Но остановиться было невозможно потому, что, как только я останавлив
ался, я слышал спертую темноту камеры, кислый запах своего грязного паль
то, которое я старался натянуть на голову. Ночами мне казалось, что уже тог
да, когда я не делал того, что должен был сделать, я предчувствовал, знал, ку
да это меня приведет. И я ненавидел себя и думал: так тебе и надо! А потом дум
ал совсем по-другому: если бы я знал! Это тоже была одна из неотступнейших
мыслей. Об одном я почему-то не думал Ц не улучшал свой настоящий побег, н
е думал: «Надо было свернуть на эту, а не на другую дорогу…»
Еще я жалел маму, думал, что не слушал ее, раздражал, когда отца взяли в арми
ю.
За ночь никто не поднялся к параше, боялись, что назад не втиснутся. В каме
ре стало холодно, мы сдавливали друг друга, как в толпе, и, как вчера вечеро
м, в темноте затлел электрический волосок Ц то ли ночь прошла, то ли его п
росто так зажгли. Потом на двери грянул железом замок, и веселый переводч
ик крикнул:
Ц Выходи!
Вчера, когда я переступил порог камеры, я думал, что не дождусь этой минуты
, а вот теперь выходить не хотелось.
Ц Выходи! Уборка! Ц будто сообщая нам что-то радостное, кричал переводч
ик, и мы стали выбираться.
В темноте я как будто бы перезнакомился со своими соседями, узнавал их по
голосу, по тому, с какого места на нарах этот голос раздавался. А вот тепер
ь нам почему-то было неудобно смотреть друг на друга.
Как здесь было светло и какая высокая неоштукатуренная стена была над на
ми! Переводчик привел с собой двух немцев заключенных, они принесли ведр
а и швабры. По тюрьме шел утренний уборочный сквозняк. Меня била дрожь, и я
сказал соседу, что моя одежда, как сито, стала пропускать холод.
Ц Это от дезинфекции,Ц объяснил сосед, а раздражительный сказал:
Ц Ночевали баран и козел на улице. Баран Ц здоровый же! Ц ночь прохрапе
л, а утром встряхнулся и говорит: «Ну и мороз!» А козел заблеял: «Он еще с ве-
ечера…»
Козел Ц это, конечно, я. Мне хотелось понравиться раздражительному, но по
дну колодца тянул сквозняк и вверх по тюремному колодцу тянул сквозняк,
и я никак нe мог унять или изгнать из себя дрожь. Раздражительному надо был
о обязательно ответить. Если ты позволяешь, чтобы тебя безответно назвал
и козлом, жди, сразу же назовут еще как-нибудь похуже. Но раздражительный
уже отвернулся, а нас с Валькой погнали выносить парашу. Я хотел заупрями
ться Ц так это и принял: назвали козлом и сразу же неси парашу,Ц но немец
уборщик подмигнул:
Ц Ком, ком…
И я подхватил бак за ручку. Немец уборщик зашел с нами в туалет, прикрыл дв
ерь и показал, чтобы мы не торопились:
Ц Лангзам, лангзам.
Ц Помалу, помалу.
И мы втроем простояли минут пятнадцать. В туалете было чисто, глаз отдыха
л на белом кафеле, дверь отделяла нас от остальной тюрьмы.
Потом мыли коридор и камеру. Воду надо было лить прямо на нары, и я подумал:
как же теперь лежать на мокрых досках? Однако после уборки повели нас не в
камеру, а в прогулочный дворик. Тюрьма продолжала меня поражать Ц выход
во дворик был из нашего подвального этажа. Нас провели цементным коридор
ом на дно цементного квадратного колодца, вырытого в тюремном дворе. Сте
ны колодца были отвесными. Несколько минут нам дали походить от стены к с
тене, а потом заперли в коридоре. Это был вентиляционный ход. Со двора в тю
рьму по нему тянул сильный сквозняк Ц двери, запиравшие нас со двора и из
тюрьмы, были решетчатыми.
Ни в полиции, ни в тюрьме нас с Валькой не кормили. В свой самый первый лаге
рный день я отказался от баланды. Меня предупредили:
Ц Баланду не будешь жрать Ц не жилец. Хлеб раз в сутки.
Но я не мог планировать свою лагерную жизнь так надолго.
Баланда забалтывалась какой-то химической мукой. Бумажные мешки с этой
мукой были свалены в открытом фабричном помещении, ее не охраняли Ц мук
у некому было красть, ее нельзя было есть. Гришкин хлеб тоже был каким-то т
ехническим, из отбросов пивного производства, бурачного вкуса и жженого
цвета. Но что-то хлебное в нем все-таки оставалось, и вся моя жизнь сосредо
точилась на очереди к Гришкиному раздаточному окну. Это была очередь, в к
оторой каждый голодный дожидался истощения, а каждый истощенный Ц край
него истощения.
Какой голод в тюрьме, я понял, когда немец парикмахер польстился на мои бу
рачные «русские» пайки.
Утром немцы заключенные принесли нам четырнадцать белых эмалированных
кружек (вернее, цилиндров Ц на кружках не было ручек) с пустым тепловатым
кофе и по скибке хлеба тонкой машинной резки. Немцы узнавали кого-то, кив
али мужчинам-военнопленным. Присутствие переводчика их как будто бы не
очень стесняло. Хлеб нельзя было жевать Ц это мгновенно закончилось бы,
его нужно было посасывать, не забывая при этом о других, чтобы не покончит
ь с хлебом раньше, чем соседи. Смотреть на то, как едят другие, было бы невын
осимо.
От кофе я отказался Ц вода эта, настоянная на жженой древесной коре, была
горька и противна. Мне сказали:
Ц Согреешься!
Этого я еще не знал и не поверил, что теплой или даже горячей водой можно с
огреться.
Немцы разносчики, возвращаясь после обхода камер, забирали кружки и выли
вали недопитый кофе в ведро. Они ушли, а переводчик на минуту задержался и
бросил нам сквозь решетку зажженную сигарету. Я видел, как он доставал и п
рикуривал ее, почувствовал, что в камере ждали этого, и понял, что переводч
ик не в первый раз так делает.
Эта сигарета и то, как немцы разносчики кивали нашим мужчинам-военнопле
нным, волновало меня. Мне казалось, что все это знаки тайной подпольной жи
зни тюрьмы.
Сигарета упала рядом со мной, но я не нагнулся за ней. Валька жадно схватил
ее и затянулся так, что, обнажая табак, сгорела немецкая трассирующая бум
ага. Но и Валька что-то понял, он протянул сигарету мужчине, который ночью
говорил об удививших меня пирожках «собачья радость», и жалостно попрос
ил:
Ц Оставишь?
Мужчина держал сигарету столбиком, чтобы все видели, как много Валька сж
ег. Окурок обошел человек шесть, и каждого Валька жалостно просил:
Ц Ну, хоть на затяжечку!
Последнему, шестому, он сказал:
Ц Выбрасывать будешь, кинь сюда.
И тот, отрывая окурок от потрескавшихся губ, сбросил его на цементный пол
рядом с Валькой. Валька попытался поднять этот пепел и огонь, но он распал
ся у него в руках. Тогда Валька стал на колени и тщательно выдул пепел и та
бачные крошки за решетку и пальцем растер следы на полу. Если попрошайни
чаешь, надо и услуживать.
Днем, надувая звуком, распирая тюрьму, загудела сирена воздушной тревоги
. Мы оживились, стали прислушиваться. Но в тюрьме было тихо, и я подумал, что
тишине этой может быть и десять, и двадцать лет. Потом торжествующе гудел
отбой.
Говорили мало. Кто-то вспомнил, что с месяц назад отсюда брали на лимонадн
ую фабрику бутылки мыть. Людей этих уже нет, их куда-то отправили, но лимон
ад они пили.
Ц На сахарине? Ц спросил Валька.
И раздражительный, дивясь его глупости, сказал:
Ц На меду!
А меня поразила сама мысль: из тюрьмы Ц на фабрику.
Ц А жили где? Ц спросил я.
Ц В тюрьме. Отсюда брали, сюда привозили.
Этого я все-таки не мог освоить, но спрашивать дальше не стал, постеснялся
.
В обед опять появились больничной белизны эмалированные цилиндры с роз
оватой водой и жидким осадком из свеклы и капусты на дне. Принимая из рук н
емца баланду, я думал, как же он меня узнает, если парикмахер что-нибудь с н
им передаст. И никто меня не осмеял, когда я потом в камере рассказал о сво
их затруднениях. В тюрьме я быстро проходил путь к крайнему истощению, и н
адежды у меня стали появляться самые фантастические.
Вечером опять были те же эмалированные цилиндры с кофе и такой же, как утр
ом, кусочек хлеба. Теперь мы ждали, чтобы нас перевели на ночь в камеру. Вес
ь день я мерз в вентиляционном коридоре и уже не старался разогреться Ц
сидел, не двигаясь, на цементном полу.
Ц Ты бы отвел нас в камеру,Ц сказал переводчику мужчина, который шоферо
м работал.
И переводчик погрозил ему пальцем и заулыбался игриво, как будто его про
сили о чем-то запретном. В камеру он отвел нас часа через три после ужина. И
темнота, и замкнутые каменные стены, и тлеющий электрический волосок, и с
огревающая теснота, и, главное, деревянные нары Ц все мне показалось теп
лым и уютным. Когда на двери камеры загремел засов и еще что-то звякнуло, я
почувствовал, что меня отпустило: днем не вызвали на допрос, теперь до утр
а не тронут. Нары были еще сыроваты, но мы согревались теснотой. А ночью, по
сле отбоя, опять заговорили те же мужчины. Они кляли себя за то, что они зде
сь, вспоминали, какая еда была до войны, и было в упорстве, с которым они гов
орили о еде, что-то больное, бредовое, и мне хотелось крикнуть им, чтобы они
замолчали, заткнулись наконец, оставили нас в покое, дали мне подумать о с
воем, потому что, пока они говорили о еде, думать о своем было невозможно. Н
о я не мог им так крикнуть. Я уважал их за взрослость, за то, что они бежали и
з лагеря военнопленных Ц их даже немцы разносчики выделяли, а они-то вся
кого навидались,Ц и лежал молча.
И раздражительного я уважал. За выражение бодливости, безжалостности и н
езависимости на смуглом коротконосом лице. За то, что не в первый раз бежи
т, за то, что побывал в лагерях Эссена и Дюссельдорфа и еще в двух-трех боль
ших немецких городах. За то, что не искал, как я, к кому бы присоединиться, а
держался самостоятельно. И на вопросы отвечал без страха, не темнил, как д
ругие. В эту тюрьму его привезли из Франции. Такой предприимчивости и сме
лости я и представить себе не мог. Бежать в страну, в которой никто слова т
воего не поймет,Ц о таком пути на фронт или к партизанам я тогда услышал в
первые. В сорок четвертом году в развалинах разбомбленного Эссена было м
ного русских. Полиция устраивала на них облавы и расстреливала на месте.
Но этот был первым, которого я увидел. Правая рука у него была короткопало
й Ц на пальцах не хватало фаланг, будто их разом обрубили. От этого она бу
дто стала только ухватистей и быстрей. И улыбка у него была мгновенной, бы
строй и уверенной, как его короткопалая рука. Улыбнулся Ц и сразу же опят
ь выражение замкнутости и бодливости на смуглом лице. И ощущение после е
го улыбки такое Ц то ли он тебе улыбнулся, то ли пригрозил. Переводчик как
-то на него накричал. Раздражительный посмотрел на него по-своему и то ли
улыбнулся, то ли зубы показал.
Ц Кукиша я тебе не могу состроить,Ц сказал он.Ц Пальцев не хватает.
Мы все замерли, а раздражительный, все так же улыбаясь, смотрел на перевод
чика. Несколько секунд это длилось или несколько минут, не могу сказать. Н
о, когда переводчик первым отвел глаза и, будто ища у нас сочувствия, укори
зненно покачал головой, раздражительный был совершенно спокоен. Будто э
то опасная игра не потребовала от него напряжения.
Ц Танкист? Ц спросил, указывая на обрубленные пальцы, тот, кто шофером р
аботал. И раздражительный ответил ему своей улыбкой. В камере он один мог
вдруг развеселиться. Правда, веселость стекала с него быстро. Расслабилс
я человек, но зорко следит за вами. После стычки с переводчиком кто-то поп
ытался продолжить шутку:
Ц Покажи кукиш!
Раздражительный улыбнулся, даже обрубками своими пошевелил, но так взгл
янул на шутника, что шутку никто уже не повторял.
Когда переводчик бросил в камеру сигарету, мужчины-военнопленные окуро
к передали раздражительному. Он сказал:
Ц Не курю.
За окурком следили все, и все ждали, что его передадут раздражительному. Н
о он сказал: «Не курю»,Ц и это можно было понимать как угодно.
Вечером тот, кто передавал окурок, заговорил обиженно о том, что вот есть л
юди, которые не хуже других лагерную баланду едят, а воображают о себе бог
весть что.
Раздражительный даже не посмотрел в его сторону. Вообще в камере он был к
ак бы сам по себе, не набивался в компанию к военнопленным и разговоров о е
де не поддерживал. Он был сосредоточен на том, что было за пределами камер
ы. Я чувствовал, что он не мог бы вести такие разговоры, как мужчины-военно
пленные: чего-то раньше не знал, а теперь знает все. Он и раньше знал, и тепе
рь знает. Окажись он на минуту за пределами тюрьмы, он тут же сделает то, на
что все время нацелен. В вагоне, в толпе, в бараке я уже привык выделять для
себя таких людей, старался держаться к ним поближе, стремился поступать,
как они. Но они не замечали меня, выбирали себе других напарников.
Слишком настойчиво тереться возле них было опасновато. Они могли обидет
ь, были безжалостны даже к тем, кто выражал им явную симпатию.
Ц Убери ноги! Сто лет не мыл.
Будто тут можно, когда хочешь, пойти в баню.
Но у них было главное Ц они не удивлялись, не теряли энергию и в каждый мо
мент знали, что делать.
Существовали, оказывается, какие-то правила для людей, попавших в наше по
ложение. Кто-то до нас попадал в эти лагеря, в эту тюрьму, в эту камеру. Я бы н
ичего не знал об этих правилах, если бы не такие, как раздражительный. Всег
да в вагоне, в бараке, в камере находился кто-то, кто эти правила знал лучше
других. Кто этот человек, выяснялось очень скоро, хотя и в бараке, и в вагон
е оказывались люди, не знавшие друг друга. Просто не я один искал, на кого б
ы опереться. Не всегда такой человек отыскивался с первого раза. В камере
самыми авторитетными я вначале посчитал мужчин-военнопленных. И только
потом почувствовал, что раздражительный сильнее их. Он ничего им не гово
рил, но я видел, что он осуждает их за разговоры о еде. Он не перемигивался с
немцами разносчиками, как мужчины-военнопленные, а, не глядя и на перевод
чика, и на немцев разносчиков, брал изуродованными пальцами эмалированн
ый цилиндр, ставил его на цементный пол, доставал ложку, вытирал ее, и было
видно, что обрубленные пальцы все-таки затрудняют его.
1 2 3 4 5 6 7 8