хранить им верность, пока мы были в
одном вагоне, в одном лагере, и держать их в памяти, когда лагерные обстоя
тельства разводили нас. В эшелоне это был Юрка-ростовский Ц красивый, ос
троумный, открытый парень лет семнадцати-восемнадцати. Товарищ звал его
Юроном. Лицо товарища мне не запомнилось, время совсем стерло его, а Юрон
в памяти моей день ото дня делался красивее, остроумнее, храбрее. Я мечтал
с ним встретиться и рассказать, как догадался, что они с товарищем собира
ются бежать. Это было совсем не трудно, мысль эта была у всех, к тому же они п
очти не замечали меня, а я не выпускал их из поля зрения. Дважды я набиралс
я смелости, чтобы попроситься с ними, но мысль, что я таким образом посягну
на чужую тайну, удерживала меня. К тому же каждый раз я встречал неузнающи
й, непонимающий взгляд. На следующий день после того, как бежали они, я тож
е убежал, но был задержан станционным полицаем, как отставший от эшелона.

Потом был Гришка по кличке Часовщик из пересыльного лагеря. Он ударил за
махнувшегося на него полицая и долго отбивался, когда немцы насели на не
го. Был Федя из Минска, который испортил себе ногу Ц неизвестным мне спос
обом посадил на нее устрашающую язву. Добивался, чтобы его отправили дом
ой. Не работал, острил: «Врач спросит, какая нога болит».Ц «Вот эта!» Ц и он
изо всех сил топал больной ногой.
Теперь это был раздражительный. Он вытеснил или очень сильно потеснил вс
ех остальных. Я вспоминал его словечки, быструю улыбку, решительность, ух
ватистую руку с обрубленными пальцами, его ежеминутную готовность к соп
ротивлению. Вспоминал несколько уроков, которые он, сам о том не думая, дал
мне: баланду, вылитую в парашу, его безжалостность к себе и ко всем осталь
ным: «В тюрьму сами приходят!» То, что он отчетливо представлял себе свою с
удьбу Ц концентрационный лагерь, в котором редко кто три месяца выдержи
вает. Я жалел, что меня забрали из тюрьмы, я мог бы еще быть с ним, и Ц кто зна
ет! Ц может быть, он сказал бы мне однажды: «Ложись рядом!» Мысли о раздраж
ительном были отвлекающими и укрепляющими. Я специально сосредоточива
лся на них. В лагере нас с Валькой должны были избить, и я искал то, что помог
ло бы мне справиться с ожиданием и хоть как-то обрести душевное равновес
ие. Я уже знал, что здесь, где боль и голод постоянны, самое первое условие с
амоуважения Ц не жалеть себя. Топнуть больной ногой и засмеяться: «Вот э
та!» Иногда мне думалось, что я чему-то научился, но сейчас я чувствовал, чт
о боюсь боли и унижения.
И еще было одно, в чем я угадывал силу раздражительного и за что уважал его
: он не хитрил мыслью сам с собой, не фантазировал, как я или даже мужчины-во
еннопленные. Он точно знал, что ему предстоит, и даже в мыслях своих не поз
волял себе от этого уклоняться.
А я хитрил мыслью сам с собой, открывал дорогу фантастическим надеждам, и
скал фантастические выходы. Надеялся, как все мы тогда, на какой-то воздуш
ный десант.
…С благодушным, уже привычным мне покровительственным интересом подош
ел Петька-маленький. Не только франтоватая спецовка, но сама кожа его был
а чиста потому, что он работал в хорошо освещенном воздухе механического
цеха. Петька был из тех людей, которых в лагере замечаешь прежде всего. Ег
о любимое место Ц лестничная площадка между первым и вторым этажами. От
сюда можно заметить полицая, выходящего из вахтштубы. Здесь Петька перех
ватывал женщин с третьего, семейного этажа. Идешь по лестнице в уборную
Ц Петька-маленький стоит, опершись спиной о стену. Поднимаешься Ц и поз
а та же и улыбочка. И еще тебе посветит золотым зубом. И женщина от него не о
тходит, стоит спиной к проходящим. Блеск золотого зуба Петька-маленький
по своему желанию то усиливает, то ослабляет. То это холодноватый металл
ический блеск, то масляный. Если полицай захватит Петьку с женщиной, Петь
ка-маленький умильно посветит ему своим золотым зубом. Сам потом об этом
расскажет, покажет, как улыбнулся, как сказал: «Герр Альтенфельд, герр Кле
мериус». И в рассказе этом будет важно и то, что Петька точно знает, как зов
ут полицейских, и то, что сами полицейские знают, как его зовут и какая кли
чка прибавляется в лагере к его имени.
На втором этаже у нас жили несколько поляков. Составленные в ряд банные ш
кафчики из прессованного картона отделяли наши койки от двухэтажных ко
ек поляков. Поляки за своими шкафчиками держались обособленно и даже к п
ечке выходили редко. Пайки они получали у Гришки, образуя свою маленькую
очередь. Хлеба они получали больше, и чуть весомей у них была недельная па
йка маргарина.
На «русской» половине почти не было здоровых мужчин призывного возраст
а, большинство подростков и совсем пожилых. Петька-маленький был исключ
ением. Ему было лет девятнадцать-двадцать. Он любил сидеть у поляков пото
му, что всякий закуток в лагере сам собой становился привилегированным,
и еще потому, что поляки были взрослыми мужчинами. Разговаривал он с ними
на смеси польского и немецкого, но чувствовалось, что ни польского, ни нем
ецкого Петька не знает. Только зубом масляно светит.
Однажды и я решил заглянуть за польские шкафчики. Петька был там.
Ц Тебе чего здесь? Ц спросил он меня с такой мгновенной неприязнью, буд
то давно проникся ко мне отвращением и наконец дождался, чтобы высказать
его мне. Меня поразила эта мгновенная и будто бескорыстная враждебность
: получалось, Петька защищал поляков от моего вторжения. А я ведь и рискнул
сюда войти потому, что увидел Петьку-маленького.
1 2 3 4 5 6 7 8