Ц передаст сигареты и баланду, а теперь лицо его
выражало только облегчение. Такую смену выражений я давно заметил у блат
ных Ц вот он чего-то добивается, клянется, называет тебя другом, а вот заб
рал, почти отнял то, что ему нужно, и все! Сразу теряет к тебе интерес. С само
го начала я этого боялся, а вот не удержался, не смог.
Парикмахер проследил, чтобы мы с Валькой намазали дезинфекционной жидк
остью голову, подмышки, и отправил нас под душ. Но задержаться под душем не
дал. Едва я пристроился под струей, как она прекратилась. Валька стал прос
ить еще, и банщик-парикмахер, объясняя, что это почему-то нельзя, запрещен
о, включил на несколько секунд холодную воду. Голые и полуобмывшиеся, мы с
идели в предбаннике, ждали, когда нам дадут одежду. Парикмахер сметал вол
осы, и я ему сказал:
Ц А сигареты?
Он сунул мне что-то завернутое в папиросную бумагу.
Ц Одну за две пайки!
Он оглянулся на дверь и приложил палец к губам, а я осторожно, чтобы почувс
твовать табак, размял сигарету. Это была не сигарета. В папиросной бумаге
была вата.
Принесли наши вещи, вошел переводчик, и парихмахер сказал мне быстро:
Ц Прима табак!
В лагере я испытывал чувство, которое и с голодом не сравнишь,Ц мне нужен
был старший. И пусть бы посылал меня: «Сбегай туда, принеси то». Лишь бы он о
днажды сказал: «Будем переходить в новый барак Ц ляжешь рядом». За это «л
яжешь рядом» я бы вдребезги разбился. И про эту дурацкую сигарету я подум
ал: может, это особая проникотиненная вата, немцы Ц мастера на всякие эрз
ацы. И снова я натягивал на себя кальсоны, рубашки Ц одежду нам принесли и
бросили на пол, а мы доставали ее из этой продезинфицированной кучи и над
евали, еще теплую и чем-то воняющую, на себя.
И опять переводчик повел нас за собой. Он шел, аккуратно цокая подковками
по металлическим ступеням, пересмеиваясь с охранниками, которые стояли
на каждом этаже. Такого здания мне не приходилось видеть. Мы спускались н
а дно колодца по лестницам-трапам, навешанным на одну жилую стену. Против
оположная кирпичная стена была глухой. Двери камер выходили на лестничн
ые площадки, а между лестничными площадками и кирпичной стеной Ц она бы
ла даже не оштукатурена Ц было пустое пространство. Оно-то и образовыва
ло колодец.
ОткудаЦ то проникал дневной свет, он смешивался с электрическим, и элек
трический пересиливал. Свет почти не отбрасывал теней, потому что нечему
было отбрасывать тени. Лестницы мне запомнились черными, металлическим
и. Оттого, что они были навесными, под ними очень чувствовались глубина и п
устота. Я уже так давно начал валяться на полу товарного вагона, на лагерн
ых нарах, так давно замял и испачкал свою одежду (я ведь и работал в тех же б
рюках и в том же пальто), что почти физически ощущал тюремную чистоту. Нас
должны были запереть в одной из камер, и я даже хотел, чтобы нас заперли и о
ставили одних. Из тюрьмы на работу не гоняют, и поэтому тюрьма не казалась
мне страшнее лагеря. Правда, я и опасался остаться в одиночестве, потому ч
то был голоден. Третью пайку я съел, чтобы и ее не отняли. Как и Валька, я с са
мого начала в тюрьме тревожился за свой хлеб. Но три пайки создавали ощущ
ение защищенности. Я их чувствовал у себя под рукой и мог думать, что одну
съем сегодня, а у меня еще останется целых две. Ради этого я шел на риск, гол
одал, переносил сроки -оттягивал время, когда я эти пайки начну есть. Тепе
рь, без хлеба, я был совсем один в этой тюрьме. Даже страх перед побоями не о
твлекал меня. И вот глазами, уже привыкшими искать хоть что-то похожее на
пищу, я смотрел на сквозящие металлические ступени, на серую жилую стену,
на красный кирпич глухой (оттого, что стена не оштукатурена, казалось, что
ты как бы на улице) и чувствовал, что в этой чистоте нет еды. Я смотрел на вес
елого переводчика и удивлялся Ц что он ест! Вот эта мысль, что в Германии
и для немцев мало еды, меня очень занимала.
Мы спустились ниже надземных этажей тюрьмы, и я понял, что камеры с окнами
не для нас. Под самой нижней навесной лестницей, на дне колодца, переводчи
к щелкнул выключателем и привел нас к низенькой двери. Он открыл дверь, и я
увидел за ней темноту.
Ц Принимайте новеньких! Ц весело крикнул он.
Из темноты сказали:
Ц Некуда.
Ц Давай, давай,Ц подтолкнул нас переводчик.
И я вошел вслед за Валькой. Темнота была не абсолютной Ц в камере горела о
чень слабая лампочка, просто тлел электрический волосок. Рядом со мной
Ц потому что все здесь было рядом Ц стояла параша, похожая на термос, в к
отором в лагере носили баланду. С нар предупреждающе сказали:
Ц Камера на четверых, а лежат двенадцать.
Ц Некуда их! Ц сказал кто-то раздраженный. Ц Пусть стучат, пусть зовут
переводчика!
КтоЦ то пожалел нас:
Ц Изобьют, и всё.
Но раздраженный сказал без всякой жалости:
Ц В тюрьму сами приходят!
Валька всхлипывал, и его в конце концов позвали. А мне сказали:
Ц Садись на парашу.
Не помню уж, сколько я простоял, пока на нарах не начали двигаться, шевелит
ься, и я втиснулся в эту груду пиджаков и пальто, от которых мне запахло че
м-то родственным. Лежали на досках, под голову пристраивали шапку, кулак и
ли предплечье. Как только я устроился, нас спросили Ц давно собирались:

Ц Закурить не пронесли?
Я показал сигарету, которую мне дал парикмахер, сказал, как ее получил.
Ц Может, проникотиненная вата?
На сигарету приподнялись все. Кто-то, к моему удивлению Ц всех ведь обыск
ивали! Ц протянул мне затлевший трут. Сигарета не сразу загорелась, пото
м вата вспыхнула, и легкие резануло. Я хотел выбросить, но у меня взяли ее и
з рук, и кто-то раскуривал ее и раскуривал: когда вата вспыхивала, дул на не
е, а потом опять осторожно тянул Ц надеялся, что откуда-нибудь начнется н
икотин.
Ц Да брось ты ее,Ц сказали ему.Ц И так воздуха нет!
Только в лагере я увидел людей, вот так безумно тянущихся к табачному дым
у, все время озабоченных поисками травы, окурков, навоза Ц бог знает чего
, что можно завернуть в бумагу и курить.
Валька спросил:
Ц Бить будут?
И тот же раздраженный, к которому я не мог присмотреться в темноте, сказал:

Ц А ты куда пришел?
Иногда казалось, что уже ночь, но отбоя все не было и все так же бесконечно
тлел электрический волосок. Уже переговорили все дневные разговоры, и ка
ждый лежал со своим голодом, и конца этому не было. Но все-таки, когда этого
совсем уже перестали ждать, электрический волосок потускнел, наступила
темнота и кто-то с облегчением сказал:
Ц Отбой.
Ему ответили:
Ц Еще день прошел.
Опять двигались, теснились, разом поворачивались с боку на бок, а когда вс
е замолчали, заговорили двое. Это были взрослые мужчины, и они ругали себя
за то, что они здесь.
Ц Вот не понимали! Ц говорил один.
И это «не понимали» относилось не только к войне, а ко всей жизни. И этого о
н не понимал, и того Ц всего, короче говоря, не понимал. И что лучше сдохнут
ь, чем попасть в плен, и что борщ когда-то надоедал.
Ц Я шофером работал,Ц говорил он.Ц Зайдешь в буфет, возьмешь сто пятьде
сят, пива и пять пирожков «собачья радость». Дураки были!
Голос у него был ясный, не стесненный камерой или темнотой. Товарищ втори
л ему сдержаннее. Оба были призывного возраста, и я догадался, что они бегл
ые военнопленные. Должно быть, не я один об этом сразу же догадался.
Ц Спрашивает,Ц говорил о переводчике тот, который шофером работал.Ц «
Где цивильное пальто взял? Украл?» Я говорю: «Немка подарила. Я ж, пока ты ме
ня не бил, красивый был». Смеется. Веселый! В глаза посмотришь Ц как челов
ек!
Я уже много раз видел таких веселых переводчиков (чаще всего это были име
нно переводчики). Они улыбались, как будто все понимали или как будто улыб
кой своей заранее заигрывали с обстоятельствами, которые могли поменят
ься. Должно быть, где-то у этих людей тлело представление о том, что называ
ют нормальными человеческими отношениями. И свой природный, естественн
ый, что ли, предел, который никак не соответствовал их нынешнему положени
ю властителей жизни и смерти, они тоже ощущали. Они десятки раз переходил
и его, но ощущение предела от этого не стиралось. Может быть, им это даже нр
авилось Ц внутренняя жизнь их от этого делалась богаче.
Ц Говорит: «Отправим назад в лагерь. Тебя там ждут». Я спрашиваю: «Зачем т
ак далеко? Все равно убивать будете».
Он произнес это так, будто не в первый раз об этом рассказывал. Сказал и са
м к своим словам прислушался.
Второй соглашался:
Ц Зайдешь в столовую, на первое суп или щи, на второе гуляш. Картошку в сто
рону, мясо выберешь…
На нарах стало свободнее Ц они сели. Я слышал, как они дышали в темноте на
д нами. Только эти двое поднимались с нар без опасения. Мы получали переды
шку, тут же заполняли освободившееся место, но, когда они ложились, все с г
отовностью теснились и сжимались опять.
Ц Дураки были! Ц сказал тот, который говорил о поразивших меня пирожках
«собачья радость».
Я уже видел в лагере людей, у которых представление о счастье сжимается д
о самых жалких размеров: маргарин, сигарета, день на больничном листе. Поя
вляется свой азарт: украсть картошки, игра в карты. Неимоверно вырастает
значение вещей, в обычное время совершенно незаметных. Собственным здор
овьем гордятся, как заслугой, доходяг ругают. Объясняется это, видимо, гру
бостью инстинкта самосохранения, оправдывается же брезгливостью, кото
рую у здорового человека вызывает доходяга. «Ты когда умывался?!» Ц крич
ат ему. А умываться в лагере непросто. Подниматься надо рано, значит, недос
ыпать. Умывальник не отапливается, в умывальнике толкотня. Дневальный ор
ет: «Вставай!» Дневальному перед работой надо подмести, убедиться, что вс
е койки заправлены, а то придет проверяющий полицай, разговаривать не ст
анет: опрокинет шкафчики, перевернет стол, повалит двухэтажные койки Ц
убирайте как следует! К дневальному присоединяются те, кто характером по
жестче. А к ним постепенно и те, кто и здоровьем послабее и характером помя
гче, кому жаль доходягу, кто сам по этой грани ходит. Им удивительно: они-то
встали, умылись (так умываются дети, когда родители не смотрят: мазнули ще
ки холодной водой, вытерлись, а граница серой неумытой кожи изо дня в день
становится все явственнее), койку заправили, ушли от унижения, а этот лежи
т, и ничто его не сдвинет с места. Человек пренебрегает и вашим гневом и гн
евом полицаев. Тех, кто не боится полицаев, лагерное общественное мнение
ставит очень высоко. Но для доходяги это, пожалуй, еще и усугубляющее обст
оятельство. Его равнодушие к собственной жизни растравляет соседей. «Да
шевелись! Ц кричат ему.Ц Из-за тебя все пострадают!» В конце концов, нико
му не хочется, чтобы его шкафчик опрокинули. У кого-то там в миске вчерашн
яя баланда. Но и это не заставляет доходягу шевелиться. Собой пожертвова
ть Ц единственный способ для него насолить обидчикам… Нет, никто в лаге
ре не хочет выглядеть доходягой. Вот и говорить стараются бодро. Я знал уж
е многие оттенки такой лагерной бодрости. Но у того военнопленного, кото
рый говорил о пирожках «собачья радость», голос был ясный, не измененный,
я это очень хорошо чувствовал.
Лагерная охрана из немцев.
Потом я десятки раз слышал такие разговоры. Главная мука здесь была в том,
что когда-то им не хватило знания. А то, что они знали сейчас, никаким други
м путем узнать было невозможно. То есть они и раньше слышали и читали, но н
е то чтобы не верили, а поверить было невозможно. Надо было стать другим че
ловеком. Все дело было в немыслимой полноте этого знания. Они не стыдилис
ь того, что попали в плен,Ц исступленно жалели, что когда-то выпустили из
рук оружие. На фронте они дрались не хуже других и попали в плен, как обычн
ые люди, которые, сделав все, что в их силах, остановились перед неизбежной
и, главное, по-видимому, бессмысленной потерей жизни. Но в том-то и дело, чт
о все потом было страшнее смерти. И не жизнь им было жалко, ее и так не было.
Жалко им было знания. Они и ценили сейчас себя как людей, которые знают. Он
и считали, что знанию этому нет цены. Кому-то на фронте сейчас не хватает е
го, а у них его так много, что они наделили бы им всех. Они и бежали потому, чт
о хотели сохранить это знание и принести его на фронт.
И еще в их разговорах была знакомая мне лагерная мука Ц они переигрывал
и поступки, которые уже нельзя было переиграть: «Если бы…»
Они ждали ночи, чтобы вот так обругать себя и выговориться. Им никто не меш
ал, никто не пристраивался к их разговору. А я лежал и чувствовал одно: я во
всем виноват, иначе не был бы здесь, на дне этой тюрьмы. Я думал о том, что уп
устил: должен был бежать Ц не бежал, собирался рискнуть Ц не рискнул. Я о
дин знал, сколько раз все это упускал. Из того, что я не сделал, складывалас
ь совсем другая жизнь. Каждую ночь я ее складывал заново. Все время возвра
щался к одному и тому же Ц один несовершенный поступок складывал с друг
им. Уходил с отцом на фронт (он не брал меня, но я его уговаривал), пристраива
лся к последней части, оставлявшей наш город. Я не придумывал себе эти пос
тупки, которых я не совершил. Они жили в моей памяти. Когда-то они обожгли м
еня: надо прыгнуть из вагона Ц конвоир отвернулся, поезд тянет на подъем
и лес близко. Но минута прошла, лес ушел в сторону, и конвоир смотрит. Я с мес
та не двинулся, никто ничего не заметил, а я отравлен тем, чего не сделал. И в
ся эта отрава жила теперь во мне. Теперь я прыгал на ходу из вагона, бежал к
лесу, добегал, находил партизан и опять возвращался к тому моменту, когда
я должен был прыгнуть, и заново представлял себе, как я это делаю еще лучше
, чем в первый раз. Бегу петляя или, наоборот, остаюсь лежать в канаве и жду,
пока пройдет эшелон. Я улучшал свои несостоявшиеся побеги, задыхался, ра
довался, мстил и чувствовал, как отравляет меня это бесплодное жжение мы
сли.
1 2 3 4 5 6 7 8