– Каримед, прими последнее «прости» от своей жены, которая скоро придет к тебе в могилу, и умри, утешаясь тем, что на земле остается тот, кто отомстит за твои страдания и позор.
Тут она взяла за руку юношу Ефранора и, приблизив его к голове своего мужа, продолжала:
– Клянись, клянись, сын мой, отмстить за своего отца.
– Клянусь именами всех адских богов! – воскликнул отец мой, выйдя мгновенно из того оцепенелого coy стояния, в какое погрузило его невыносимое страдание, возбужденное в душе его ужасным зрелищем.
Проговорив эту клятву, он убежал от креста, чтобы не быть свидетелем последних страшных минут агонии своего отца, а моя бабка тут же заколола себя, желая быть погребенной вместе со своим мужем.
Ефранор недолго откладывал исполнение данной им клятвы и много лет был ужасом римских мореходцев на нижнем и верхнем морях, омывающих вашу Италию; Inferum или Tuscum называлось Тирренское море, на юге Италии; Superum – Адриатическое море.

он собрал богатства, которые вполне вознаградили за грабеж, какому когда-то подверглось его семейство со стороны римлян, и убил более ста ваших эпибатов в отмщение за казнь Каридема. Epibati. Тимену следовало бы сказать classiarii, так как этим именем называли римляне матросов своего военного флота, но в данном случае я вложил в уста Тимена, как грека, греческое название таких матросов. (Прим. автора).

Но ему казалось недостаточно продолжительной его собственная жизнь для выполнения данной им клятвы и для удовлетворения теней своего отца и матери, и он женился на Евриклее, великодушной дочери Тавра, и я был плодом этого благоразумного союза. Прежде, нежели молиться богам, я узнал историю своего семейства и еще дитятей лепетал клятву ненависти и кровавой мести притеснителям моего отечества.
Нужно ли мне рассказывать тебе, чужеземец, все эпизоды бурной жизни отца моего Ефранора? Достаточно знать тебе, что его постигла одинаковая участь с Каридемом: он погиб от римской руки, на том же морском берегу, у моего родного города Эретрии, и на таком же кресте. Я был тогда еще юношей, но зрелы и жестоки были мои намерения.
Как видишь, Мунаций, я унаследовал от моих родителей и предков лишь ненависть и месть, усиленные нищетой, так как все наше имущество было конфисковано. Ненавистны стали мне стены Эретрии, ненавистны и люди. Покинув мать, родных, друзей, словом – всех, я искал убежищ там, где живут дикие звери, более милосердные, чем люди, и жил подобно им, свободный от ярма, под которым находилась Фессалия, питаясь более жаждой мести, нежели хлебом. Едва я выучился владеть оружием, как сделался пиратом; с процентами платили мне тогда римляне за кровь и имущество моих родных; и когда я подумал о том, что предприятие, в котором ты предложил мне участвовать, должно ранить сердце Цезаря Августа, усыновленного Юлием Цезарем и сделавшегося его наследком, я обрадовался новым гекатомбам, Гекатомба – от греч. hekaton – сто и bus – бык, означает жертвоприношение из ста волов (см. слов. Михельсона, Москва, 1873). (Прим. переводчика).

какие могу принести не умиротворенной еще душе моего отца.
Моя жизнь с самого детства насыщена была горечью, и я закрыл свои уши и сердце для любви и всех прочих чувств, за исключением мести.
– Но ведь, о, несчастный Тимен, – прервал его Мунаций Фауст, – ни Тимаген, ни Леосфен, ни их дочери не были из Рима или Италии, а из Милета, города твоего отечества, Греции.
– Это правда, но страсть к хищничеству и крови, сделалась моей второй природой; еще более, когда я увидел, что почти все части Греции отдались римским войскам почти без сопротивления, я стал смотреть на ее жителей, как на римлян. К Милету же еще со времени героя Мильтиада граждане Эретрии чувствовали глубокое отвращение за то, что его жители часто держали сторону персиян, а один из полководцев последних, Аристагор, родившийся также в Милете, нанес много вреда греческим городам.
– Ты был несправедлив, Тимен, к своей земле. Тебе ведь известно, что когда великий Помпеи был избран главным начальником войска с неограниченной властью на три года на море и на материке, на протяжении пятидесяти миль от берега, он собрал пятьсот кораблей с войском в сто двадцать тысяч человек и пять тысяч лошадей; можно ли было пограничным городам Греции сопротивляться такому войску?
– А знаешь ли ты, что сделали мы? Правда, мы ушли из Тирренского и Лабийского моря, но для того, чтобы, уйдя в Сицилию, защищаться там под прикрытием скал.
– И ты думаешь, что вы, пираты, могли бы сопротивляться этому великому полководцу?
– Разумеется, могли бы, если бы все пираты были подобны нам, и вместо того, чтобы склониться на ласковые слова и обещания, ушли бы в скалы Тавра и в неприступную Алайю.
– Но ведь и там он настиг вас и победил.
– Да, но это потому, что нас было мало.
– Как бы то ни было, к разорению и страданиям, причиненным войной, ты прибавил еще новые своими набегами, и Милет не столько жаловался прежде на Помпея, сколько теперь жалуется на тебя.
Тимен вздохнул глубоко и умолк; но, по прошествии нескольких минут, он первый прервал молчание.
– О, Мунаций, это правда, я знаю; и я теперь дорого плачу за сделанное мной зло милетским жителям, так как рана, которая причиняет моему сердцу невыносимое мучение, нанесена милетской девушкой Фебе, подругой твоей Тикэ. О, Мунаций, я впервые испытываю подобное чувство; для меня оно тоже, что рубашка Несса, Несс, кентавр (или центавр – у древних – баснословное существо, полулошадь и получеловек), преложил себя Геркулесу для доставки Деяниры на другой берег реки; но, переплыв с сидящей на нем Деянирой реку, Несс попытался увезти ее; Геркулес убил его стрелой, и Несс, умирая, отдал свою окровавленную рубаху Деянире, уверив ее, что рубаха отличается свойством заставить Геркулеса вновь полюбить Деяниру в случае, если бы он, бросив ее, увлекся другой женщиной. Но рубаха была отравлена и сделалась причиной смерти Геркулеса.

которую я не в силах снять с себя и которая сжигает и уничтожает меня. Я хотел затушить это пламя, сперва стараясь не видеться с Фебе, продав ее в рабство; но пламя страсти лишь усилилось, оно охватило все мое существо, и я напрасно стараюсь подавить в сердце любовь к Фебе, – да, я люблю ее, Мунаций, люблю до бешенства.
– В Риме ты вновь увидишься с ней; не сам ли ты сказал, что продал ее римскому купцу? Луций Авдазий, Деций Силан, а также Азиний Эпикад, прибывшие сюда со мной, помогут тебе отыскать ее: они знакомы со всеми известными мангонами столицы и посещают многие богатые семейства; Эпикад же очень близок к Торанию, главному торговцу невольниками. Поспешим же с отъездом.
– Но ты, – продолжал Тимен, – ничего не сказал мне о Леосфене.
– Он еще жив и молит богов о том, чтобы они возвратили ему его дочь.
– Я возьму его к себе по возвращении из Рима, но до тех пор сколько еще придется ему выстрадать!
– После смерти своего друга, отца моей Неволеи, он не покидал его дома и добросовестно управлял его имением. На правах жениха Неволеи я обратился к местному претору и с его разрешения обратил все имущество Тимагена в деньги, которые везу с собой в Италию, чтобы передать их своей невесте; сады же, лежащие у морского берега, и дом я оставил Леосфену, исполняя в данном случае волю доброй Неволеи. Вот почему, прежде нежели отправиться к тебе, в Дцрамиту, мы заходили в Милет и пробыли там несколько дней.
Дня два спустя после этого откровенного разговора между Мунацием Фаустом и Тименом, скрепившего их дружбу, все четыре судна пирата и купеческое судно Мунация были совершенно готовы сняться с якоря и отправиться в дальний путь, причем Мунаций успел нагрузить свое судно разным товаром, чтобы сделать свое плавание и на этот раз прибыльным и быть в состоянии, соединившись с Неволеей Тикэ, вести вместе с ней тихую и спокойную жизнь в своей Помпеи.
Собравшись в путь, Тимен отдал, было, уже последние приказания своим людям, оставшимся дома, когда перед ним явилась Филезия и, смотря ему прямо в глаза, с необыкновенной в ней смелостью спросила его:
– Куда отправляешься, Тимен?
В первое мгновение неожиданное появление старой вещуньи и ее дерзкий вопрос смутили пирата, но потом он ответил ей грубо и сурово:
– Давал ли я когда-нибудь право моим слугам обращаться ко мне с подобными вопросами?
– Прежде я не спрашивала тебя, – отвечала спокойно и смело старуха, – потому что знала, что ты возвратишься; но теперь я этого не знаю. Останься, Тимен! Я говорю тебе это, не уходи с чужеземцами!
И она сделала движение, чтобы остановить его.
Вновь смущенный пират заметил в эту минуту, что на них смотрят Мунаций Фауст, Деций Силан, Авдазий и Эпикад; как бы стыдясь перед ними за свою нерешительность, он оттолкнул старуху и вступил на эмиолию, воскликнув:
– К веслам!
Филезия, схватив его за рукав, крикнула еще раз.
– Останься!.. Останься!
Но эмиолия, по знаку пирата, быстро отчалила от берега, и Филезия, подобно мертвому телу, упала на песок у самого моря.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Праздник невольниц

В своем сочинении, озаглавленном им Saturnaliorum и содержащем в себе всякую всячину, Макробий, величающий себя на фронтисписе своей книги «знаменитым», знакомит, между прочим, потомство с вещами и событиями той эпохи, не лишенными интереса; об одном из таких событий я нахожу не лишним сообщить тут читателю.
Поле того, как галлы, рассказывает Макробий, не указывая года, но надобно полагать, что речь идет тут о вторжении галлов во время Бренна (около 391 г. до Р. X.), Я говорю «во время Бренна», следуя историкам, но теперь уже известно, что слово Brenn не было собственным именем, а титулом, дававшимся галлами своим военачальникам.

ворвавшись в Рим и опустошив его, вновь возвратились к себе на родину, соседние Риму народы, полагая, что республика совершенно обессилена варварами и что, следовательно, настала удобная минута отомстить ей, в свою очередь объявили войну римлянам и, собравшись под предводительством избранного ими диктатора, Постума Ливия, осадили Рим. Постум Ливий отправил в римский сенат послов, которые надменно заявили сенату, что если римляне желают сохранить за собой свою опустошенную галлами столицу, то должны выдать Постуму Ливию всех своих замужних женщин и девушек. Большего оскорбления нельзя было придумать для несчастных квиритов, т. е. свободных граждан Рима; этим требованием оскорблялись их честь и достоинство. Но их положение, которым желал воспользоваться неприятель, было в те дни так ужасно, что на подобное требование они не подумали дать ответа, полного негодования, а принялись рассуждать о том, как им поступить в данном случае. Во время этого обсуждения в сенат является одна невольница по имени Тутела – другие называют ее Филотидой – и предлагает сенаторам обмануть неприятеля, послав ему ее и ее подруг, таких же невольниц, как она, переодетыми в платье римских матрон и их дочерей.
Сенаторы приняли с восторгом это предложение, и невольницы, действительно, одетые в платье своих госпож и провожаемые гражданами, жалевшими об их судьбе, до стен города, были выданы неприятелям.
Распределенные немедленно Постумом Ливием по лагерю, они, притворяясь, будто желают праздновать день своей богини, просили дозволить им устроить священную и умилостивительную трапезу. Получив на это дозволение, они пригласили и солдат принять участие в трапезе и напоили их до пьяна. Когда последние погрузились в сон, некоторые из римских невольниц, вскарабкавшись на высокую дикую смоковницу, называемую по латыни caprificus и росшую близ того места в неприятельском лагере, где помещалась principia, us principia называлась главная квартира в римском лагере, где помещались палатки главнокомандующего и прочих высших военных чинов, а на площади, находившейся перед этими палатками, говорились речи к солдатам, производился суд и совершались жертвоприношения. См. Tit. Liv., VII, 12, XXVIII, 24. Tacit., Annal., Ill, 13. Rich. Dizion. delle antich. greche e remune.

стали подавать условленные заранее знаки римлянам, находившимся на городских стенах. Увидев знаки, римляне немедленно бросились на неприятельский лагерь и произвели в нем ужасную резню, освободив, таким образом, свой город от страшных врагов и умыв в их крови полученное от них оскорбление.
Благодарный сенат тотчас даровал невольницам свободу, наградил их деньгами из государственной казны, позволил им носить то платье, в котором они совершили свой подвиг, издал указ, чтобы день их подвига, случившегося в первых числах пятого месяца римского года, Римский год, как известно читателю, начинался с марта месяца, и месяц июль, как пятый, считая с марта, назывался у римлян quintilis. Позднее, а именно несколько лет перед эпохой нашего рассказа, со времени первого триумвирата по указу Марка Антония quintilis в честь Юлия Цезаря получил название Julius, откуда итальянский luglio, а русский июль.

а по нашему – седьмого числа июля месяца, назывался козьими Нонами – Nonae Caprotinae, от дерева caprificus (козья или дикая смоковница), с которого подан был знак, имевший своим следствием победу – и, будучи посвящен капротинской Юноне, праздновался ежегодно вне городских стен; причем все невольницы имели право надевать платья и украшения своих госпож и угощались священным молоком вышеупомянутого дерева. Macrob., lib. I, cap. XI.


Варрон и Фест прибавляют, что в день этого праздника, женщины с ветвями в руках, оторванными от священной смоковницы, шли в торжественной процессии к храму Юноны Капротины, стоявшему на том месте, где был неприятельский лагерь.
День Nonae Caprotinae назывался еще обыкновенно Ancillarum festum, то есть девичьим праздником.
Я упомянул тут об этом предании, чтобы сделать читателю понятнее то, что мне придется сообщить ему на последующих страницах.
События, рассказанные мной в прежней главе, предшествовали седьмому числу июля 760 г. от основания Рима, т. е. как раз тому дню, когда римляне праздновали Ноны Капротины. Я поведу читателя на этот народный праздник древнего Рима, но прежде я попрошу его последовать за мной в самый город и удовлетворить свое любопытство, заглянув в дом какого-нибудь римского патриция.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76