Да уж, действительно, трудно было бы сыскать более совершенно устроенный ум, чем у этого Натива.
Силия открыла рот, чтобы продолжить высказывать свое возмущение, но почти тут же закрыла его, не произнеся более ни слова. Она отправила свои руки в путешествие, долженствующее закончиться жестом, который делал Ниери, когда думал о девице Двайер, и который никогда у него не получался должным образом; завершив демонстрацию жеста, Силия вернула свои руки – как показалось Мерфи, вполне естественным и законным образом – в их первичное положение… А вот теперь ей ясно, что у нее на свете никого нет, возможно, за исключением старика Келли… Силия снова открыла рот, снова ничего не сказала и начала медленно и демонстративно готовиться к уходу.
– Ты никуда не пойдешь, – постановил Мерфи.
– Я лучше уйду сама, прежде чем меня отсюда вышвырнут.
– Но какой смысл уходить просто, так сказать, телесно? – вопросил Мерфи, поворачивая тем самым беседу таким образом, что Силия получала возможность высказаться по поводу происходящего.
– Ты слишком скромен, – заключила она.
– Послушай, давай не будем заниматься словесной перепалкой, – воззвал Мерфи к Силии. – По крайней мере, давай вести себя так, чтобы никогда в будущем у нас не было повода обвинять друг друга в пошлых выяснениях отношений.
– Стараюсь изо всех сил. Держусь в рамках того, что говорила и в прошлый раз.
Силия и в самом деле совершала действия, которые могли быть восприняты как подготовка к уходу, и если бы она продолжила в том же духе, то, пожалуй, через минут двадцать, ну не позднее, чем через полчаса, она, по всей вероятности, должна была бы уйти. На лице у нее уже установилось выражение, которое она на себя цепляла, находясь «на работе».
– Я больше не вернусь, – медленно говорила она, – я не буду открывать твои письма, все в жизни круто изменю.
Будучи убежденной, что он ожесточил свое сердце и никак не будет препятствовать ее уходу, Силия не торопилась.
– А потом я буду горько сожалеть о том, что встретила тебя.
– Встретила меня! – воскликнул Мерфи. – Как замечательно ты выразилась! Встретила – надо же!
Мерфи решил, что с его стороны будет умнее, если он не станет сдаваться до тех пор, пока наверняка не убедится в том, что она этого ни за что не сделает. А тем временем – не устроить ли небольшую сцену, не произвести ли, так сказать, взрыв негодования? Вряд ли это нанесет серьезный ущерб, скорее такое поведение не повредит, а пойдет на пользу. Хотя, с другой стороны, Мерфи чувствовал, что он не совсем готов к этому, более того, он знал, что еще задолго до того, как все завершится, он уже будет сожалеть о том, что все это затеял. Но все же, может быть, это лучше, чем просто так лежать, молчать, смотреть на нее, видеть, как она нервно облизывает губы, и ждать неизвестно чего. И он выпустил первый заряд:
– Такая вот любовь, которая что-то постоянно требует, которая осмысливается как некое прагматическое действо, у меня уже в печенках сидит…
– А почему не в почках?
– Ну вот скажи мне, – продолжал Мерфи, не обратив внимания на выпад, – что или кого ты любишь? Меня таким, каков я есть. Так? Можно желать того, чего у тебя нет, но любить такое отсутствующее качество невозможно. Ведь так? – Ну что ж, неплохое заявление, особенно сделанное таким человеком, как Мерфи. – Ну а раз так, почему же ты постоянно стремишься изменить меня? Наверное, для того, чтобы иметь возможность уже меня не любить? – Голос Мерфи шел вверх и, надо отдать ему должное, достиг весьма высокого уровня звучания. – Ты хочешь изменить меня для того, чтобы не быть обреченной на любовь ко мне, чтобы получить передышку от любви ко мне. – Мерфи очень хотелось высказаться так, чтобы смысл высказывания был максимально ясным. – Все женщины одинаковы, вот так-то, совершенно одинаковы, вы не умеете любить, вы не умеете проявлять привязанность в течение какого-нибудь мало-мальски длительного срока, вы не терпите никакого чувства, кроме одного – чувства быть прочувствованными, вы любите пять минут, а потом забываете про любовь и хотите лишь этих поганых детей и домохозяйствования, и ничего вам больше не нужно! Если бы ты знала, как я ненавижу этих баб, не желающих быть Венерами, а желающих быть уборщицами, кухарками и думающих не о плотских радостях, а том, как им приготовить картофельное пюре!
– Не переутомляйся длинными речами! – воскликнула Силия и спустила одну ногу с кровати.
– А разве я хотел переменить тебя? Разве изводил я тебя требованиями заниматься тем, что тебе совершенно претит, и прекратить делать то, что тебе нравится делать?
– Я есть такая, какая уж есть и какой меня сделало то, чем я занимаюсь.
– Нет, не так, – возразил Мерфи. – Ты занимаешься тем, чем занимаешься, именно потому, что это соответствует твоей натуре, хотя ты и отдаешь этому занятию лишь малую часть того, что ты из себя представляешь, ты вдавливаешь себя в то, чем занимаешься, по каплям… – голос Мерфи стал срываться на детское скуление и сюсюканье. – Ницево я ни деляль, мамочька, я ни виноват. Вот так и ты, делаешь, а потом отпираешься. Скучно и натужно.
Силия уже сидела на краю кровати и надевала туфли.
– Я слышала всякую галиматью, но такого… – Силия не договорила.
– Ну, если слышала, послушай еще, пока из меня весь дух не выйдет. Если бы мне пришлось определять, что ты из себя представляешь, исходя из того, чем ты занимаешься, тебе бы ничего другого не оставалось делать, кроме как укатиться отсюда и пребывать в гордом одиночестве, себе в радость. Сначала ты требуешь, чтобы я выполнял твои условия, а когда я начинаю их выполнять, ты сама же эти условия не соблюдаешь. Вот взять хотя бы гороскоп, который ты принесла. Я готов делать то, что там предписано, а ты что мне на это говоришь? Я пытаюсь следовать указаниям Небес, выявленным профессором Суком, а ты тут же собираешься уходить от меня, разве это не нарушение нашего соглашения? Что еще я могу сделать?
Мерфи закрыл глаза и откинулся на подушку. Оправдываться было не в его привычках. Вряд ли Мерфи нужно было бы убеждать в том, что, скажем, действия какого-нибудь атеиста, от скуки ковыряющего долотом туземного каменного божка, следовало бы считать более бессмысленными, чем его, Мерфи, попытки оправдать свое безделье и бездействие. Его страсть к Силии и странное чувство, нашептывающее, что ему не следует сдаваться без хотя бы видимой борьбы, привели к тому, что он несколько забылся и позволил себе то, что позволять не следовало. Столь неожиданное проявление пережитка давних времен, когда он еще лазил по кустам и деревьям за орехами, стрелял по воробьям из рогатки, весьма его удивило. Смерть в бою представляла собой полную противоположность всем его жизненным установкам, намерениям и убеждениям.
Мерфи, не открывавший глаз, слышал, как Силия окончательно сползла с края кровати и направилась к окну. Постояв там немного, она вернулась и застыла у изножья кровати. Нет, он не откроет глаза. Слегка приоткрыв рот, Мерфи втянул щеки. Неужели ей известно чувство сострадания и сопереживания?
– Хорошо, я скажу тебе, что еще ты можешь сделать, – проговорила Силия. – Ты можешь вылезти из этой своей постели, привести себя в порядок, одеться поприличнее и побродить по улицам в поисках работы.
А ведь была же когда-то нежная страсть! Обычный для Мерфи желтый цвет опять схлынул с его лица.
– По улицам?! – пробормотал Мерфи. – Да простит Господь эту женщину!
Судя по звуку ее шагов, она направилась к двери.
– Понятия не имею, – продолжал бормотать Мерфи, – что она этим хотела сказать… вникнуть в смысл ее импликаций так же трудно, как попугаю осознать значение тех ругательств, которые он произносит…
Поскольку, судя по всему, Мерфи и далее намеревался бормотать себе под нос и задавать сам себе вопросы, Силия громко попрощалась и открыла дверь.
– Ты даже не понимаешь, что говоришь! – крикнул с кровати Мерфи. – Закрой дверь! Я тебе растолкую, что содержалось в твоих словах.
Силия прикрыла дверь, но рука ее оставалась на дверной ручке.
– Иди сюда. Сядь на кровать, – позвал Мерфи.
– Нет, не пойду, – отказалась Силия.
– Ну не могу же я, в самом деле, говорить в пустоту! Моим четвертым наивысшим определением является тишина… Иди сюда и сядь на кровать.
Таким тоном эксгибиционисты произносят свои последние, предсмертные слова. И Силия вернулась к кровати и уселась на краешек. Мерфи открыл глаза, холодные и неподвижные, как у чайки, и с исключительной, волшебной ловкостью погрузил их взгляд, словно вонзил копья, в ее глаза, показавшиеся ему еще более зелеными, чем когда-либо раньше, и наполненные таким выражением безнадежности, которого ему не доводилось видеть ни у кого другого.
– Ну что у меня остается? – вопросил Мерфи. – Если ты уйдешь, что от меня останется? Ты есть мое тело и мой разум… – Мерфи помедлил, чтобы дать время этому невероятному высказыванию освоиться в голове Силии. Силия безропотно слушала, может быть, у нее никогда более не будет возможности выслушивать его или выполнять какие-либо его просьбы. – В ту геенну продажности и стяжательства, в которую ты меня толкаешь, – медленно проговорил Мерфи, – кому прямая дорога? Тебе и только тебе. Если отправится туда мое тело, снова-таки отправишься вместе с ним и ты тоже, ну а если отправится туда и мой разум, мой дух, то туда покатится все. Что ты на это скажешь?
Силия смотрела на Мерфи в полной растерянности. Похоже, он говорит все это совершенно серьезно. Но когда он говорил, что нацепит свои драгоценности, оденется в желто-лимонное и так далее, то ведь и тогда казалось, что он говорит совершенно серьезно. Ее охватило ощущение, которое столь часто охватывало, когда она общалась с Мерфи, что она словно заплевана словами, умирающими в тот самый момент, когда они срывались с его губ; каждое следующее слово отменяло смысл – так и не успевший проявиться – слова предыдущего, и под конец она совсем уж не понимала, что он, собственно, хотел сказать. Слушать Мерфи было все равно, что слушать исключительно сложное музыкальное произведение в первый раз.
– Ты все невозможно перекручиваешь, – сказала Силия. – Работа совсем не обязательно предполагает то, что ты говоришь.
– Другими словами, все остается по-прежнему? Или я поступаю так, как ты этого от меня хочешь, или ты уходишь от меня. Я правильно понял?
Силия начала подниматься, а Мерфи привскочил на кровати и крепко ухватил ее за запястья.
– Отпусти меня, – потребовала Силия.
– Нет, ты скажи – или-или?
– Отпусти мои руки.
И он отпустил. Силия встала и пошла к окну. Небо, прохладное, яркое, полное движения, обласкало ее глаза, словно миррой помазало, напомнило об Ирландии.
– Так да или нет? – настаивал Мерфи на получении ответа. А какая разница, да или нет – извечная тавтология.
– Да, – глухо проговорила Силия. – А теперь ты возненавидишь меня…
– Нет, этого не будет… Посмотри, нет ли где-нибудь чистой рубашки?
4
В Дублине неделей позже, а именно, 19 сентября, Ниери, несмотря на отсутствие сбритой ранее бороды, был замечен и узнан бывшим его учеником по имени Вайли в помещении Центрального Почтамта созерцающим статую Кухулина, но не спереди, а сзади. Ниери стоял с обнаженной головой, словно пребывал в святом месте (если, конечно, предположить, что он почитал святые места). Неожиданно Ниери, отшвырнув в сторону шляпу, которую он держал в руке, бросился к статуе, изображавшей ирландского героя умирающим, обхватил его за ноги и стал биться головой о Кухулиновы бронзовые ягодицы. Страж порядка, с приятностью в тот момент дремавший и выведенный из этого сладкого состояния полузабытья гулкими звуками, не спеша определил их источник, неторопливо оценил ситуацию, медленно отцепил от пояса полицейскую дубинку и размеренным шагом направился к Ниери, полагая, что застигнет правонарушителя, совершающего акт вандализма, прямо на месте преступления. К счастью, Вайли, который зарабатывал себе на жизнь уличным букмекерством, обладал отменной реакцией, не уступающей заячьей. Он оказался рядом с Ниери прежде полицейского и, обхватив учителя за талию, остановил жертвоприношение и потащил опешившего Ниери к выходу.
– Эй ты там, юнец, придержи-ка лошадей, – рыкнул страж порядка, именуемый далее С.П.
Вайли придержал и, повернувшись к полицейскому, многозначительно постучал себя по лбу, одновременно бросая не менее многозначительные взгляды на Ниери.
– Божий, как говорится, человек. Безопасен на сто процентов.
– Сюда иди и психа своего веди, – приказал С.П.
Вайли, человечек маленького росточка, застыл в нерешительности. Ниери, размерами не очень уступавший полицейскому, хотя, конечно, не столь благородных пропорций, с блаженной улыбкой на устах безмятежно покачивался, подпираемый правым плечом своего спасителя. С.П., не терпевший препирательств да и не обученный вести словесные споры, продолжал свое неуклонное движение.
– Ему позволено быть дома, а не в больнице, – лепетал Вайли.
С.П. положил свою громадных размеров лапу на левое плечо Вайли и стал с огромным напряжением тянуть того в направлении, которое он с некоторым умственным усилием определил для себя заранее. И они все трое двинулись в этом направлении.
– Божий человек, – повторил Вайли, – тихий, как дитя.
Они обошли вокруг статуи, а за ними уже шла небольшая толпа. С.П. наклонился и принялся внимательно осматривать постамент и саму статую.
– Не беспокойтесь, никаких повреждений. Статуя цела-целехонька, – убеждал полицейского Вайли. – И лоб цел, ни капли крови, и мозги не вышиб. Все нормально.
С.П. распрямился и отпустил плечо Вайли.
– Эй, вы, – рыкнул С.П. на скопление любопытствующих. – Разойтись, пока вас не разошли.
И любопытные толпящиеся рассосались в один удар сердца, который по медицинской терминологии описывается как диастола-систола. Блюстителю закона ничего больше и не требовалось. Ощущая удовлетворение от того, что ему – воплощению закона – подчинились с такой готовностью и что тем самым он получил вознаграждение за свое беспокойство, и испытывая некоторое облегчение от того, что риск, на который он шел, отдавая свой приказ, оказался вполне оправданным, С.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36