В тот день меня никто и не тронул. Мы все были еще очень малы, и всю оставшуюся жизнь никто из многочисленных недругов не припомнил мне этого случая. Он полностью выпал из людской памяти, но крепко засел в моей. Этот плач все еще звучит где-то во мне, напоминая - когда ты один, плакать не зазорно.
Собственно - это был первый и последний раз громкого выражения моих чувств на публике. С тех самых пор я плачу только внутри. И смеюсь там же.
Каждый социум - даже группа из трех человек - делится на слои или касты. В каждой группе обязательно есть свой лидер, а также своя жертва. The best and the rest - классика жанра. Собственно трое - есть начальная ячейка, в которой начинают четко выделяться социально-ролевые группы. Просто потому, что имеется противостояние двое-против-одного. Соответственно, любая, даже самая большая группа состоит из двух-трех-десяти подобных ячеек, то есть человеческое стадо имеет фрактальную структуру, подобно снежинке. Имеется общепризнанный лидер, кучка лидеров поменьше, еще меньше - причем в данном случае социальные различия потихоньку сглаживаются. Да, внутри каждой ячейки имеется свой лидер, но влияние его уже не столь сильно как у лидера всего социума.
С жертвой точно такая же история - жертвы в социальных ячейках практически не считаются таковыми, а просто находятся на чуть более отчужденных положениях, нежели лидер и его прихлебатель. Опять же жертва всего социума - есть яркий представитель касты неприкасаемых, и находится на самой низкой ступеньке общественной пирамиды. Как правило, в таких общественных группах, жертвы в своих ячейках считаются выше по положению, по сравнению с официальными жертвами социума, и считают своим долгом добавить свою лепту в ее, жертвы, моральном уничтожении. Строгая структура, в которой каждый вышестоящий считает своим правом плевать на нижестоящего, тем самым, вымещая свое недовольство остракизмом со стороны вышестоящего. Насколько я знаю, подобное устройство имеет общество лишь высших приматов - в особенности бабуинов, так что я вовсе не исключаю возможность происхождения человека именно от обезьяны.
Школьная жизнь вошла в свою узкую колею, насколько она вообще могла эта сделать. Только моя колея, определенно шла под откос. Очень жаль, что это случилось со мной тогда, а не сейчас, когда я могу прогнозировать тенденции происходящего с максимальной долей достоверности. Увы, я тогда не очень много понимал в окружающей жизни и потому был невольником своей судьбы.
Так или иначе, у меня - как и у всякого жителя социума появились друзья и враги. И те и другие на первых порах были обычные - дружили мы даже не из-за общих интересов, а именно как дружат маленькие дети - потому что вдруг оказались рядом. Враги же - это тоже были пока обычные враги которые были тогда еще не мои собственные, а общие, потому что еще не делали различия между мной и окружающими меня одноклассниками и просто приставали к тому, кто слабее. А слабее были почти все.
Один из них - по кличке Моржой появился в моей жизни, когда его перевели из параллельного класса. Моржой был огромен - мне он казался настоящий исполином, какой то аномальной природной флюктацией! Мне трудно было поверить, что в восемь лет человеческое существо может достигать таких размеров! Полы его полувоенного школьного пиджака с трудом сходились у него на животе. Он был огромен и продолжал расти.
Его странная кличка объяснялась просто - в первых же классах какой-то хулиганистый паренек из параллельной группы назвал его "х... моржовый", что привело в восторг всех одноклассников зубоскала и часть одноклассников Моржоя.
Он тогда очень обиделся, покраснел и даже пустил слезу - тогда он еще не был грозой всей средней школы. Обидное и нецензурное прозвище намертво приклеилось к этой прямоходящей глыбине, вызывая его гнев и раздражение. Впрочем, уже ко второму классу никто из школьников под страхом смертной казни не рискнул бы назвать этого гамадрила оригинальной кличкой, потому что это, в сущности, тоже означало смерть. Возможно, даже более мучительную. Матерное прозвище, пройдя прихотливыми путями школьно-ученического сознания, трансформировалось в Моржоя, что вполне устраивало владельца погонялова.
Он быстро осознал свою власть. На уроках Моржой сидел на задней парты, карябал столешницу корявыми нецензурными выражениями, а также развлекался тем, что плевался в одноклассников комками жеваной бумаги. Но то было еще ничего! Гораздо хуже получалось тогда, когда он разламывал свой ластик да две половины и выбирал себе цель для очередного баллистического эксперимента. Ластик бил на порядок сильнее.
Так получилось, что я приглянулся ему в качестве мишени - из-за того, что ярче других реагировал на болезненные удары. Я не ревел, нет, но вздрагивал и оглядывался на него. Моржой быстро превратился для меня в проблему. Именно вот с таких вот невинных детских развлечений и начинается обращение человека в закоренелого социопата.
На переменках Моржой вылетал в коридор, и там приставал к первоклашкам, наступая им на ноги, отвешивая подзатыльники или измазывая мелом спины, что в том возрасте казалось катастрофой. Мне Моржой казался омерзительным. Больше того - он казался мне абсолютно чуждым - эдакой злобной пародией на человека. Он был развязным, ругался матом, его форма вечно была смята и выглядела неряшливой. Мы - группа детей с пятерками по поведению старались держаться от него подальше, словно он был болен неприятной болезнью, наподобие оспы или проказы.
Вот я сижу на уроке - голова втянута в плечи, спина напряженна в ожидании удара. И так сорок минут. Есть такая китайская пытка водой ожидание удара сводит с ума, каким бы слабым и безболезненным он ни был. А на перемене лучше оставаться в классе, а не то Моржой утащит у тебя пенал, или напишет в тетради грязное слово. Меня это нервировало. Но это нервировало и окружающих, так что я думал - это нормально. Нормальная школьная жизнь. Да так оно и было, собственно.
Вот только я уже начал спуск на невидимом эскалаторе самомнения к основанию пирамиды.
Человеческие отбросы предпочитают держаться вместе - так же как и представители иных социальных групп. Можете считать это родством душ или происками инстинкта самосохранения. У Моржоя довольно быстро отыскался закадычный друг в том самом параллельном классе, который он безвременно покинул. Нового охотника за слабыми звали Корень - он был поменьше Моржоя, дерганный, с неправильным узколобым черепом и ранними термоядерными прыщами на физиономии больной оспой макаки резуса. Они сильно дружили эти двое, и естественно Моржой не замедлил рассказать Корню обо мне. С этих самых пор в коридорах стало небезопасно.
Естественно, при рассказе Моржоя о потенциальной жертве, возникла идея сразу же проведать ее. Меня поймали и устроили мне карусель - Моржой крутил меня на своих длинных руках не давая вырваться, а Корень стоял рядом, отвешивая пинок с каждым новым оборотом. В конце концов, мир стал мутнеть перед моими глазами и тут Моржой меня выпустил, хитроумно направив вдоль коридора. Мимо мелькнули стены, окна и двери и только потом я ощутил себя лежащим на скользком вытертом линолеуме. Мой полувоенный пиджак задрался, голова кружилась. Я кое-как поднялся, и тут увидел, что почти весь класс собрался у дверей и смотрит на меня с жалостью, удивлением и... ну и презрением, конечно.
Эти двое ржали где-то в отдалении, похожие на два проснувшихся вулкана снятые с безопасного расстояния, а я не заплакал. Только сжал зубы и пошел в класс. За то время, пока я катался на карусели, кто-то написал на моем пенале "Коля - чмо", так глубоко, что мне пришлось весь урок соскребать неподатливый пластик.
Почему это происходит? Почему так случается? Почему люди берут примеры с садистов? Или мир состоит из одних садистов... Некоторые в классе решили, что если Моржой имеет право издеваться над вашим покорным слугой, то и они могут попробовать. Впрочем, их инсинуации никогда не заходили слишком далеко, а вот мерзкое прозвище Коля-Чмо прилипло ко мне надолго. Мои друзья сочувствовали мне, но им то почти никогда не доставалось. Они, наверное, были крепче... Их панцирь.
Мы рождаемся практически одинаковыми - голые ревущие младенцы, но в глубине наших слабых тел скрыт часовой механизм, заведенный раз и навсегда и отсчитывающий время до гибели. Наши сроки разные. Разное и то, невидимое и необъяснимое, скрытое под черепной коробкой. Может быть, это то, что зовется волей? Или просто способность к адаптации? Моральная упругость... черствость, наконец! У кого-то это похоже на сталь, а у кого там прячется мягкий слизняк.
Этого не видно снаружи... невозможно докопаться, потому что у всякого есть панцирь - ментальный хитиновый слой, надежно хранящий владельца от умопомешательства. Жизнь наносит нам удары - иногда способные пробить этот панцирь, и только тогда выясняется что там внутри.
Слизняк не может выжить без панциря - он слаб, нежен и просто высохнет на солнце. С ним ничего нельзя сделать, с этим жалким созданием, но всегда можно нарастить панцирь. Беда в том, что некоторые об этом не знают. Такие, как правило, попросту гибнут, повинуясь общепризнанному закону природы. Слизняки нежизнеспособны - они отходы общества.
Я был недостаточно груб, чтобы меня признали своим, недостаточно остроумен, слишком слаб и не мог ударить в ответ, когда били меня. Меня было очень легко презирать, и даже мои тогдашние приятели вполне признавали это. Пока мы были детьми, это еще было не слишком ярко выражено - настоящие проблемы начались немного позже.
Хор Моржоевых прихлебателей рос неторопливо, но неуклонно. К третьему классу у меня был уже целый список мест, в которые лучше не заходить. Ну, это из той серии, как вопрос "где искать волка?" Естественно, в лесу. Одновременно это были самые темные и труднодоступные для учительского состава места - в первую очередь, это были, конечно, туалеты классические школьные туалеты, в которых круглый день стоял густой смог от дешевых сигарет трудновоспитуемых отбросов общества. Они бывали там постоянно, меняясь в составе, становясь, в зависимости он присутствующих личностей опаснее или чуть менее опаснее, чем обычно. Какое то время спустя я подметил, что в разных комбинациях мои недруги представляют для меня различную угрозу - так, встретив одного Моржоя, можно было вполне надеяться на средней болезненности тычок в плечо, а повстречав его в компании, уже вполне можно было нарваться на "мельницу" или "парашютиста" - когда тебе заламывают руки за спиной и бегут вдоль коридора, держа тебя впереди наподобие экзотического тарана. Повстречав же обретающего в одиночестве Корня, можно даже было надеяться на пощаду. Тут в игру вступал случай и мое колесо удачи, где почти все слоты были черными, все же иногда даровало мне прощение.
Учителя меня любили - нет, правда, я был хорошим учеником. Не отличником - атрофировавшийся инстинкт лидера не давал мне так сильно вырываться вперед. Но хорошистом, а самое главное, у меня всегда были хорошие отметки по поведению. Я, наверное, вызывал умиление - вы только посмотрите, какой прилежный мальчик!
Тихий, спокойный, по коридорам не носится, сидит себе в классе. Не то, что эти - после чего шли, как правило, имена Моржоя и Корня, или кого нить из их медленно, но верно растущей свиты. Я отвечал взаимностью - то есть был вежлив и старался держаться рядом с ними - умудренными педагогами, которые вальяжно курсировали в школьном коридоре. Вокруг них был островок безопасности, позволявший, подобно зеленому газону поседение напряженной автострады, неопределенное время даровать возможность остаться целым и невредимым. В зависимости от удачи и в некоторой степени от собственной интуиции.
Там было спокойно. Рядом с учителями было безопасно, в отличие от нахождения в кругу своих друзей. Увы, они - эти мои ныне сгинувшие неизвестно где друзья детства, все реже подвергались нападкам со стороны школьных хищников, и то, по большей части, из-за меня. Хищники меня чуяли - высматривали в любой компании, словно в их примитивных головах с квадратным профилем стоял мощный локатор. Или это были развитые обонятельные клетки? Рядом со сверстниками я чувствовал себя неуютно так, словно с меня снимали маскирующую сетку и я оставался беззащитен и открыт всем ветрам. Со мной вполне можно было сделать все что угодно...
Мой следующий шаг случился сам собой и был весьма растянут во времени. Сейчас, анализируя те давно ушедшие годы, я могу заключить, что катализатором к этому послужило несколько неприятных случаев, которое последовали один за другим.
Кажется, именно после них я впервые логически поразмыслил над тем, как я живу, и впервые что-то изменил.
Помимо туалетов, список опасных мест включал в себя спортзал, столовую и кабинет труда. Первая и последняя локации были опасны, в основном, тем, что в них сливались мальчуковые половины обоих параллельных классов, а значит, образовывалась самые пренеприятные сочетания Моржой-Корень-прихлебатели. Плюс, отсутствие женской половины будило самые худшие казарменные комплексы в находящихся в тотальной скученности представителях мужеского полу. Физкультура была наихудшим вариантом. Бег и разминка начальных классов, довольно быстро сменилась командными играми волейболом, который по неясной идеологической прихоти назывался у нас "пионерболом". Вот тут то моя развивающая бурными темпами социопатия и дала о себе знать по полной программе. Я не умел играть в команде. Я был слишком слаб, чтобы стоять на подаче, и слишком плохо ориентировался в игре, чтобы стоять еще где ни будь. Если меня ставили под сеткой и мяч пролетал надо мной, я прыгал и кончиками пальцев изменял траекторию, так что ball пионера шлепался чуть в стороне, вместо того, что бы беспрепятственно достичь игрока на задней линии.
Много лет спустя, я понял, что же особенно тяжко было в этих радостных и веселых для других играх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21