Если комната, по словам Тыкалпенни, не приспособлена для оборудования камина, то наверняка можно установить обогреватель, пусть самый примитивный. Подвести какие-нибудь трубы, или провода, или что там еще нужно. На то трубы и провода так устроены, что их можно легко удлинять, если это требуется. Мерфи стал нести какую-то околесицу про то, что трубы и провода прямо просятся, чтобы их удлиняли, словно бы забывая, что дело не только в достаточной длине труб и проводов. Он повторял одно и то же, но разными словами, заговариваясь, и Тыкалпенни уже начало казаться, что Мерфи никогда не замолчит.
– Да ты бы посмотрел, как обогревается моя комната! – воскликнул Тыкалпенни.
Это взбесило Мерфи. Неужели теперь, когда он после стольких лет поисков, после того, как надежда найти искомое уже, казалось, умерла, он нашел почти настоящую мансарду, а не просто чердак, он вынужден будет отказаться от нее из-за того, что в ней нельзя обеспечить обогревание?! Его даже пот прошиб, желтизна сошла с лица, комната завертелась перед глазами, дыхание сперло так, что он и слова не мог вымолвить. Когда к нему вернулась способность говорить, он прорычал голосом, совершенно незнакомым Тыкалпенни:
– Значит так: либо здесь еще до наступления вечера устанавливают какой-нибудь обогрев, либо…
Мерфи осекся – продолжать он не мог. Вот случай чистого апозиопезиса. Тыкалпенни мысленно попытался закончить недоговоренное Мерфи, и каждое из его предположений было более неприятным, чем то, которым грозил Мерфи, а все вместе взятые эти предположения производили пугающее впечатление. Указание в Суковом гороскопе на то, что молчание – одна из характернейших особенностей Мерфи, таким образом, получило удивительно ясное подтверждение.
Странно, что ни Мерфи, ни Тыкалпенни сразу же не пришла в голову мысль о, скажем, наипростейшей керосиновой печке или о чем-нибудь вроде древнего примуса. И Бим вряд ли возражал бы, и ничего особенного оборудовать не пришлось бы. Но так или иначе, о самом простом выходе из положения они не подумали, хотя несколько позже эта мысль посетила Тыкалпенни.
– Ну а теперь пойдем пройдемся по палатам, я все покажу, – сказал Тыкалпенни.
– А вы расслышали, что я сказал? Вы уловили смысл сказанного?
– Я постараюсь сделать все, что в моих силах, – пообещал Тыкалпенни.
– Мне, между прочим, совершенно все равно, останусь я здесь работать или нет, – заявил Мерфи.
Но вот тут как раз Мерфи весьма серьезно заблуждался.
По пути к Корпусу Скиннера они прошли мимо дома изысканной архитектуры и благородных пропорций; перед ним располагалась лужайка с цветником; фасад из кирпича мягких оттенков почти полностью зарос вьющимися и ползучими растениями; лужайку окружали аккуратно подстриженные тисовые деревья.
– Это, наверное, детское отделение? – спросил Мерфи.
– Нет, это покойницкая.
Корпус Скиннера был трехэтажным зданием в центре и четырехэтажным в крыльях, что делало его похожим на огромную гантелю. Мужское отделение располагалось в западной части здания, а женское – в восточной, и из-за того, что в одном здании совмещались и мужское, и женское отделения, его называли «смешанным домом». А вот в корпусах, где пребывали выздоравливающие, никакого смешения полов не происходило. Что и правильно. Некоторые бани тоже называют «смешанными», но, по сути-то, они раздельны, ибо купаются мужчины и женщины раздельно. Вот приблизительно в таком же смысле Корпус Скиннера называли «смешанным».
Корпус Скиннера был ареной борьбы в М.З.М. между двумя подходами к проблеме психических заболеваний и их лечению – психотической и психиатрической. Накал борьбы здесь был самым высоким, и пациенты покидали Корпус Скиннера подлечившимися, покойниками или хрониками и направлялись в корпус для выздоравливающих, в покойницкую или к выходу из М.З.М. – как уж кому повезет.
Тыкалпенни привел Мерфи на второй этаж и передал в распоряжение медбрата Тимоти Решенье, по прозвищу Бом, который был младшим братом Бима, похожим на него как две капли слюны. Бом, уже оповещенный Бимом о появлении Мерфи и о том впечатлении, которое он производил, ничего особенного не ожидал от Мерфи, а Мерфи, ex bypothesi, вообще ничего не ожидал от Бома, так что в результате взаимного неожидания никто из них не был разочарован.
Под началом Бима Решенье в М.З.М. работало ни много ни мало семь родственников по прямой и по боковой линиям, из которых самым значительным был Бом, а самым незначительным – Бам, работавший в перевязочном отделении; кроме мужчин-родственников в М.З.М. работало несколько родственниц Бима: старшая сестра, две племянницы и одна совсем дальняя родственница по женской линии. В кумовстве Бима вряд ли можно было усмотреть нечто устаревшее или мелкое; трудно было бы во всей южной Англии или даже на юге Ирландии сыскать главу клана, который преуспел бы в осуществлении идей непотизма более, чем Бим, и многие главы больших родов могли бы с пользой для себя изучать его методы.
– Сюда, пожалуйста, – сказал Бом, показывая дорогу.
Два длинных коридора пересекались под прямым углом, образуя подобие буквы «Т» (или, как выразились бы некоторые, «обезглавленное мужское достоинство»); вдоль коридоров тянулись палаты; в конце коридоров располагались комнаты отдыха, читальни и писальни, которые местные остроумцы, из тех, что раздавали милосердие, называли «сублиматориями». Здесь больные, по совету врачей, могли играть в бильярд, пинг-понг, на пианино или в игры, требующие меньшего физического напряжения, а могли и просто слоняться без дела. И большинство предпочитало это последнее занятие – ничего не делать, а просто слоняться – всем остальным.
Если воспользоваться на время как удобным средством описания (без какой-либо задней мысли) терминами архитектуры культовых зданий, то расположение помещений соответствовало расположению нефа и трансептов, причем на восток от пересечения ничего не было. Не имелось открытых палат в обычном смысле этого слова, были только палаты раздельные, или, как говорили о некоторых из них, ячейки, на юг от нефа и на запад и на восток от трансептов. На север от нефа находились кухни, столовая для больных, столовая для санитаров, помещение, где хранились лекарства, туалеты для больных, туалеты для санитаров, туалеты для посетителей, туалеты для врачей и т. д. Больные, находящиеся на постельном режиме, и самые строптивые были сосредоточены по мере возможности в южном трансепте, где находились палаты, обитые изнутри войлоком, которые самые остроумные называли «тихими» или «резиновыми». Все очень хорошо обогревалось, и в воздухе витали самые разнообразные запахи – перальдегида и испускаемых больными газов и прочее.
Мерфи, послушно следовавший за Бомом повсюду, выразил удивление по поводу того, что так мало встречается на их пути больных. Ему пояснили, что некоторые пациенты на утренней молитве, другие в саду, третьи еще не поднялись после сна, четвертые просто не встают, пятые просто валяются. А тех, кого Мерфи все же удалось увидеть, вовсе не производили впечатление устрашающих монстров, которых вообразил себе Мерфи после рассказов Тыкалпенни. Все больные, увиденные Мерфи, имели весьма меланхоличный вид: они стояли на одном месте, словно задумавшись о чем-то своем, потаенном; одни держались за живот, другие – за голову, положение рук, очевидно, зависело от склада характера или от того места, которое причиняло беспокойство. Параноики исписывали один за другим листики бумаги, составляя жалобы на то, как с ними обращаются, или записывая слово в слово все то, что сообщали им их внутренние голоса. Какой-то гебефреник самозабвенно играл на пианино. Гипоманиак учил играть в бильярд больного синдромом Корсаковского. Истощенного вида шизофреник замер в странной позе, словно вот-вот собирался упасть и никак не падал, казалось, его принудили вечно пребывать в положении участника tableau vivant; его левая рука, в которой он держал дымящуюся, уже наполовину догоревшую сигарету, была вытянута в ораторском жесте вперед, а его правая рука, выглядевшая совсем одеревеневшей, но при этом и подрагивающей, перстом указывала куда-то вверх.
Эти больные не вызывали у Мерфи никакого ужаса. Если все же попытаться определить те чувства, которые его охватили, то можно сказать, что среди них присутствовало нечто вроде уважения и никчемности человеческого существования. Если не считать маньяка, который являлся воплощением заходящего Платона, добившегося всего в жизни самостоятельно, все остальные больные производили на Мерфи впечатление людей, достигших состояния погруженности в самих себя и индеферентности к окружающему миру со всеми его нелепыми случайностями и случайного самого по себе. А такое состояние Мерфи определил для себя как высшее счастье, но которого, увы, ему так редко удавалось достичь.
После того как экскурсия завершилась и все наставления Бома получили наглядное разъяснение, Бом довел Мерфи до стыка коридоров и объявил:
– Пока все. К работе приступать завтра в восемь.
Бом не спешил, однако, уходить, ожидая изъявлений благодарности со стороны Мерфи. Тыкалпенни ткнул Мерфи пальцем в ребра.
– Огромное вам спасибо, – пробормотал Мерфи.
– Не стоит благодарности. Есть вопросы?
Мерфи от вопросов благоразумно воздержался, но при этом сделал вид, что исправно задумался.
– Дело в том, – сказал вместо Мерфи Тыкалпенни, – что ему… что он бы хотел начать прямо сейчас.
– Это пусть решает господин Том, – отмахнулся Бом.
– Господин Том возражать не будет, – заверил Бома Тыкалпенни.
– А вот я получил распоряжения, из которых совершенно четко явствует, что Мерфи должен приступать к работе утром.
Тыкалпенни снова ткнул Мерфи в ребра, на этот раз совершенно напрасно. Мерфи страстно хотелось проверить, подтвердится ли его удивительное впечатление, что тут, в М.З.М., ему повстречалась удивительная порода людей, которую он всегда искал и уже было отчаялся найти, и попроситься начать работу он мог бы и без помощи Тыкалпенни. К тому же ему хотелось, чтобы Тыкалпенни побыстрее занялся устройством обогрева его комнаты.
– Мне, конечно же, известно, – проговорил Мерфи, – что тот месячный срок, который мне здесь предстоит провести, начинается с завтрашнего утра, но дело в том, что господин Решенье проявил большую любезность и не возражал против того, чтобы я приступил к исполнению своих обязанностей тотчас же, если бы мне того захотелось…
– И что, вам этого действительно так хочется? – спросил весьма удивленный Бом, который, кстати, видел второй по счету тычок Тыкалпенни в ребра Мерфи.
– Ему, знаете ли, помимо этого еще бы очень хотелось… – снова ввязался Тыкалпенни.
– А ты, – рыкнул Бом на Тыкалпенни с такой яростью, что у Мерфи внутри все подскочило, – а ты заткнись, закрой свою вонючую пасть, нам здесь прекрасно известно, чего тебе хочется!
И Бом упомянул кое-что из того, чего бы Тыкалпенни очень желал. Тыкалпенни пришлось вытереть лицо от пота, который его прошиб. Тыкалпенни делил получаемые им выговоры на два вида: те, которые вгоняли его в пот, и те, которые его в пот не вгоняли. Иных различий он не делал.
– Да, вы знаете, мне бы очень хотелось приступить к работе вот прямо сейчас, если, конечно, мне будет позволено.
И Бом сдался. Когда глупец начинает действовать сообща с глупцом, то честному человеку остается лишь умыть руки. А глупец, который действует заодно с плутом в ущерб самому себе, – против такого союза никто не устоит. О чудовище гуманности и просвещения, приходящее в отчаяние от мира, в котором единственными естественными союзниками являются дураки и проходимцы, восхищайся Бомом, который лишь однажды смутно ощутил то, что ты так остро ощущаешь столь часто, – шуршание рук Пилата в мыслях…
И Бом позволил Мерфи предаться своей глупости, а Тыкалпенни идти восвояси.
Мерфи, надев выданную ему форму, но отказавшись снять галстук-бабочку желто-лимонного цвета и, очевидно, потому чувствуя себя так, словно он еще продолжает постылые поиски работы, явился в два часа к Бому и тем самым принялся за деятельность, которая, как он надеялся, изменит его существование к лучшему, не зная при этом, каким образом изменит, почему изменит и действительно ли к лучшему.
В восемь часов Мерфи к его большому сожалению пришлось закончить свою смену. Бом отправил его отдыхать, вслух и громко обругав за неловкость, с которой Мерфи обращался с подносами, кроватями, термометрами, шприцами, подкладными суднами, медицинскими инструментами, отвертками, винтами и всем прочим, но про себя, мысленно, похвалив за ловкое умение, с которым он, то есть Мерфи, обращался с пациентами, чьи имена и наиболее заметные особенности он за шесть часов успел запомнить; Мерфи удивительным образом за такой краткий срок сумел почувствовать, что от больных можно ожидать, а чего – жди, не дождешься.
А тем временем Тыкалпенни, растянувшись во весь рост на полу «не совсем мансарды, но и не чердака», пытался запустить старенький маленький газовый обогреватель. Борьбу свою Тыкалпенни вел при свете огромной свечи. Когда в комнату заявился Мерфи, Тыкалпенни рассказал ему, как у него зародилась идея, как идея эта обрела образ, сначала смутный, а потом все более четкий, как образ воплотился в эту дурацкую штуку, которая почему-то не хочет работать. Целый час ушел на то, чтобы идея превратилась в образ, а образ – в предмет, который следует искать. Еще час ушел на то, чтобы дурацкое устройство найти, приволочь его на чердак, установить на полу. А теперь оно почему-то не хочет работать. Устройство выглядело невероятно пыльным и ржавым, из него торчали спирали асбеста. Как Тыкалпенни ни старался, оно не хотело работать. Казалось, оно специально было изготовлено так, чтобы исключить возможность зажигания в нем газа.
– Может быть, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что подобное устройство должно иметь баллончик с газом для того, чтобы функционировать так, как положено.
И Тыкалпенни с мрачным видом отправился искать баллончик с газом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36